Больше Мехлис не пытался вводить новую технику в свои взаимоотношения со Сталиным.
Эту новеллку рассказал мне в 1955 году М.Г. Папава[32], когда мы ехали в автобусе из Переделкина в Москву.
В 1953 году Папава в Крыму, в санатории ЦК, писал сценарий «Скандербега[33]». В санаторий приехал Энвер Ходжа[34], очень интересовавшийся этой работой. Завязался разговор о Сталине, и Ходжа заметил, что в последние годы жизни у Сталина появились симптомы старческого маразма.
— В прошлом году я увидел это ясно, — сказал Ходжа со вздохом. — Было очень, очень неудобно, так нехорошо получилось.
Ходжа приехал к Сталину на Кавказ — не то в Мюссеру, не то на Рицу или Холодную речку — просить каких-то товаров для Албании. Сталин согласился выполнить его просьбу и пригласил погулять в парке. Здесь он взял Ходжу под руку и неожиданно спросил:
— Товарищ Энвер, у вас в Албании кипарисы растут?
— О, конечно, товарищ Сталин. Очень, очень много кипарисов! Любимое дерево албанцев.
Сталин нахмурился.
— Это нехорошо, товарищ Энвер. Кипарис — могильное дерево. Он растет на кладбищах. Кипарис надо истреблять. Мы рубим кипарисы и заменяем их эвкалиптами. Советую, товарищ Энвер, подумать, чтоб и у вас в Албании покончить с этим нехорошим деревом.
— Да, да, конечно! — поспешно сказал Ходжа. — Мы подумаем об этом, товарищ Сталин.
Его прошиб холодный пот. Требование Сталина было неисполнимо. Никто бы не смог убедить албанцев, что надо «покончить» с любимым деревом как с подозрительным. Вместе с тем если Сталин что-либо советовал, то кто-то обязательно наблюдал потом, исполняются ли эти советы.
— Смерть Сталина разрешила наши затруднения, — закончил Энвер Ходжа. — Мы теперь, конечно, оставим кипарисы в покое.
Я много думал об этом рассказе Папавы. История в высокой степени характерна для Сталина. Нужно сказать, что он, кажется, очень любил Ходжу. В их биографии много схожих черт, к тому же они оба из духовного сословия. Кроме того, Сталин ценил тех, кто, приходя к коммунизму, изменял своему классу. Майский[35], Вышинский, Берия, Лозовский[36] — выходцы из других партий. Изменник верно служит своему новому хозяину — возврата назад ему нет, дважды изменить — трудно. А в отношениях к кипарисам ясно выражена неукротимость и страстность сталинской натуры — дерево ненавидеть, как человека! Вообразить дерево врагом и относиться к нему как к врагу! Что же после этого могли ожидать люди?
Я придумал тогда новеллу о человеке, который задыхается от ярости и ночью в бешенстве кусает подушку от того, что где-то в другой стране люди ходят в белых брюках, а он не переносит белых брюк! Добраться бы до этих людей, добраться, сорвать с них с позором проклятые эти штаны — ах, коротки руки, как же они коротки!
Странно, но в последние годы жизни Сталин благоволил к толстым и рыхлым (но не рохлям) и не очень жаловал худых и высоких. Кто был в его любимцах? Жданов, Щербаков, Маленков, раньше Каганович — народ всё жирный. Энергичные полукастраты-полускопцы — вот его интимное окружение.
Я не хочу намекать на какие-то половые извращения у Сталина — помилуй бог! У него, похоже, и любовниц было изрядно. Но симпатизировал он толстым, тут ничего не поделаешь. Тонкие и высокие проще впадали в немилость, чем толстые и низенькие. Какие-нибудь Зверев[37] и Кафтанов[38] удерживались наверху не мозговыми извилинами, а пудами. Прямо по Юлию Цезарю у Шекспира.
Из рассказов И.М. Бергера
О чем размышлял Сталин на важных совещаниях
Бергер, сын берлинского фабриканта, в молодости спартаковец[39], деятельный член польского коммунистического движения, потом один из создателей арабско-палестинской компартии, приехал в Советский Союз, кажется, в 1925 году и стал заведовать ближневосточным отделом Коминтерна. В первые дни он увидел Сталина на каком-то коминтерновском совещании в его кабинете.
Молотов, возглавивший делегацию РКПб в Коминтерне, вынес вопрос не то о Югославии, не то о Германии на рассмотрение Сталина, и тот пригласил деятелей ИККИ[40] к себе. Когда они явились, Сталин диктовал решение о каком-то троцкисте или зиновьевце, скажем Иванове, своему секретарю Поскребышеву. Попросив извинения у собравшихся, он продолжил диктовку:
— Значит, так. Перебросим его на низовую партийную работу. Пусть едет в Донбасс и берет промышленный горком. Там городов много — подберите ему поближе к рабочей массе, чтоб она воздействовала на него.
После этого он повернулся к коминтерновцам.
— Слушаю вас, товарищи.
Не помню, кто докладывал. После доклада, как водится, пошли прения. Сталин, задумавшись, ходил по кабинету. Собравшиеся сидели. После того как последний оратор закончил свою речь, в кабинете настала тишина. Сталин все ходил и о чем-то думал. Никто не осмеливался мешать его размышлениям — все понимали, что вождь русских коммунистов не может с кондачка принимать решения по таким ответственным международным делам.
Вдруг Сталин повернулся к Поскребышеву и сказал со вздохом:
— Нет, товарищ Поскребышев, нельзя пускать Иванова к рабочей массе. Надо таких людей держать подальше от рабочих. Назначим его лучше управляющим «Укрлеса».
Бергер не раз говорил мне:
— Все были поражены, а я понял, что это настоящий хозяин страны, если он так размышляет о каждом своем маленьком стороннике и противнике.
Вежливость Сталина
В 1928 году в Москву для переговоров с руководителями советского правительства инкогнито прибыл Джавахарлал Неру[41]. Перед этим были налет на Аркос и ухудшение отношений с английским правительством. Сталин решил показать англичанам, что ссориться с ним невыгодно. Он задумал материально и морально поддержать партию Ганди[42]. Об условиях этой поддержки и надо было договориться. Советскую сторону возглавлял Молотов. Переговоры должны были начаться в 10 часов вечера.
К назначенному часу в Коминтерне собрались Мануильский, Пятницкий[43], Лозовский, Димитров[44] (от Профинтерна, где он тогда работал) и прочие, а среди этих прочих — Бергер. Беседа была непринужденная. 10 часов — Молотова нет, нет его и в половине одиннадцатого. Беседа становится натянутой и все чаще прерывается. Пятницкий занервничал и вскочил, более спокойный Мануильский одернул его.
— Возьми себя в руки. Вячеслав Михайлович, видимо, задержался у товарища Сталина — приедет.
Они извинились перед Неру и опять стали ждать. Одиннадцать, половина двенадцатого. Занервничал уже и Мануильский. Он схватился за телефон, разыскал Молотова — и лицо его окаменело. Он положил трубку и растерянно оглядел присутствующих. Пятницкий испугался.
— Да скажи наконец, что случилось? Где был Молотов? Что он сказал?
— Молотов сказал, что он был у Сталина, и Сталин дал новую установку, как держаться с гостем.
— Какая установка товарища Сталина?
— Он велел послать Неру в жопу.
— Что? Ты в своем уме?
— Полностью! Товарищ Сталин не хочет переговоров с Неру. Молотов отказывается с ним встречаться.
Бергер очень красочно описывал смятение, в котором все они пребывали. Оскорбленного Неру успокоить не получилось, но удалось быстро выдворить из Москвы. Бергер считал, что разгадка была в новых переговорах с Англией. Коварный Альбион намекнул, что поможет машинами проектируемой первой пятилетке, если гостя пошлют ко всем чертям. Пятилетка Сталину была важнее Индии — он спокойно послал Неру в задницу.
Думаю, Неру ему этого не простил. Сколько я могу судить, хорошие отношения между Индией и СССР установились лишь после смерти Сталина. А когда Неру в 1955 году приехал к нам, среди окружавших его высоких лиц я что-то не нашел Молотова, хотя по должности он должен был присутствовать.
Они «обиду чувствуют глубоко»…
Как относились к Сталину его соратники
В 1934 году, когда культ Сталина еще не приобрел мистически-религиозного оттенка, Запорожченко, мой начальник в облоНО, рассказывал, как он попал на заседание Совнаркома Украины, где председательствовал В.Я. Чубарь[45].
На заседании выступал Скрыпник[46] — как обычно, резко и независимо. Старейший член партии, он любил показывать людям, кто он такой. Влияние его на Украине в эти годы было значительно. Еще недавно он кричал на 15-й партконференции на Троцкого: «Меньшевик! Вон из партии!»
В оппозициях он не участвовал, хотя и любил покритиковать московское начальство.
Зазвонил телефон. Чубарь что-то вполголоса сказал в трубку и обернулся к Скрыпнику:
— Микола Олексиивич, вас прохае тов. Сталин. Треба негайно ехати в Москву.
И вот тут Запорожченко увидел потрясающую картину. Скрыпник потерялся самым жалким образом. Он побледнел, затрясся, что-то забормотал, стал шарить в карманах, встал и поплелся к выходу, чуть ли не шатаясь. Возможно, Запорожченко кое-что и преувеличил, но, видимо, картина была необычайная, если он с такой яркостью ее запомнил.
Для него Сталин был еще любимым вождем, одним из многих вождей, главным среди них, а они — наверху — уже знали, что это за человек…
Один из приятелей Виктора Красовского был недолгое время референтом Кагановича и докладывал ему по утрам, что интересного в газетах. Каганович слушал деятельно — переспрашивал, уточнял, требовал разъяснений. В одно из утр (или вечеров) он был насуплен и немногословен. Референт осведомился:
— Вам нездоровится, Лазарь Моисеевич?
Каганович встрепенулся.
— А, что? Нет, так задумался… Есть у меня одна неприятность. Пустяк в конце концов, а — переживаю…
Референт деликатно молчал. Но Кагановичу, кажется, надо было выговориться.
— Я уж скажу вам. Дело в том, что сейчас заседает политбюро, а я, как видите, здесь.
Референт осторожно посоветовал:
— А вы пойдите на заседание, Лазарь Моисеевич.
Каганович хмуро поджал губы.
— Как же я пойду, если товарищ Сталин меня не пригласил…
Один человек рассказывал мне, что он был секретарем обкома комсомола в Нижнем, когда Жданов секретарствовал в обкоме ВКПб. Естественно, Жданов покровительствовал моему знакомому (фамилии его не помню, скажем — Н.).
Эна моего благополучно посадили на 10 лет и — по досрочке — он выполз наружу раньше положенного. Какими-то путями он пробрался к Жданову на Старую площадь. Жданов обрадовался, запер кабинет и сказал:
— Мы уже думали ты погиб, а ты — жив.
— Не совсем, Андрей Александрович. Не живу, а существую.
— Что так? Избивали?
Н. стащил рубашку и показал рубцы на спине. Жданов, потрясенный, заметался по кабинету. Н. видел, что он искренне возмущен.
— Вот сволочи! Что они делали с честными людьми!
Н. хотел спросить: «Кто — они?», но промолчал. Жданов, успокоившись, спросил:
— Чем могу служить тебе?
— Одним, Андрей Александрович: помогите оправдаться. Мы вместе работали, знаете меня как облупленного…
Жданов покачал головой.
— Этого не сумею. Товарищ Сталин запретил нам всем вмешиваться в дела НКВД. Проси другого.
Н. попросил спокойной работы и через некоторое время был назначен на Урал директором треста зеленых насаждений. Место оказалось не очень спокойным. Его снова замели, пытались пришить второе дело, но, поскольку допросы шли без избиения, он ни в чем не признался и получил ссылку, а не лагерь.
Жданов же в тот период был, пожалуй, вторым человеком в государстве. Там этот второй пост был переменный: в начале тридцатых годов на него карабкался Каганович, потом прочно уселся Молотов, того усердно спихивал Жданов, а после смерти Жданова на второе место взгромоздился жирными телесами Маленков. Правда, Маленкову мешал Берия, и их взаимная борьба заполнила существенный отрезок нашей истории. Думаю, если бы Сталин прожил еще несколько лет, Берии был бы капут — Маленков одолевал.
В то время первое место было довольно бесспорно, но вот за второе разыгрывалась жестокая драчка. Троцкий — Зиновьев — Сталин, Каганович — Молотов — Жданов — Маленков, Булганин[47] — Кириченко[48] — Козлов[49] — Микоян. А если случалось соперничество за первое место, то оно было явным: Ленин — Плеханов, Сталин — Троцкий, Сталин — Бухарин, Хрущев — Молотов, тогда как драка на втором круге часто носила черты мышиной возни.
Другой человек, тоже Н., в прошлом заведующий Лениздатом, рассказывал о Жданове следующее. В 1939 году он приехал на съезд партии. В это время печатался «Краткий курс». Жданов подошел к Н.:
— Сегодня суббота. Так вот: в понедельник первые экземпляры должны быть здесь — мы поднесем их товарищу Сталину.
— Невозможно ‚ Андрей Александрович. Раньше конца той недели книга не поспеет.
— И слушать не хочу. К концу той недели и съезд закончится. Отвечаете головой за исполнение.
— Андрей Александрович, поймите…
— Вам ясно мое распоряжение? Или вы хотите, чтоб я попросил поинтересоваться, почему вы так настаиваете на срыве важнейшей даты? Ставлю вас в известность, что сам товарищ Сталин указал доставить книгу в понедельник.
Н. растерянно замолчал. Вдруг к ним подошел Сталин.
— О чем такой громкий разговор, товарищ Жданов?
— Да вот мы беседовали о кратком курсе, чтоб ускорить печатание…
— Товарищ Сталин! — чуть не закричал Н. Чувствуя, что гибнет, он с отчаяния, как в пучину, кинулся в объяснения: — Казните нас, но не можем мы в понедельник. Обидно, если такая книга получится плохо отпечатанной. Просим у вас отсрочки на неделю. В ту субботу изготовим по первому классу, это обещаю!
Сталин вопросительно посмотрел на Жданова.
— Как по-вашему, Андрей Александрович? Через неделю, мне кажется, — хороший срок.
Жданов ослепительно улыбнулся Н.
— 0б этом мы как раз и толковали. Лучше на два дня позже, но чтоб во всем аккурате… Именно это я и говорил товарищу Н., а то многие стараются не по разуму!
Виктор рассказывал мне, что слышал разговор Бухарина со Сталиным в 1933 или 1934 году из кабинета Бухарина. На «Известия» опять за что-то напали, дело дошло до Сталина, и он сам позвонил Бухарину. Узнав, кто с ним разговаривает, тот весь замер, согнулся над трубкой, и все, не зная, кто вызвал редактора, разом замолчали, поняв, что диалог серьезный.
— Да, товарищ Коба, да! — говорил Бухарин. — Именно. Как раз это я и объяснял им, почти в таких же выражениях, что и вы. По-моему, пустые придирки… Да, конечно… Обязательно, товарищ Коба, всё выполним!
Он не бросил, а осторожно положил трубку, поглядел на Радека[50], который тоже был в кабинете, и Виктора повеселевшими глазами и энергично сказал:
— Ну, пронесло! Теперь так — на всю эту п…братию можно начихать! Коба им хвоста накрутит.
Вскоре после этого Бухарину зачем-то понадобился Ворошилов. Секретарь долго не соединял их. Бухарин орал в трубку:
— Клим, ты? Скажи своим дежурным холуям, чтоб они не усердствовали. Это только кобель, который, когда делать неча, занимается этим самым!.. Так вот, посылаю тебе статейку по твоей епархии, пробеги глазочком и начертай, что не возражаешь. Сегодня, Клим, сегодня, да можешь и не читать, гарантирую, что всё в порядке!
Различие в форме разговора, по словам Виктора, удивило не его одного.
А в какой-то из вечеров Красовский, в то время любимец Бухарина, прогуливался с ним по набережной Москвы-реки. Говорили о стабилизации капитализма, о нарастании в нем элементов организованности, затронули судьбу оппозиции. Бухарин вздохнул.
— Знаете, Виктор, о чем я мечтаю? Коба стал относиться к нам много спокойнее, не правда ли? Хотя эти аплодисменты на съезде писателей… Я, пожалуй‚ глупо сказал в ответ, что отношу их на счет партии — он рассердился… Как вы думаете, он долго будет держать меня в газете? Ему бы надо назначить меня руководителем культуры — ну, в народные комиссары, что ли. Как по-вашему, он на это решится когда-нибудь? А мне так бы хотелось!..
По воспоминаниям Виктора, Бухарин в разговорах называл Сталина — если не было официального и чужого народа — чаще всего его старой партийной кличкой «Коба». Никакой ругани, плохих отзывов, насмешек над Сталиным! Бухарин понимал, что слово не воробей — оно летит дальше!
Виктор говорил, что между Госпланом и Наркомтяжем вышла тяжба. Орджоникидзе что-то обжаловал в наметках Госплана, которым тогда руководил Межлаук[51]. Тот отправился к Сталину. Сталин молча выслушал его и сказал: «Хм!». С этим Межлаук и вернулся к себе.
— Нет‚ все-таки какая же установка? — допытывались сотрудники. — Что решил товарищ Сталин?
— Я же говорю, он решил: «Хм!» — рассердился Межлаук. — Ясно и неторопливо: хм! Вполне понятная установка, очень определенно! Вы меня понимаете? Хм! Хм!
Сотрудникам Госплана вскоре пришлось убедиться, что «Хм!» — достаточно грозное решение. Многие из них — вместе с Межлауком — досрочно убрались на тот свет, а еще более солидная часть поехала в тюрьмы и ссылку. Когда Сталин говорил, было страшновато, а когда молчал — не легче.
Бывший шофер Рудзутака[52] рассказывал мне в 1939 году в Норильске, что он жил в одном общежитии с шофером Сталина, скажем — Петровым. Как-то утром Петров приехал сумрачный и уселся за столом, подперев голову.
— Что с тобой? Несчастье?
Петров тяжело вздохнул.
— Не говори! Такое несчастье, что ума не приложу.
— Да что случилось? Авария? Товарищ Сталин пострадал?
— Нет, всё благополучно. Но понимаешь, что-то случилось в дороге, остановил на минуту машину. А товарищ Сталин вылез, смотрит, как я вожусь, и говорит: «Не умеешь водить — не води!» И — снова садится. Сам не знаю, как довел машину — руки тряслись…
— Успокойся! Товарищ Сталин, наверное, уже забыл об этом происшествии.
На другой день Петров пропал, а вместо него у Сталина появился новый шофер.
Этот шофер Рудзутака, высокий красивый парень из бывших беспризорных, воспитанник болшевской коммуны[53], капитан госбезопасности, отчаянная голова‚ был увезен от нас в начале 1940 года. Между прочим, он рассказывал, как убил своего прокурора. Прокурор был старый его приятель, тоже из беспризорных, и, как полагается прокурору тех времен, состряпал против своего друга липу. Потом и его посадили и ввели в камеру, где сидел шофер Рудзутака. Увидев, кто в камере, прокурор затрясся. Один из сопровождавших, видимо, следователь, многозначительно сказал:
— Теперь вы понимаете, в каком обществе вам придется находиться? Признавайтесь, и мы немедленно переведем вас в другую камеру.
Прокурор собрал все свои силы.
— Я невиновен. Только в этом я могу признаться: я невиновен.
— Тогда пеняйте на себя. Как бы вы ни кричали, до утра никто не откроет камеру. В последний раз — признаетесь?
— Нет! — сказал прокурор, стуча зубами. — Нет, нет!
Камера закрылась.
Шофер Рудзутака понял намек и после отбоя прикончил своего врага.
Рассказывал он об этом с таким удовольствием, что меня продирал мороз. Интересный был это народ: люди с клыками и когтями. Все это происходило в Лефортово. Славная тюрьма, я там провел четыре дня.
А теперь рассказ Михаила Александровича Островского, бывшего полпреда в Румынии, а в начале сороковых годов — средненького экономиста на ТЭЦ, желчного, больного и — мне казалось — не очень далекого человека.
Кажется, в 1938 году Островский и его жена выехали из Бухареста на прогулку. Навстречу, по левой стороне, мчалась одноместная спортивная машина. Островский успел увернуться от прямого тарана, но столкновение произошло, и водителя спортивной машины выбросило на обочину. Островский выскочил, чтоб помочь и обругать лихача, и вдруг узнал в нем пятнадцатилетнего — примерно — наследника престола Михая.
В мозгу Островского мгновенно вспыхнули полуметровые заголовки буржуазных газет: «Большевистский эмиссар пытался раздавить своей огромной машиной крохотный автомобиль наследника престола! Коммунисты переходят к индивидуальному террору!» Он несколько успокоился, увидев, что смелый мальчик не пострадал.
Между ними произошел быстрый обмен репликами.
— Ваше высочество, наследнику престола надо знать правила движения в своей стране!
— А послу иностранной державы надо знать прерогативы наследника престола страны, в которой он аккредитован: мой отец и я одни имеем право ехать по любой стороне улицы.
Островский попросил Михая не придавать огласке неприятный инцидент, и тот укатил. Прогулка для Островского была испорчена.
А через несколько дней Островского затребовали в Москву. Ему показалось, что вызов связан с несчастным столкновением. Он уехал с тяжелым чувством. Один за другим пропадали полпреды: Карахан[54], Юренев[55], Раковский[56], Крестинский[57], Довгалевский[58] — черт знает, что могут ему предъявить в Кремле. Он думал о том, что ему собираются шить обвинение в попытке спровоцировать разрыв Румынии с Советским Союзом.
В Кремле, по дороге к Сталину, он встретил старого друга — Ворошилова. Они перекинулись двумя-тремя быстрыми словами.
— Зачем тебя вызывает товарищ Сталин, Миша?
— Понятия не имею. Ты член политбюро, ты должен знать.
— Нет, я не знаю. Вот что, Миша. Будешь возвращаться, зайди ко мне или позвони, что за разговор… Ты понимаешь, я тревожусь.
— Я тоже тревожусь, Клим. Обязательно сообщу.
Сталин встретил Островского очень приветливо, задал вопросы о позиции Румынии в чехословацких делах, о короле Кароле, «железной гвардии», а потом спросил:
— Как по-вашему, товарищ Островский, какой дипломатический пост в иностранной столице вы считаете сейчас самым важным?
— По-моему, полпредство в Лондоне, товарищ Сталин.
— Я тоже так думаю. Англия в современной сложной обстановке играет решающую роль. От ее позиции зависит, будет или нет война в Европе. Майскому[59] одному трудно. Как бы отнеслись к тому, чтобы пойти к нему в помощники?
— Товарищ Сталин! Это высочайшая честь для меня как дипломата! Могу только мечтать о такой должности.
— Очень хорошо. Я поставлю этот вопрос в политбюро. Можете отдыхать, товарищ Островский.
Островский убрался, не чуя под собой ног. Он забежал к Ворошилову и поделился с ним своей радостью. Ворошилов захохотал и ударил его по плечу, от души поздравляя.
Возвратившись домой — очень поздно, так как Сталин принял его ночью — Островский сообщил жене о предстоящем крупном повышении. Ликуя, они строили планы жизни в Лондоне, забыв о сне. В разгар их беседы появилась группа гавриков с наганами и взяли Островского за шкирку. Во время обыска он успел шепнуть жене:
— Тут какое-то недоразумение. Ежов, наверное, не знает о решении товарища Сталина. Созвонись завтра с Климом, пусть он сообщит Иосифу Виссарионовичу о самоуправстве НКВД.
Ей удалось связаться с Ворошиловым по телефону. Тот пообещал выяснить, что произошло и — по возможности — помочь. А еще через два дня ей позвонили. Незнакомый голос сказал:
— Я говорю из автомата. Приходите сегодня в Сокольники, на аллею около оркестра. К вам в восемь подойдет человек в плаще с капюшоном. Пойдите с ним, не задавая вопросов, он сам скажет, что с вашим мужем. Будьте осторожны, за вами могут следить.
Она выполнила это указание, как будто взятое из стандартного шпионского романа, в точности. В прошедшем мимо нее человеке в плаще она узнала сына Ворошилова. Когда они отошли достаточно далеко от прогуливающихся, он сказал:
— Отец просил передать, что он не знает, в чем обвиняется Михаил Александрович, и ничем не может ему помочь. Вам, возможно, дадут свидание с мужем. Попросите его ни в каких выражениях не упоминать о папе, не говорить, что они друзья — вы меня понимаете? А ему передайте, что в тот день, когда это станет возможно, папа немедленно позаботится о нем. Никому не сообщайте о нашем свидании.
Я слушал рассказы Островского — и этот, и другие — с недоверием. Слишком уж мелким детективом отдавало от того, что мне представлялось грандиозной трагедией!
Но через две-три недели после смерти Сталина Островского освободили и увезли в Москву. Это, кажется, было чуть ли не первое освобождение в Норильске, первая ласточка того, что было потом названо «поздним реабилитансом». Невольно веришь…
Медицина и политическая борьба
Либерман, свекр Наташи Варшавской, моей хорошей знакомой, профессор химии, приехал в 1952 году в ссылку в Норильск после 15 лет заключения в изоляторе. Я этого Либермана с трудом устроил в лаборанты на РМЗ. Он рассказывал, что в изоляторе с ним сидел Парин[60], от которого Либерман и узнал эту историю.
Кажется, в 1948 году, будучи заместителем наркомздрава, Парин поехал по приглашению в США. Посовещавшись со своим начальством, он решил доложить в Америке о работе Клюевой[61] и Роскина[62] по раку. В Америке его принимали очень хорошо. Наш посол — Трояновский, что ли? — подчеркнул это хорошее отношение к Парину, сказав, что оно поразительно.
— В моем лице приветствовали советскую науку, — ответил Парин.
Посол хмуро покачал головой. Он почему-то этому не обрадовался.
— Советских людей давно уже так не балуют. Нет, товарищ Парин — это отношение к вам особое, а не благоприязнь к нашей стране. Вот так, товарищ Парин…
Парин не обратил внимания на эти зловещие слова, а по приезде домой «попал в непонятное». Начали расследовать, почему он раскрыл американцам секреты Клюевой и Роскина. Начальство его от всего отперлось: санкции оно не давало, секреты раскрыты по личному произволу Парина… Его вызвал к себе Ворошилов, заведовавший тогда в ЦК культурой и наукой, дело перенесли в Политбюро. Заседали все члены и много приглашенных нечленов, в том числе министр госбезопасности Абакумов, Клюева, Роскин. Ворошилов сжато и довольно объективно доложил суть дела, сказав, что передачу данных о работе по лечению рака считает незаконной.
Молотов добавил, что видит в этом преступление, ибо зачем передавать американцам наши открытия в излечении рака, когда они не собираются делиться с нами секретами атомной бомбы? Клюева в страстной речи защищала право ученого сообщать миру о достижениях науки, ведущих к уничтожению грозных болезней. Роскин промычал что-то невнятное. А затем слово взял Сталин.
— Дело не в том, что наш человек передал медицинские секреты американским империалистам, хотя и это большое государственное преступление, — сказал Сталин. — Дело в другом. Парина принимали в Америке так, как давно не принимают наших людей. Почему к нему такое особое отношение? Чем оно вызвано? Может, они знали, что он им ближе, чем нам, и потому так ублажали его? Вот что подозрительно! Вот о чем надо говорить! Не верю я Парину!
И, обращаясь к Абакумову, Сталин добавил:
— И ты не верь! Никому не верь, всех проверяй, а этого человека — особенно!
На этом заседание политбюро закончилось, а Парина арестовали.
Через нужное время ему прочитали приговор ОСО[63]: «Десять лет лагерей за шпионскую деятельность в пользу иностранной державы». Он поехал в Красноярск в составе очередной партии. С этапа его возвратили в Москву, и следователь дружелюбно разъяснил ему, что Сталину не понравился приговор. ОСО пересмотрело дело и вынесло новое решение: двадцать пять лет тюрьмы со строгой изоляцией.
Так Парин попал в Красноуральский изолятор, где сидел в одной камере с Либерманом.