— Да что же это такое, думаю? — с воодушевлением продолжал Панферов. — А ведь посади там секретаря райкома — и полный тебе коммунизм готов!
Саша Малый, до войны побывавший в Германии и Америке и видевший своими глазами и фасад, и задворки западного образа жизни, слушая Панферова, все время посмеивался. И временами делал это так неприлично открыто, что я сердито толкал его ногой: ставишь, мол, меня в неудобное положение. А Бабаевский после речи Панферова одновременно со вздохом и улыбкой — сказал мне:
— Понял теперь, почему не позвали стенографистов? Федора Ивановича порой так заносит, что никакая бумага не стерпит записи.
Вскоре после этого отчета Панферова о его поездке в Англию мне велели явиться на заседание редколлегии.
Я сидел в приемной, ожидая вызова, когда в комнату вошел пожилой мужчина и присел рядом со мной.
— Вы к Федору Ивановичу? — спросил он. — Я тоже. Скажите, вы писатель? Нет, такой фамилии не слышал. Вы член Союза писателей? Недавно вступили? Я тоже член Союза, но вступил давно, даже очень, мой билет подписывал сам Горький — так давно это было, я уже забывать начал, столько лет назад. Фамилия моя Каган Абрам Яковлевич, вот такая фамилия, не слышали? Да, меня мало знают, я не обижаюсь, что не слышали, не извиняйтесь, это же так понятно: не слышали — и все! Я свои заслуги не демонстрирую — зачем, какие заслуги? Между прочим, я написал роман о Рабиновиче, хороший роман, можете мне поверить, о Рабиновиче еще так не писали. Вы слышали о Рабиновиче?
— Если это не Шолом-Алейхем, то не слышал.
— Это таки да — Шолом-Алейхем, вы угадали. Вы же знаете: ООН объявила год Шолом-Алейхема? Как же, спрашиваю вас, не написать об этом замечательном человеке, он же великий писатель не только нашего народа, но и всемирный классик, я это так понимаю. Скажите, вы аид?
— Я так похож на еврея?
— Кто говорит, что вы похожи на еврея? Ничуть вы не похожи на еврея, ну, ни капельки! Просто все евреи похожи на вас. Даже удивительно, как они на вас похожи! О чем я говорил? Да, о Рабиновиче, спасибо. Отличный роман, говорю вам, ну, может, не совсем отличный, но неплохой, это без преувеличений. Ужасно не люблю преувеличений! Я, знаете, живу в Киеве, это страшно красивый город, мать всех наших городов, но чтобы там особенно любили Шолом-Алейхема — нет! И вот я отнес свой роман в наше киевское издательство, и такие пошли разговоры, такие споры — ужас!
— Роман отклонили?
— Кто говорит «отклонили»? Да тому язык вырвут, кто так ляпнет — «отклонили»! Они же не дураки, они же знают, что ООН — это ООН, а Рабинович — это Шолом-Алейхем, и недаром целый год объявлен в ООНе годом его памяти. Нет, они сразу принимают, они благодарят, что так оперативно отозвался на призыв ООН, они только просят немного доработать рукопись. Вокруг Рабиновича слишком много людей с такими фамилиями: Гуревич, Кацнельсон, Штеерман, Бацигартнер (я говорю фамилии условно, вы понимаете, какие сейчас мне приходят в голову). Это же нехорошо, говорят в издательстве, столько всяких неубедительных фамилий! Нехорошо, соглашаюсь я, даже очень нехорошо, лучше бы Сидоровых и Петровых, но что же мне делать, если Рабинович подбирал себе в друзья других, а не Петровых с Сидоровыми? Я же не могу после его смерти менять его друзей и знакомых! Нет, вы нас не поняли, говорят мне. Вот у вас Шолом-Алейхем переписывается с Короленко и Горьким, знакомится с Чеховым и Куприным… Это подойдет, против этого не возражаем, Вот и сконцентрируйте изложение вокруг отношений Рабиновича с Короленко и Горьким, Чеховым и Куприным, наверное, еще других заслуженных в литературе отыщете — и будет отличный роман, с радостью напечатаем Я бы сконцентрировался, говорю, да вот беда: сам Рабинович не сконцентрировался, он сам заводил себе друзей и уже не менял их. Ах, так — говорят мне, значит, вы не хотите показать связи Шолом-Алейхема с великой русской литературой, вы принижаете, значит, его литературное значение, вы, значит, искажаете его писательское и общественное лицо. Тогда забирайте свою рукопись: романы, лишенные исторической правды, мы не печатаем! И я уехал из Киева в Москву за помощью.
— Что же вы собираетесь теперь делать?
— Что делать, что делать? Столько возможностей! Знаете, из Бразилии мне сообщили, что могут печатать мой роман. Что я — дурак, отправлять туда свою рукопись? А из Италии коммунистическое издательство Луиджи Эйнауди просит печатать у них. Тоже боюсь. Луиджи Эйнауди напечатало «Доктора Живаго» Пастернака, а что получилось? Я же не Борис Пастернак, я же маленький Абрам Каган, я же не гений, как он, — куда мне лезть в драку? И вот я приехал к Федору Ивановичу Панферову. Нет, не просить, чтобы он напечатал мой роман в «Октябре», совсем другое. Он депутат Верховного Совета и такой человек, это все знают, собирает вокруг себя самых разных писателей. Если он позвонит в Киев или напишет туда письмо — это же подействует! Вот о чем буду просить его. Слушайте, вы пришли раньше, но пустите меня к Панферову вперед, а потом пойдете сами. Не возражаете?
— Нет, конечно.
— Вот и спасибо. Приду и скажу ему: я из Киева, Абрам Каган, написал роман о Рабиновиче, помогите его напечатать. Без вашей помощи в Киеве издательство не берет. Это такой город — Киев, такой прекрасный город, мать городов русских! Но знаете, я ведь не киевлянин. Я из Харькова, там я жил, там стал писателем. Какая у нас была в Харькове писательская организация, не поверите — столичная, одно слово: Тычина, Сосюра, Остап Вишня, молодой Корнейчук, Микола Бажан… Всех не перечислить! К нам приезжали гости из Москвы. Помню Маяковского. Такой был остроумный человек, такой находчивый, не поверишь, если сам не услышишь. Мы как-то у себя выстроились в ряд, а он, знакомясь, пожимает каждому руку. И подходит к Саше Лейтесу, критик наш, умница, но с гонором, умеет себя показать. Тот Маяковскому внушительно: «Лейтес» — и протягивает руку. Маяковский мигом: «Уже отлил, спасибо!», жмет руку и идет дальше. Вот это остряк, каждая острота как взрыв!.. Никто не умел, как Маяковский.
Из кабинета Панферова вышел один из членов редколлегии и позвал меня. Я нерешительно посмотрел на Кагана — он молча развел руками: ничего не поделаешь, раз вызывают, идите. Больше я его не видел. Он ушел, не дождавшись моего выхода. Потом я узнал, что его роман о Шолом-Алейхеме все же появился в печати. Вероятно, Панферов помог Кагану, как тот и надеялся.
У Панферова были почти все члены редколлегии — одного Шейнина не помню. За отдельным столом восседал сам Панферов — в пальто с окладистым, темного меха, воротником: он был нездоров, рак горла, сваливший его вскоре в постель, уже и тогда давал о себе знать. Меня пригласили за маленький столик по правую руку от Панферова. По левую его руку протянулся длинный «заседательский» стол, за ним разместилась редколлегия: ближе всех к Федору Ивановичу Дроздов, за ним Винниченко, а дальше восседали Замошкин, Бабаевский, Андреев, маленький Мальцев, еще кто-то, а завершал ряд огромный Первенцев.
Все официально поздоровались со мной, Винниченко многозначительно кивнул: напоминал о нашем уговоре. Я должен соглашаться со всем, что пожелает и посоветует Панферов, без этого редколлегия не одобрит рукописи. Моя формальная податливость будет иметь именно это — формальное — значение, потом мы с ним вдвоем договоримся, что реально осуществимо, а чем можно и пренебречь. Румянцева уверила, что немедленно после одобрения рукописи выпишет мне аванс в шестьдесят процентов полного гонорара. Я отчаянно нуждался в деньгах. Я заранее готов был согласиться на все требования, какие мне предъявят. И боялся, что предъявят те, какие советовал Андреев, — неприемлемые. Не так уж много в моей жизни было случаев, когда бы я так волновался, как в тот момент, когда уселся за свой особый столик — лицом ко всей редколлегии, а вся редколлегия лицезрела меня. Я ждал разговора, предшествующего приговору.
Начал обсуждение, естественно, сам Панферов. Производственная тема, это всем известно, является ныне самой важной в литературе, ибо человеческий труд — основа нашего общества, он в полном смысле слова дело чести, доблести и геройства. Но нет ничего трудней, чем писать на производственную тему, она очень далека от писателей хотя бы уже потому, что писатели — люди с гуманитарным, а не инженерным образованием, тем более — не производственные рабочие. Журнал «Октябрь» больше других преуспел в пропаганде труда в художественном произведении. Недавно у нас печатался хороший роман Галины Николаевой «Битва в пути», посвященный производственной теме. Мы не только опубликовали его, но и успешно отстояли от критиков, которые ринулись его разносить. Теперь принимаем новый производственный роман, описываюший еще неизвестное промышленное явление — смену ручного труда автоматизацией. Роман Николаевой имеет ряд литературных преимуществ перед произведением Снегова, зато достоверность у Снегова выше: он не в командировках был на заводе, а многолетний работник промышленности. Да и тема значительна — начинающаяся на наших глазах революция на производстве. Кто хочет высказаться?
Никто не взял слово. Панферов поинтересовался, как шло редактирование рукописи. Винниченко доложил, что многое пришлось переделать, согласие с автором было полное. Дроздов подтвердил, что стилистическая правка прошла успешно. Снова заговорил Панферов. Рукопись ему нравится, но в ней многого не хватает, не все прописано достаточно полно. Например, автоматизация. Она же неминуемо приводит к безработице. Он в Татарии, на нефтяных промыслах видел, что это за страшная штука, когда тысячи людей вдруг лишаются работы, если иссякает нефть. Между тем автор ни единым словом не говорит о тех бедствиях, которые может принести это великое благо — автоматизация производства.
— Мне кажется, безработица нашей стране не грозит, — осторожно возразил я.
— Сегодня не грозит, завтра станет угрозой, — строго проговорил Панферов.
Винниченко выразительно посмотрел на меня.
— Хорошо, непременно укажу, что неумеренная автоматизация кое-где может привести к безработице.