вательней, чем ворошение старых грехов. Откуда столь поздно пробудившееся злопамятство?
— Все вполне объяснимо, Сережа, — в последние дни своего короткого пребывания в Голицино она называла меня уже по имени. — Знаете, случилась одна сцена, которую наши руководители мне не простили. Это было на писательском собрании. Я вошла в зал из задней двери и направилась к первым рядам. И весь зал встал, и, пока я шла, мне так аплодировали! Это была овация, Сережа, первый торжественный прием за столько лет… Я была счастлива, но уже тогда — сразу — поняла, что такого счастья мне не простят.
Она, темная лицом, раскраснелась, вспоминая ту радостную писательскую овацию. Я и сейчас вижу крупные гранаты на ее шее и щеки, вряд ли уступавшие им цветом. Она озарялась изнутри, заново переживая заслуженное, но опасное свое торжество. Думаю, какая-то правда в ее словах была — но не вся, а лишь часть. Главное божество страны не любило вербовать в сонм своих серафимов святых другой веры. Для верховного самодержца Анна Андреевна была и, конечно, осталась «чертом не нашего бога».
И еще одно воспоминание. Кто-то из обитательниц Дома творчества — не помню ни имени, ни облика — за вечерним столом нехорошо отозвался о Марре. XX съезд КПСС планировался лишь на следующий год, ругать Сталина пока было немодно — люди, шумней всех возносившие осанку грозному монарху, еще не стали упоенно, с радостным облегчением его поносить. И языковедческие откровения вождя продолжали числиться в шедеврах филологии. Та дама, ни облика, ни фамилии которой я не помню, заученно повторила сталинскую статью, видимо считая, что говорит умно и оригинально. Я не стерпел.
Я около часа убеждал ее, что Николай Яковлевич Марр был великим ученым, что он, наряду с западными мыслителями, Дюркгеймом например, по-новому сформулировал великую загадку происхождения языка. Ему не удалось ее решить, согласен, но его противники не осмеливались даже подступиться к решению. Вероятно, я что-то говорил и о своей «вещной» языковой гипотезе. Я доказывал, что у каждого прокладывающего, как Марр, путь по целине имеются огрехи. А те, кто их замечает, делают на этом имя и составляют капитал, а сами неспособны и шага сделать в неизвестное. Иные критики научных титанов лишь паразитируют на науке, а не развивают ее. А если и способствуют движению, то лишь пинками в зад.
Не уверен, что я не перешел на обычную лекцию, но споров не было — все слушали молча. Артем сказал, что речь была блестящей, Анна Андреевна выругала меня.
— Как можно быть таким неосторожным, — выговаривала она мне тем же вечером. — Ведь вы никого здесь по-настоящему не знаете. Только меня, но я не в счет, я слушала с интересом: у вас неожиданный взгляд на Марра. А если кто-нибудь напишет донос, что выступаете против утвержденных воззрений? Вы недопустимо откровенны — это может помешать вашему выходу в литературу!
Она уезжала из Голицино в сумрачный предзимний день. Тучи тащились над самой землей, дорога раскисла. Провожали ее Ильина и я. Ахматова шла посередине, опираясь на наши руки. Наташа уехала с нею — я остался. По дороге Ахматова сказала мне:
— Я прошу вас: не будьте болтливым. Я очень хочу, Сережа, чтобы ваш роман вышел в свет. А будете держаться столь открыто, перед ним воздвигнут барьеры. Поверьте моему опыту: я столько испытала от слухов и сплетен обо мне! Многие наживаются на доносах и клевете. А на вас и клеветать не нужно — только перескажи, что иной раз вы болтаете. Помните об этом, Сережа.
Это было ее последнее наставление. Больше я с ней не встречался. И, часто вспоминая ее советы, я редко находил в себе умение им следовать. Видеть свой роман напечатанным я хотел. Но он не доставил мне ни чести, ни славы, ни душевного удовлетворения. Потери в нем были крупней приобретений.
Я не послал его Ахматовой на память о нашем знакомстве — он того не стоил.
Две встречи с Михаилом Светловым
Кажется, это было в том же пятьдесят пятом году, когда я работал сначала в Голицино, а потом в Переделкино. Артем Афиногенов, с которым я был знаком, сменил дом творчества в Голицино (он закрылся по случаю ремонта) на дом отдыха театральных работников в Истре. Однажды я поехал к нему.
Прибыл под вечер. Артем пригласил меня на ужин. За его столом сидели Михаил Светлов и красивая дама из министерства культуры. Четвертое место, свободное, отдали мне. Даму звали Изольда. Знакомясь, она небрежно сказала:
— Не удивляйтесь моему имени, родители были из романтиков. И не спрашивайте, кто мой Тристан. Такие вопросы мне надоели с шести лет.
Просьба была впечатляющая и произвела нужное действие: я немедленно пустился ухаживать за красивой Изольдой, не допытываясь, какие у нее были Тристаны с шестилетнего возраста.
За ужином я спросил Светлова:
— Михаил Аркадьевич, почему вас считают самым остроумным человеком в стране?
Он только махнул рукой:
— Ай, острят!
Мы с Артемом посмеялись его очередной остроте, Изольда милостиво улыбнулась. Я принес из буфета вино. Светлов выпил стакан и вдруг охмелел — возможно, этот стакан был той самой баранкой, какая создает сытость после съеденной, но не насытившей буханки, Глаза его посоловели, он вяло водил вилкой по тарелке. Я ожесточенно боролся с цыпленком в сметане — так называлось блюдо, составленное, уверен, из скелета и кожи умершего от истощения петуха-долгожителя. И, естественно, продолжал оживленный треп с Изольдой: что-то рассказывал, она чему-то смеялась.
И вдруг мой передний зуб с силой уткнулся в мощную ногу петуха, ласково поименованного цыпленком. Петушиная нога оказалась крепче. Зуб треснул, осколок его вылетел наружу. Я вскрикнул и прикрыл ладонью рот.
Светлов мгновенно встрепенулся, глаза его радостно засветились. Он направил на меня обвиняющий перст и произнес трагическим голосом:
— Изольда, какая вы женщина! И этот на вас сломал зубы!
Это было, конечно, великолепно. Я хохотал, не отнимая ладони ото рта.
Вторая встреча (точнее — встречи) случилась через несколько дней или недель в Переделкино, куда меня перевели из голицынского дома творчества. Моя комната находилась в правой половине первого этажа. Однажды кто-то не то постучался, не то поцарапался в дверь. Я не успел крикнуть: «Входите!», как в комнату просунулось полтуловища Светлова — одни голова и плечи, а руки и ноги оставались за порогом.
— Скажите, гениальные здесь живут? — спросил он очень вежливо.
Я вскочил.
— Входите, Михаил Аркадьевич, — и будут гениальные.
Он присел около письменного стола и без интереса посмотрел на меня. Он, естественно, меня не узнал, а я не стал напоминать, что мы недавно знакомились. После нескольких слов о том, давно ли я здесь и что делаю, он деловито поинтересовался:
— Что пьем?
Я раскрыл дверцу шкафчика. Там стояли коньяк, «Киндзмараули», еще какое-то вино. Светлов выбрал «Киндзмараули» и стал рассказывать, что любит вина Грузии, а это вино, номер двадцать второй (почему-то вина тогда различались по номерам, а не только по названиям) особенно ему нравится. И что Грузия прекрасная страна, он ее очень любит, да и жена его грузинка — это тоже располагает к грузинским винам.
Быстро охмелев, он принялся вспоминать, как праздновали его свадьбу в Грузии — блестящее повествование о пирах и тостах, о переездах из города в город, о танцах, о всеобщем веселье. Он стал тогда не просто знатным женихом, а истинным героем страны. Во всех тостах восхваляли его поэзию, и только высокими словами: он великолепный поэт, ибо выбрал в жены грузинку, его поэзия будет жить в веках, потому что вся Грузия стала ему родственной, не одна женщина, его жена. Пусть будет славна и вечна его любовь к Грузии, лучшей в мире стране, в ней самое поэтичное из всего, что он написал.
— Я так ошалел от восхвалений, что окончательно поверил, что без любви к Грузии вообще не стал бы поэтом, — говорил Светлов, посмеиваясь.
— По-моему, вы о Грузии мало писали, — осторожно заметил я.
— Нет, что-то было. Ну, я пойду. Не возражаете, если еще приду?
— Не возражаю, конечно.
Пил он мало, даже двух стаканов не одолел. Вино лишь вдохновило его на великолепное повествование о свадьбе с красавицей грузинкой.
Спустя несколько дней, примерно в тоже время, перед обедом, в дверь опять постучались и вошел Светлов. Показался он не половиной туловища, как в первый раз, а спиной — вошел задом и тянул за собой кого-то упирающегося.
— Входи, входи! — говорил он, — Здесь можно пить.
В комнату нерешительно проник его спутник, Светлов кивнул ему на меня — знакомьтесь. Я убрал со стола рукописи, поставил коньяк и вино, какую-то закуску. В комнате было всего два стула, я взял свой стакан и пересел на диван. Они пили и разговаривали, спутник Светлова стеснительно поглядывал на меня: ему, похоже, было не слишком уютно, а Светлов даже не поворачивал в мою сторону головы.
Сперва они беседовали о литературных делах, о каких-то сплетнях, каких-то происках, каких-то подсиживаниях. Все это меня не занимало, я старался не прислушиваться. Потом Светлов заговорил о жене — и это был не оживленный, остроумный треп, как в первый раз, а невеселая история о невеселых событиях. Мне надо было тихонько удалиться, но моя воспитанность, видимо, не простиралась так далеко, чтобы улепетывать из собственной комнаты.
Внезапно Светлов остановился и в полном недоумении уставился на меня.
— Слушай, — сказал он, показав на меня рукой, — а этот что здесь делает?
Его спутник смущенно развел руками и принужденно засмеялся. Я захохотал. Они ушли, и больше Светлов ко мне не являлся.
Александр Твардовский в роли психолога-экспериментатора
В начале пятидесятых годов (или в конце сороковых — точно уже не помню) в Норильске, на шахте «Надежда», выдававшей коксующийся уголь, произошел сильный взрыв, а затем еще два поменьше: рванул внезапно хлынувший из недр метан. Погибли семьдесят с лишним человек — шахтеров и бросившихся им на выручку горноспасателей. Шахтеры в большинстве своем были заключенные-большесрочники, горноспасатели — вольнонаемные и в основном — молодые парни. Как утверждают специалисты и литературные справочники, норильский взрыв стал одной из самых крупных — если не самой крупной — подземной катастрофой в истории советской угольной промышленности. На ликвидацию его последствий были мобилизованы все силы комбината, из Донбасса и Кемерово прилетели партии горноспасателей со своим оборудованием.