Второй раз я заболел в феврале 1959 года — и на этот раз рак был покрупнее.
В том месяце в Европе свирепствовал азиатский грипп, и наш город не избежал его нашествия. Я тоже свалился, но ради такого пустяка, как хворь даже не нашей части света, врачей не потревожил.
Как-то под вечер ко мне пришел Петр Воробьев[19]. Тогда он еще не писал на меня доносов, еще не сыпались послания в обком, Союз писателей, ЦК КПСС — кажется, только ООН и Центральная прачечная остались вне его адресатов. В том феврале он еще притворялся человеком и даже добреньким старичком-бодрячком. И мы с ним выпили пол-литра водки, а к ней добавили граммов по сто тещиного спирта, разведенного под 70°. Под утро я почувствовал боль слева внизу. Я решил, что из почек идут камни — мне почему-то представлялось, что камни копятся именно в этом месте и болят именно так.
— Песок из меня сыпется, — мрачно объявил я Гале. Они с Женей и Таней жили у тещи наверху, а я квартировался у Ведерниковых — как раз под Галиной комнатой.
Галя вызвала врача. Врач явился часа через два — приятная средних лет женщина. Узнав, что я писатель, она мило заулыбалась и объявила, что обеспечит моей болезни все необходимые условия (ликвидацию ее, так я, впрочем, понял). Небрежно помяв место, которое болело, она с интересом ощупала меня всего и сделал стойку над моей печенью. Глаза ее округлились.
— У вас тумор, — объявила она сочувственно. — Не очень большой, но все-таки с голубиное яйцо.
— Я в эти игры не играю, — сказал я. — Раки в моем роду — персоны нон грата. А что тумор — опухоль, на это моих знаний латыни хватает.
— Тумор не обязательно злокачественный, бывают и приличные… я хотела сказать — доброкачественные.
— И доброкачественных не беру. Выпивка с опуханием печени на почве азиатского гриппа при наличии высыпания песка — такой диагноз подходит.
В общем, она занесла свой тумор в мою лечебную карточку и ушла. Я достал с полки учебник внутренних болезней Тареева и узнал, что опухоли в печени бывают только злокачественные, и что от их обнаружения до скорбного конца проходит от трех до шести месяцев, и что излечения и иссечения невозможны.
Я вспомнил, как страшно умирали от рака печени мои знакомые: Алеша Почебит, Салтыков, внук того самого Салтыкова[20], Духанин, к ним можно бы причислить и литературного приятеля — Ивана Ильича[21]. Я успокоился. Ничего похожего у меня не было. А Галя каждые полчаса потихоньку плакала. Я ей веско доказывал, что рак выдуманный, и Галя тоже затихала.
А на другой день без вызова прибежала страшно расстроенная врачиха и с ходу кинулась меня пальпировать. Ей врубили нагоняй, что она меня порадовала тумором и тот же диагноз внесла в карточку. Такие малоприятные новости больным не расписывают. Она щупала меня долго и отчаянно — наконец лицо ее прояснилось, в глазах появилась тихая радость. Нет, слава богу, все в порядке, я не ошиблась — есть у него тумор!
— Немедленно вас госпитализирую, — объявила она. — Где тут поблизости телефон, чтобы вызвать скорую?
— Подождем, — ответил я. — Я еще не выболел азиатским гриппом, чтоб прихватывать европейское воспаление легких. Посмотрите, какая метель на улице.
— Не шутите, — потребовала она.
— Не поеду! — Стоял я на своем.
Она сдалась. Ладно, могу еще денек полежать. Но завтра должен приехать в поликлинику, где меня пообследуют местные медицинские светила.
— Будет сама Афанасьева, — порадовала она меня, почтительно понизив голос. Кто такая Афанасьева я, разумеется, не знал, но из вежливости разделил ее радость — как-то не хотелось обижать человека: ей стало так легко и от величины тумора, и от того, что в моей туморности убедится эта самая Афанасьева!
А вот ночью мне было скверно (на душе, а не в печени). Наверху плакала Галя — и теща успокаивала ее сердитым шепотом. Температура вылезла за все приличные рамки, надо было бы подняться наверх и прикрикнуть на них, но меня шатало — и хотелось лежать, а не ходить.
Думал о скорой смерти. Насчет трех месяцев — дудки, проживу минимум шесть. И три из шести будут рабочие: сначала стану писать, а потом, когда рука перестанет слушаться, додиктую светлую, оптимистическую повесть — дневник больного раком, который, однако, не теряет жизненного духа и веры в наше великое дело. Такую документальную, поднимающую дух штучку, безусловно, опубликуют — и будет поддержка семье!
Плохо, что в наличности на двух малых детишек — Жене пять, Тане годик — не оставлю ни шиша. Рукопись романа лежит в «Октябре», с ней длинная канитель. Вот тут, если сказать честно и с положенной бодростью, моя смерть рукописи посодействует. Панферов хорошо относится ко мне, и он, и все редколежные члены из сочувствия к моей безвременной кончине и томясь угрызениями совести (довели несчастного автора до рака!) — роман непременно издадут, да и здесь тогда напечатают — вот и хватит семье года на три скромной жизни, а там увидим, то есть я не увижу, а они как-нибудь приспособятся, важно первые год-другой вытерпеть.
Так я рассуждал — вполне по-деловому и даже радовался, что, в общем, получается неплохо. Про себя отметил, что эту безоблачную, идейно чистую радость нужно будет и в дневнике изобразить — она здорово украсит светлый облик умирающего. И с такими здоровыми мыслями о безнадежной болезни я заснул.
Утром чувствовал себя отлично, даже температуры не было. Ощупывал печень: что-то и вправду туморится под ребрами…
В поликлинику на улицу Генделя мы с Галей шли пешком. Она вымученно улыбалась мне, но, чуть отвернувшись, роняла на булыжник слезы.
В поликлинике собрался медицинский синклит. Афанасьева — здоровенный детина женского пола, я ее сразу узнал по величию.
— Аве, Цезарь император, моритуруc те салютат[22]! — сказал я ей повеселее.
— Ну, зачем так мрачно? — возразила она и тоже светло улыбнулась. Я мигом отметил, что для оптимистической повести о мучительной смерти реплика ее вполне подойдет.
Меня положили на стол, и Афанасьева и два безгласных врача (по-видимому, из мужчин) стали ожесточенно пальпировать меня в шесть рук. В стороне, тихо обмирая, томилась моя миловидная врачиха — ее ко мне больше не подпускали, на нее только временами смотрели — и, если бы взгляды сжигали, она, бедняга, вспыхнула бы, как дощечка, вымоченная в бензине.
— Вы малярией болели? — спросила Афанасьева.
— Болел, но давно.
— Как давно?
— Да с четверть века.
— После малярии у вас затвердел край печени, при ощупывании он может показаться и опухолью. К тому же у вас, вероятно, и небольшой гепатит. Сделаем анализы, станет ясно, далеко ли зашел.
Анализы сделали в тот же день. Билирубин вылез за два, гепатит и вправду был — вероятно, появился в результате пьянки с Воробьевым, этот тип сразу залез мне в печень.
Весело поздравляя с излечением от рака, Афанасьева проводила меня до дверей.
— Не обижайтесь на врача. Она на вызовах еще не бывала, а у нас эпидемия, посылаем всех. Но ее больше посылать не будем, чтоб она еще какой-нибудь глупости не наделала.
— Не наказывайте ее. Ошибиться каждый может.
— Она не должна была вам говорить о своих предположениях, вот в чем мы ее обвиняем. Ошибиться каждый может, а она — тем более.
— Почему тем более?
— Дело в том, что она смотрела у вас не то, что привыкла рассматривать. Она ведь по профессии гинеколог.
Таковы два моих рака. Если заболею в третий раз, так дешево уже не отделаюсь. Печень с некоторых пор ведет себя по-хамски. По-моему, ее название — это существительное от глагола печет.
Закончу эту веселую историю любопытным штрихом. Спустя года два-три в Москве в компании врачей я для общего смеха рассказал историю о своем втором раке. Многие смеялись, а один — кажется, из профессоров, во всяком случае доктор медицины — нахмурился.
— Вы напрасно так иронизируете над незадачливой женщиной. Должен вам сказать, что гинекологи при пальпировании лучше всех врачей распознают внутренние опухоли. В моей клинике в Обуховской больнице при сомнительных случаях я зову на консультацию гинекологов — и они всегда помогают. Ваша врачиха, как вы изволили выразиться, обнаружила то, что без ее подсказки другие врачи и не нашли бы. А что она глупо информировала вас о своем открытии, конечно, ее просчет. Но в медицине лучше, так сказать, пересмотреть, чем недосмотреть.
Рассказы о Сталине
Рассказы эти не выдуманы в том смысле, что я сравнительно точно — сколько разрешает память — передаю то, о чем услышал от других. Имеют ли они серьезное историческое значение? Думаю, вряд ли. Это скорее мнения о Сталине, чем действительные факты его жизни. Мне они преподносились, однако, именно как факты.
Сталин и шутки
Алексей Николаевич Гарри[23] был знаком с Мануильским[24]. Тот любил передразнивать знакомых и делал это очень похоже. Как-то в 1925-м, кажется, году Мануильского попросили передразнить Сталина. Он усмехнулся и покачал головой.
— Товарища Сталина я раз передразнил — больше не буду. На всю жизнь научен.
— А как это произошло?
Мануильский рассказал следующую историю.
В 1919 он был, как известно, генеральным секретарем КПбУ. Во время наступления белых его поезд стоял на какой-то станции. На станцию пришел состав, в котором ехал Сталин. Наркомнац[25] пригласил в свой вагон Мануильского и предложил ему оставаться в его поезде, а свой отправить вперед. Тот согласился. Выпили. Стали шутить. Компания собралась порядочная. Зная об искусстве Мануильского, его попросили изобразить Ленина. Тот заговорил ленинским голосом, смешно передал его повадки. Сталин хохотал.