Мария Каллистратовна Гогуа была красивая, рослая старуха лет под шестьдесят. Кроме того, умная и тонкая. Я познакомился с ней в 1956 году. В молодости эта женщина выглядела, вероятно, настоящей красавицей. До ареста она была секретарем Авеля Енукидзе[64] и, похоже, больше, чем секретарем… Рассказывала она потрясающе интересно и выдавала себя за самую близкую подругу Надежды Аллилуевой. Во всяком случае — если Мария Каллистратовна и лгала о ней, то такую ложь надо было придумать.
Сближение Сталина и Надежды произошло так: Сталин изнасиловал Аллилуеву летом 1917 года, когда той было шестнадцать с половиной лет. В это время Сталин жил на квартире Аллилуева[65] на Петроградской стороне, а через несколько месяцев поселил туда и Ленина, скрывавшегося от ищеек Керенского.
В тот день Сталин и Надя были одни в квартире, и Сталин этим воспользовался. Надежда, рассказывая об этом Марии Гогуа, плакала от возмущения.
— Впрочем, она его любила, — закончила свой рассказ Гогуа. — Боялась, ненавидела и любила. А он если кого и любил по-настоящему, так ее. Можете поверить мне, он ее любил! Даже странно, что такой человек мог любить.
В 1927 году Мария Каллистратовна сидела у Сталиных в их кремлевской квартире. Тогда она была еще скромно обставлена — без мореных дубов и прочего. Надежда кормила Василия и Светлану[66] чем-то вроде фруктового мусса. Вошел Сталин и побагровел от возмущения. Он схватил скатерть и сбросил еду на пол, заорав на жену:
— Это еще что? Почему деликатесы? Зачем деликатесы? Завтра, может, начнется интервенция — и нас с тобой повесят, а детей сошлют в Сибирь, а ты их закармливаешь деликатесами? Пусть едят пшенную кашу, слышишь, Надя? Пусть едят пшенную кашу!
Марию Гогуа больше всего поразило то, что он допускал возможность гибели советской власти от интервенции.
Года через три это прошло. И мебель появилась стильная, и еда вкусная… Сталин уже не верил, что возможен крах. Он прочно сидел на секретарском престоле.
Я спросил Гогуа:
— Что же все-таки курил Сталин — трубку или папиросы?
— Папиросы в трубке. Вы удивлены? Сталин любил так: вынуть одну-две папиросы, раскрошить их в трубку, а затем курить.
— А почему он не курил трубочный табак?
— Бывал и трубочный табак, но чаще он крошил в трубку папиросы. Думаю, он делал это из позерства. Вы не представляете, какой это был позер, особенно когда прибеднялся: «Я человек маленький, мы, вожди, ответственны перед массой». У него тогда становилось очень нехорошее, неискреннее лицо. Он был лицемер. Вы даже не представляете, какой это был лицемер!
— Странно. У меня создалось впечатление, что он очень открыт — прочен в своей антипатии и симпатии.
— В антипатии — да. Но не в симпатиях. Нет-нет, только не в симпатиях. Он искренне ненавидел, не больше. А любил он неискренне, кроме разве Нади, да еще Васи со Светланой. Нет, он был лицемер! Не лукавство, нет, просто неискренность — почти открытая, зловещая неискренность, вот он был каков! И он знал о себе, что неискренен.
Если это хоть отдаленно соответствует истине, то многое в натуре Сталина проясняется. Он, безусловно, считал себя самым идейным‚ умным, самым честным коммунистом. И если ему, лучшему из всех, приходится лицемерить, то что сказать о других? Можно ли тогда вообще кому-либо верить? Он оставлял для себя свои достоинства — как свою неповторимую особенность. А недостатки свои, ухудшая и усиливая, делал всеобщей чертой всех людей — даже хороших. После этого они, естественно, не заслуживали иного отношения, кроме того, каким он их одаривал. Большинство из них — его близкого окружения, а часто и его противников — точно стоили того, что им доставалось. Слизняки!..
Отец Марии, Каллистрат Гогуа, видный меньшевик, товарищ Ноя Жордании[67], сидел в ссылке в Вологде. К 1927–1928 году он нажил себе туберкулез и стал проситься на юг. Мария с отцом разорвала по причинам политическим — Сталин ценил таких людей. Человек, который ради идеи вставал на отца и мать, показывал этим, что идея для него выше кровного родства. Но и Марии было нелегко. Она все пробовала заговорить со Сталиным о судьбе отца, но не подворачивалось случая. Но как-то и случай подоспел.
— Проси чего хочешь, — сказал он ей. — Знаю: о Каллистрате печалишься. Ничего, Мария, я тебе помогу. Не хочу, чтобы ты печалилась. Царский подарок тебе сделаю.
А в день годовщины Октября или перед годовщиной он вызвал ее к себе из приемной Енукидзе.
— Бери мою машину и езжай на Ярославский. Едет твой подарок. Встречай отца.
Мария поехала на вокзал. Она поняла, что отец на свободе, и заранее стала ликовать. Подарок действительно царский. Она мечтала, как будет лечить отца, как вместе с ним поедет потом на Кавказ.
Из архангельского поезда, точно, вышел больной отец. Она бросилась ему на шею, забыв о политических распрях.
— Наконец-то мы вместе! Это товарищ Сталин устроил, я его просила. Теперь мы не расстанемся, пока ты не выздоровеешь.
Каллистрат Гогуа улыбнулся.
— Расстаться все-таки придется. Мне поменяли ссылку в Вологде на ссылку в Пензе и разрешили — проездом — погостить у тебя три дня. Ну, показывай, как ты устроилась в Москве?
По-моему, очень характерная история. Величина подарка измеряется усилием, какое необходимо, чтобы оторвать его от себя. Размер жертвы свидетельствует о силе благотворения. Освободить противника хотя бы на день было для Сталина очень непросто, а дать ему волю на целых три дня — нет, воистину это был царский подарок… И напрасно Мария спустя двадцать девять лет с таким негодованием пожимала плечами!
О смерти Аллилуевой Мария Каллистратовна рассказывала так.
В этот вечер они их пригласили к Ворошиловым на какой-то семейный вечер. Среди прочих приглашенных была и Мария Каллистратовна с Енукидзе.
Сталин был не в духе, Надежда хмурилась. В конце вечера он выдавил папиросу в трубку, остаток табака пальцем швырнул вперед и — разумеется — попал в глаз жене. Она вспыхнула и обругала его. Он разозлился и через некоторое время, прихватив одну из дам, уехал к себе на дачу (точнее — одну из дач, тогда у него уже появилось несколько).
Поначалу Надежда крепилась, но потом разрыдалась и пошла к себе. В четыре часа ночи Ворошилов узнал, что Сталин не вернулся и Надежда в полной прострации. Он сказал Енукидзе:
— Авель, пойдем к ней, у нее плохое настроение.
Енукидзе рассудительно возразил:
— А если Коба уже дома или застанет нас? Он тогда такое задаст!.. Езжай сам, Клим, я не хочу.
Ворошилов тоже не поехал.
Под утро Надежда застрелилась.
Сталин был потрясен. Он подал заявление в ЦК с просьбой вынести ему строгий выговор. Выговор — без строгача — ему вынесли. Постановление ЦК почему-то проходило через руки Енукидзе, и он поставил гриф «Секретно» вместо необходимого «Сов. секретно». С документом ознакомилось сравнительно большое число людей.
Мария сказала Енукидзе:
— Авель Константинович, срочно переправьте, а то как бы все это не кончилось плохо!
Енукидзе переправил, но плохо все-таки кончилось. Через несколько лет он, оказалось, не разобрался в роли Сталина в создании большевистских организаций в Закавказье и был снят с работы, а потом выяснилось, что он связан с врагами народа и вообще распутник и выпивоха. Разумеется, другие грузины, трезвенники и примерные отцы семейств, не смогли терпеть такого человека в руководстве русским народом…
Разные новеллки
У меня в Калининграде неделю гостил Б.Г. Закс[68]. Мы с ним обменялись несколькими новеллками о Сталине.
Владимир Фоменко[69] рассказывал Заксу, что слышал от Шолохова следующую историю.
Шолохов писал Давыдова с некоего еврея по имени Давид (фамилии его Фоменко не запомнил, но похоже на Зеликман, Фрейлигман). Делать еврея героем повести Шолохов, естественно, не мог, но дружил с его прототипом. И вот милого его Давида арестовали за бесчинства при коллективизации. Шолохов горячо вступился за своего героя и при встрече со Сталиным ходатайствовал о возвращении Давида. Этот разговор происходил тогда, когда Сталин еще способен был миловать осужденных.
Давида освободили и доставили к Сталину так поспешно, что даже не успели побрить и переодеть. Рожа у него была страшная.
— Верно, что вы избивали кулаков, если те не выдавали хлеб? — спросил Сталин.
Давид скорбно прижал руки к груди.
— Виноват, товарищ Сталин!..
— И что вы подвергали пыткам детей и жен в присутствии отцов и мужей, чтобы вынудить признание?
— Виноват, товарищ Сталин…
— И что вы любили посадить кулака на железную печку и, привязав его к трубе, подкладывать дров в огонь, пока кулак не раскроет, где прятал хлеб сам и где прятали его друзья?
— Виноват, товарищ Сталин, — простите!
— Нехорошо, очень нехорошо, партия не учила вас таким методам! Вы нарушили прямые запреты партии! — Сталин помолчал и, задумчиво усмехнувшись, добавил: — Но очень интересно! Очень интересно!
Адмирал Иван Степанович Исаков рассказывал Заксу, который редактировал адмиральскую книгу, как Сталин приглашал его в кино.
Дело происходило в конце войны в кремлевском бункере, в кабинете, являвшемся точной копией того кабинета, что был у Сталина наверху: та же мебель, те же портреты Ленина и Кутузова и пр.
— Хотите со мной посмотреть кино, товарищ Исаков? — спросил Сталин, когда было закончено обсуждение военных дел.
— Хочу, — естественно, ответил адмирал.