Смирнову еще могли простить его бестактный тост — он все же колоссально много сделал для прославления грузин, но я прощения не заслуживал. Никто не смотрел в мою сторону, никто — по причине воспитанности — не сказал мне в лицо нехорошего слова, никто не скорчил обидной мины. Но умело хранимая вежливость не отменяла главного — для этих людей я как некая живая человеческая единица не существовал.
В это время за вторым столом вдруг поднялся один из гостей — невысокий, плотненький, темноволосый, темноглазый — и показал, что хочет что-то произнести. Не один я смутно понимал, что реальное значение второго стола несравнимо со значением нашего. Мгновенно установилось почтительное безмолвие, о котором в хороших произведениях оригинально пишут: «воцарилась тишина».
— Дорогой товарищ Смирнов Сергей Сергеевич! — торжественно заговорил новый оратор. — Мы не имеем чести быть гостями вашего стола. Но мы читатели ваших книг, мы высоко оцениваем вашу благородную работу по розыску безымянных героев войны. Разрешите же от имени всех нас, секретарей ЦК партий республик Закавказья и Средней Азии, собравшихся в городе Тбилиси на совещание, приветствовать вас, Сергей Сергеевич, и поблагодарить за то, что вы посетили наш южный край!
Аплодисменты за обоими столами показали, что этот тост пришелся по душе всем.
А после обеда в ресторане была новая поездка — в Мцхету, в домик Ильи Чавчавадзе, в какой-то небольшой горный сад, заросший великолепными розами. Смирнова везде радостно приветствовали, меня везде вежливо сторонились. Настала ночь, когда мы возвратились в Тбилиси.
— Завтра рано утром я уезжаю в Крым на пароходе «Петр Великий», — сказал мне Смирнов. — А вы непременно проверьте, в каком все же номере обитал Александр Дюма.
Утром я спросил дежурную на нашем третьем этаже, не знает ли она, где останавливался Александр Дюма. Она удивилась:
— Разве вам не говорили? Он жил в том номере, который занимаете вы.
Я спустился на второй этаж и спросил, какой номер занимал Александр Дюма. Мне сказали, что он жил на втором этаже, вот прямо по коридору, лучший номер гостиницы, люкс! Люкс помещался точно под моим с Галкой номером — и был, очевидно, с ним одинаков.
Я поднялся на четвертый этаж. Там тоже имелось обиталище Дюма — такой же люкс над двумя нижними. Вероятно, подобные же номера, в которых жил Дюма, были и на всех этажах соседней гостиницы «Тбилиси». Я порадовался за великого француза. Божественной вездесущности он не обрел, но святого многосущия добился. Я всегда считал его человеком необыкновенным!
Как я болел раком
В первый раз я заболел раком летом 1948 года. Я приехал в отпуск к маме в Одессу, и на пляже знакомая докторша — правда, знакома она мне была не столько по специальности, сколько по иной линии — бросила взгляд на мою обнаженную руку и встревожилась.
— Откуда это у тебя, Сережа?
— Что — это?
— Вот эти красноватые пятнышки от локтя к кисти.
— Черт их знает — появились…
— И давно?
— Месяца два-три.
— И растут?
— Растут, конечно. Все живое растет, а они что, мертвые? Мертвечины у себя не держу.
— Не хочу тебя пугать, — объявила она, перепуганная, — но похоже на кожный канцер… Если перевести…
— И без перевода понимаю. Если кожный, то несмертельно.
— Нужно все-таки пойти к хорошему дерматологу. Я дам тебе фамилии крупных московских специалистов по кожному раку, проконсультируйся.
В Москве я узнал, что один из этих специалистов, кажется Поплавский, принимает по четвергам в Таганской платной поликлинике и что медицинский его уклон — венерические заболевания.
— Запишите к профессору, — попросил я хорошенькую девушку в регистратуре.
Она записала и объявила:
— Придете через месяц. Ваш номер на тот черезмесячный четверг — семнадцатый.
— Мне бы пораньше, — сказал я. — Я из Заполярья, на неделе улетаю.
— Ничего не могу сделать, не надо было запускать болезнь, — сухо ответила она.
— Еще лучше было бы не заболевать, — скорбно пробормотал я.
— Вот именно, — сказала она чуть ли не с торжеством. У нее вспыхнули глаза. Она ненавидела меня. Она не жалела, а презирала мужчин. Все они лезут к продажным, грязным женщинам, в то время как существуют чистые и преданные — и еще к тому же вовсе не старые…
Я был так подавлен, что она посчитала своим служебным долгом поинтересоваться:
— Вторая стадия? В самом разгаре?
— Возможно, и третья, я не знаю, сколько их надо иметь. У меня рак.
У нее изменилось лицо.
— Ах, рак? Подождите… Тут вроде одного положили в больницу… Да, точно. Приходите завтра. Ваш номер — второй.
На другой день я, естественно, опоздал. В коридоре было полно больных. Вдоль стен стояли две скамьи, на одной — только мужчины, на другой — женщины. Узнав, что я — второй, они хором вознегодовали. Уже пятый прошел, сидишь тут с утра, а некоторые с ранья по ресторанам пропадают. Раз опоздали, становитесь последним, вот будете за той женщиной, она пятнадцатая. Вы пятнадцатая, гражданка?
— Пятнадцатая, — сказала немолодая дама и кокетливо улыбнулась мне накрашенным лицом. — Это номер мой — пятнадцатый. А так я — впервые… Нарвалась, где и не думала, а где опасалась, хоть бы что!
Я пробормотал что-то сочувствующее и стал к стенке. Мужчины сидели свободно, но никто не сдвинулся, чтобы освободить местечко и мне. Народ был все больше бравый. А женщины, за единственным исключением пятнадцатой гражданки, нарвавшейся в первый раз, — молодые, миловидные и опытные. Разговор через коридор шел самый свободный.
«У вас, милочка, пятна уже пошли?» — «Нет, я, знаете, слежу за собой, чуть заметила бубон, сразу к профессору. Как по-вашему, профессор поможет?» — «Должен помочь, особенно если достанете пенициллин, чудное американское лекарство, последний отчаянный крик медицины — снимает как рукой!». «Ах, я ничего не пожалею, берите любые деньги! — волновалась одна рыженькая. — У меня ведь несчастье, муж в длительной командировке на Курилах — и вот прислал письмо, возвращается через месяц, надо до этого время концы в воду!» — «Какой вопрос, — утешил ее высокий летчик, — за месяц не только выздоровеете, еще три раза опять заболеете». — «Нет, извините, — сердито запротестовала женщина, — теперь не буду дура, без стеснения посмотрю, здоровый или мерзавец!»
Ко мне обратился один из сифилитиков:
— Вы, второй!.. У вас что — генерал?
— Нет, не генерал.
— Офицеришко? — сказал он пренебрежительно. — И с этим к профессору? Мнительный вы, я вижу.
— У меня вообще не из военного сословия, — ответил я кротко.
Все вокруг заинтересовались:
— А что у вас?
— У меня рак, — ответил я, стараясь скрыть дрожь в голосе.
Все замолчали. На меня смотрели как на смертника. Ближние сифилитики поспешно отодвинулись, чтобы не подхватить от меня рак. Мне сразу очистили половину скамьи — я сел на краешек. Все так мне сочувствовали, что даже не утешали: понимали, что в моем страшном случае утешения прозвучат фальшиво. Кто-то при общем одобрении поспешно заявил:
— Что же вы раньше молчали, что у вас? Идите, как выйдет пятый, какой может быть разговор!
Профессор был похож на тяжеловеса-гиревика — красномордый, узкоглазый, с губами выпивохи и бабника. Около него сидели лечащий врач и сестра. Он повернулся ко мне, не поднимая глаз.
— Показывайте, что болит?
— Профессор, у меня не там болит, — пролепетал я, силясь сорвать запонку: она, проклятая, никак не лезла, и я не мог засучить рукав. Обычные запонки рвутся, чуть их вденешь в петли, а эта, золотая, была сделана на раздражение прочно. Ровно сто запонок посеял я в Норильске и на московских улицах, а от этих уже третий месяц не мог отделаться.
Профессор задумчиво пожевал толстыми губами. Он наконец посмотрел и на мое лицо. Мой испуганный вид, видимо, тронул его. Во всяком случае — голос его смягчился:
— С чем же тогда вы пришли?
— У меня рак, профессор. — Я задыхался от ожесточения. Запонковую цепочку мне разорвать не удалось, сама запонка в петлю не пролезла — зато петля с порвалась с мучительным писком. Я поспешно закатал рукав.
Профессор бросил на мою руку непередаваемый взгляд и повернулся к окну. В окне шелестел тополь, на одной ветке воробушек причесывал перья. Я практически не дышал — дыхание было выключено приступом страха. Если бы профессор не заговорил через несколько секунд, я упал бы на пол, потеряв сознание от удушья. Больше всего меня терзало наглое поведение воробушка. Тут через мгновение услышишь свой смертный приговор, а всякие мерзкие твари независимо чешутся, таким все хоть бы хны!
— Бородавки, — сказал профессор. — А что-нибудь более серьезное есть?
Нет. Ничего более серьезного у меня не было. Профессор секунд на десять задумался. Я заплатил двадцать рублей — он не мог отпустить меня без помощи. Он выписал мне лекарство, быстро сводящее 6ородавки. Одна беда: синтез этого препарата — дело сложное, обычно аптеки отказываются принимать рецепт, но если у меня имеются влиятельные знакомые в министерстве здравоохранения, то можно нажать, и деться аптекарям будет некуда. Вот держите, этим раствором ежедневно растирайте руку — и месяца через два бородавки сойдут.
— А если я не найду влиятельных знакомых в министерстве? — спросил я, счастливый.
Он пожал плечами.
— Тогда бородавки месяцев через шесть сойдут сами.
Я пробежал по коридору с рецептом в руках. Вслед мне устремились соболезнующие взгляды. Кто-то громко прошептал:
— Бумажку выписали!.. Разве на рака есть бумажки? Хана мужику! А еще молодой!..
Ни одна московская аптека не захотела синтезировать лекарство от бородавок. Влиятельных министерских знакомых я не искал. В Норильске я вделал рецепт в рамочку и повесил на стену в знак того, что не собираюсь заболевать раком. А рубашек с длинными рукавами я уже давно не ношу. Запонки лежат в коробочке для золотых пустячков — крестика, Галиных украшений. Они очень одряхлели и потемнели до черноты. Может, они и не золотые вовсе? Бородавок у меня нет — те сошли, а новые не появились.