Лаборатория теплоконтроля, которую я возглавлял, должна была помочь выяснить причины взрыва и предложить какие-либо новые меры безопасности. Я выделил несколько электриков и прибористов в помощь группе газового контроля Натальи Варшавской и Минны Погребецкой-Блох. На какое-то время обследование шахты стало моей основной обязанностью.
Изучать причины взрыва мне было не просто трудно, а трудно вдвойне. Прежде всего — я ничего не знал о технологии горных разработок — приходилось вникать в азы, сложное (а его в горном деле немало) субъективно путалось с раздражающими или ошибочно раздуваемыми мелочами, и некомпетентному человеку не сразу удавалось понять, что важно, а что пустяк — а я был именно таким некомпетентным человеком. Мешало пониманию и то, что шахта в принципе относилась к взрывобезопасным, до катастрофы в ней ни разу не было метана, проектировщики и специалисты вообще считали горные разработки в Норильске свободными от этого газа. И уголь, и руду добывали с помощью обычных, невзрывоустойчивых механизмов. Но метан внезапно хлынул из угольных пластов — и шахта «Надежда» за несколько дней пробежала все категории опасности от нулевых до самых высоких.
Анализ катастрофы показывал, что причиной взрыва был огонь: то ли спичка, зажженная в районе катастрофы, то ли случайная искра. Спички исключались, надо было высматривать искру. В мою задачу не входили поиски искрящих материалов (это было нам не по квалификации) — лаборатория изучала места выброса метана. Но я искал искру. И обратил внимание на то, что вся токопроводящая аппаратура лишена защитного заземления. Его отсутствие предусматривалось проектом: шахта сложена из пород, которые ток не проводили, — и местные диабазы, и вечномерзлые грунты, и сам уголь считаются изоляторами, а ничего другого здесь не было. В этих условиях заземление и впрямь ни к чему. Но при виде безобразной защитной изоляции механизмов и электропроводок, ненадежной изначально, к тому же истрепанной и истерзанной в эксплуатации, можно было прийти в ужас. Появись где-то хоть кусочек проводящей породы — и катастрофа становилась неминуемой.
Впрочем, это было типичным для всех предприятий, организованных НКВД. В них действовал один закон: давать продукт, а какой ценой — плевать. На нормальных гражданских производствах не происходило и десятой части тех аварий, что случались на энкавэдистских «промобъектах». Работники этого министерства усердно выискивали всюду вредителей, но если кого и надо было судить за вредительство, то прежде всего их самих. На шахте «Надежда» особенности хозяйственной деятельности органов проявились в своем максимальном совершенстве.
В конце концов мне удалось найти загадочную проводящую породу. В доисторические времена сквозь уже сформировавшиеся угольные пласты прорывалась наружу вулканическая лава. По краям этих прорывов — даек — под действием огромного давления и высокой температуры уголь частично графитизировался, а графит — отличный проводник электричества. Так в шахте были найдены участки, на которые можно было заземлить все механизмы и аппаратуру. К уже известным формам заземления на грунт добавился еще один — на угольные графитизированные дайки в толщах непроводящих пород. Я описал свою находку в технической статье, получил авторское свидетельство на «угольный заземлитель» и премию. На этом моя инженерная работа на шахте «Надежда» завершилась.
И почти сразу же началась другая работа — писательская.
Я не люблю подземелий, даже хорошо освещенных. Если в большом городе можно обойтись без метро, я стараюсь не спускаться вниз. Шахта «Надежда» не принадлежала к самым скверным объектам этого рода, но производила на меня тяжелое впечатление. Я достаточно порядочен, чтобы не уклоняться от выполнения заданий, — и, наверное, не было здесь местечка (штольни, квершлага, гезенка), куда бы я хоть разок не забрался, где бы не ощупывал и не освещал фонариком стены и своды, не осматривал механизмы, не разговаривал с отпальщиками и забойщиками. Но я ничего не мог с собой поделать: каждый раз во время многонедельных посещений шахты я выбирался из ее штолен как из тюрьмы на волю.
Были и другие, особые причины, только усиливавшие это тяжелое чувство.
Однажды мне с Наташей Варшавской понадобилось пройти в далекий уголок шахты — километрах в трех от устья. Двое бурильщиков готовили шпуры — отверстия для зарядов в угольных пластах. Один из них, заключенный (его срок уже подходил к концу), — красивый, молодой, с хорошо подвешенным языком, — приглянулся Наташе. Она оживленно болтала с ним. Я осматривал место, расспрашивал второго рабочего. Потом стал звать Наташу — она даже не обернулась. Я рассердился и потянул ее за руку. Она пообещала вернуться завтра и закончить этот захватывающий разговор.
Мы довольно долго шли боковыми ходами. Около аккумуляторной подстанции нас перехватил взволнованный электрик.
— Вы живы? Не ранены? — закричал он.
— Живы и не ранены. А почему вас это удивляет? Разве еще что-нибудь случилось?
Он сказал, что произошел новый взрыв — и как раз там, где мы недавно были. Пострадали рабочие, с которыми мы разговаривали. Туда, по «свежей струе» (главной штольне), уже спешат спасатели. Наташа побелела. Ошеломленные, мы выбрались наружу. Беда только дохнула на нас и промчалась стороной, но я все не мог забыть двух шахтеров: может, нашими разговорами мы задержали их и помешали уцелеть.
Второе происшествие случилось уже в конце нашей работы в шахте — новый заземлитель был найден, нужно было его испытать. Я, Минна Погребецкая и кто-то из лаборантов спустились к забоям. По стене штольни змеилась дайка диабаза, окаймленная графитизированной прослойкой. Лаборант издалека тянул к ней провод. Мы с Минной сидели на кусках диабаза и ждали его. Кругом нас расселись человек десять шахтеров — все заключенные, большесрочники, бытовики и уголовники. Я о чем-то их спрашивал, кто-то мне отвечал, большинство молчало, не отрывая глаз от Погребецкой. Мне надоело ждать. Я сказал Минне, чтобы она никуда не уходила, и пошел искать лаборанта. Вместе мы протянули провод к дайке. Погребецкая застыла на том же месте, а вокруг нее, не двигаясь, сидели рабочие. Мы наладили аппаратуру, испытали ее. Минна тряслась — у нее все валилось из рук. Я спросил, что с ней. Она испуганно прошептала:
— Уйдем — расскажу. Такой ужас! Такой ужас!
Пока мы шли к устью шахты, она все объяснила. Шахтеры вокруг нее не двигались и не сводили с нее глаз. Никто с ней не говорил, они даже между собой не общались — молча сидели и молча смотрели на нее. Ей стало страшно. Ей казалось, что они ждут команды кого-то из своих, чтобы наброситься на нее. А мы все не шли, все не шли!
— Как вы могли оставить меня с ними одну! — возмущалась она. — Ведь им ничего не стоило убить человека, они же преступники. Они так смотрели на меня! Я уже чувствовала себя погибшей. А вы все не шли! Неужели вы не понимали, в каком я ужасном окружении? Я еще никогда в жизни так не боялась!
Я старался успокоить ее. Заключенный, даже большесрочник, даже уголовник, вовсе не обязательно убийца и насильник. Все, кто там был, поименно известны мастерам и бригадирам, никто не избежал бы наказания, решись он на новое преступление. Зачем им навешивать на себя добавочные сроки? А то, что я на время оставил ее, не увеличило, а уменьшило опасность. Они могли напасть на нас двоих и потом завалить наши тела породой — это было, так сказать, технически легче. Но я должен был с минуты на минуту вернуться, к тому же с другим человеком, — это меняло ситуацию. Преступление становилось менее выполнимым. Конечно, женщина для них — желанный подарок, но они не станут платить за него своей головой. Успокойтесь, милая Минна.
Она не хотела и не могла успокоиться. Больше я ее в шахту не брал. Спустя двадцать с лишним лет мы встретились ней на собрания старожилов Норильска — и она напомнила мне о пережитом ей (по моей вине) ужасе.
И когда я разделался с первым романом и задумался, стоит ли продолжать писательство, или нужно попытаться вернуться в науку, я понял, что окончательного решения не будет, пока я не освобожусь от двух тем, заполнивших меня до краев. Сначала я расскажу о Наде, девчонке с юга, заброшенной судьбой в самое северное поселение земного шара, веселой и энергичной, не потерявшейся в жестоком климате и среди жестоких людей, и опишу трагедию на шахте, в расследовании которой сам участвовал и после которой вместе со своими сотрудниками тоже чуть не попал в беду. Потом уж разберусь: куда идти?
Я сел писать две повести — «Учительница» и «На шахте».
Мне с самого начала было ясно, что жанр, называемый документальным (несмотря на то что обычно он свободен от всех документов), мне не подходит. Я был несведущ (чтобы не сказать — невежествен) в технике горных разработок — а значит, не сумел бы описать катастрофу точно. Мои выводы из тех нескольких месяцев, что я провел на шахте, были основаны на впечатлениях, а не на твердых знаниях. Но они были достаточны для художественной повести, где катастрофа стала бы только причиной событий и фоном повествования, а в центре стояли бы люди, попавшие в беду и старавшиеся ее преодолеть. Этого вполне хватило бы, чтобы вызвать интерес читателя, даже если в книге не содержалось бы то, что нынче именуется «сверхзадачей». Беллетризованный рассказ о неких трагических событиях — ничего больше.
Однако мне хотелось большего. Я поставил себе сверхзадачу, в принципе превращающую беллетристику в серьезное художественное произведение. Во мне сидела уверенность, что я смогу выполнить задуманное. Собственно, сверхзадач было две. Одна чисто личная (назовем ее скромней — задача) — рассказать о себе, но так, чтобы субъективное стало объективным, частное — общим. И вторая — главная — поставить перед читателем некую философскую проблему и убедить его, что решение может быть только одно, то самое, которое я задумал предложить.
Я расскажу, как искал причины взрыва и придумал новый заземлитель, чтобы их (точнее — одну из них) нейтрализовать. И, разумеется, сделаю это не от первого лица, буду говорить не о себе, а о выдуманном инженере, не похожем на меня ни внешне, ни по характеру; да и задачи, которые он поставит перед собой и перед ним — начальство, тоже будут отличаться от моих. А для этого я назначу его на ответственную должность, отведу ему роль, которой сам не сподобился, — сделаю членом комиссии по расследованию взрыва. Я наделю его тем правом, которое в древнем церковном обиходе именовалось «вязать и решать». И пусть это его грозное право столкнется с любознательностью одаренного инженера, напавшего на загадку природы. И тогда моя повесть станет чем-то вроде детектива, ибо главным в ее сюжете будет распутывание тайны, поиски неизвестных факторов, из-за которых гибнут люди. И одновременно — рассказом об ученом, который изучает непонятности мира. Вот и осуществится цель, превращающее обычное чтение в исследование самого сложного, самого загадочного свойства человеческого разума — способности к творчеству.