— Кто это? — спросил Тверсков.
— Известный наш акын. У баев на свадьбах пел, теперь в райком попер с песнями. Самое время песни слушать!
Тверсков вышел на улицу. Акын сидел на крылечке и тонким голосом, со слезой, что-то напевал. Его молча слушала, покачивая высокими шапками, кучка казахов. Тверсков попросил перевести песню. Акын вспоминал добрые старые времена и печалился, что нынешние начальники, секретари, скупы и сердиты, стыд таким жестокосердным начальникам! Тверсков объяснил ему что секретари — начальники небольшие, есть и повыше, а самый высокий сидит в Москве — вождь народов всего мира. Вот и обращаться надо туда, в Москву, там будут добрее к старому акыну. Старик тут же запел о московских начальниках, а Тверсков схватился за карандаш, в приступе вдохновения уже особенно не вслушиваясь, что ему переводят. К вечеру великолепная аккуратно законвертованная народная поэма о людях, командующих в Москве, была послана в «Крестьянскую газету».
Ответ пришел через неделю: перестаньте заниматься ерундой, как налаживается сев? Опечаленный Тверсков переконвертовал поэму на «Правду», и вскоре — бах! — аванс и благодарность по телефону: стихи понравились, давайте еще — и побольше. Отправляем в помощь поэта Переуральцева, вместе поработайте над акыном, надо извлечь из великого старика все, что хранит он в недрах своей древней души. Ну, а с Переуральцевым совместной работы не вышло, тот под акына накатал такую восторженную ораторию, что Тверсков ахнул и расскандалился: нельзя все же так, ври, да в меру! И, видимо, спор с Переуральцевым подслушало бдительное ухо: кто-то стукнул, что Тверсков, переводя, умаляет великий образ вождя. От обоих, вызвав их в хитрый дом, потребовали объяснений. Испуганный Переуральцев заверил, что со всей возвышенностью передает то, что поет старик. За одну командировку таких акынов Переуральцев открыл уже голов десять и еще — взял на себя обязательство, сука, — откроет с полсотни. Его, конечно, отпустили.
— А меня, — уныло закончил поэт, — допрашивают: с какой целью и по чьему заданию принижал образ великого вождя в народной поэзии? А что я тому акыну сам наговаривал — не заикнись, хуже будет. И как отбрехаться — ума не приложу.
Сахновский, отсмеявшись, сказал Мартынову:
— Черт знает что! С одной стороны — вы, с другой — поэт-фальсификатор. Трагедия народа и фарс надувательства — что общего?
— Не общее, а попросту одно и то же, — ответил Мартынов. — Разные формы проявления единой причины. Кому-кому, а вам бы надо это понимать, Иван Юрьевич.
Сахновский задумался. Он задумывался нечасто, но прочно — всем телом, не одним лицом. У него деревенели руки, гасли глаза. Он цепенел, стараясь попасть в недававшуюся мысль. Так, подавленный, и сидел до приказа об оправке. Тут он засуетился, показывая, кому нести в уборную наполненную до краев парашу, и весь день уже был обычным — живым, насмешливым, язвительным.
Вторым, уже под вечер, впихнули грузного человека в кожаном пальто, по всему видать — из начальства. Он был ошеломлен и растерян до того, что не мог ни шагнуть, ни сесть. У новенького посерело лицо и затряслись губы, когда с трех сторон в него впились диковато-любопытные глаза, сумрачно поблескивающие на заросших арестантских лицах. Он молча притулился к стене, чуть не вдавился в нее. От запаха параши и трех десятков немытых тел его стало тошнить. Многих, неожиданно брошенных с воли в переполненные камеры, рвало.
Сахновский, умело ступая между развалившимися на полу, подобрался к новому и разъяснил, что надо делать.
— Не волнуйтесь, здесь такие же люди, как вы. А что рожи страшные — тюрьма! И у вас через месяц-другой будет не лучше. Фамилия? Должность? Давно сграбастали?
— Петриков, — ответил грузный. — Директор машиностроительного завода. Взяли из кабинета. Сказали: выйдите на минуточку, и вот сюда.
— Минуточка, по-ихнему, лет десять, а то и пятнадцать. Допрос был?
— Анкету заполняли, проверили документы, обыскали…
— Романа, стало быть, еще не писали?
— Простите, не понимаю…
— Ладно, скоро поймете. Меня зовут Сахновский, я помощник нашего старосты. Вам пока придется приткнуться на полу у дверей, нары предоставляются по мере накопления тюремного стаже. Недели две помучаетесь в общей куче, а потом в полное удовольствие, как в гостинице, вдвоем на коечке — валетом. Вопросы есть?
Петриков подумал и спросил:
— Вы сказали, что помощник старосты. Могу я узнать, кто староста?
— Староста у нас вон тот, полный, видите? Мартынов Алексей Федорович, авиаконструктор. Слыхали о таком?
— Еще бы! — с уважением сказал Петриков. — Кто же не знает — знаменитость! Неужто и его тоже?.. Вот не ожидал — здесь познакомиться! Такая, можно сказать, фигура!
— Говорю вам, народ как народ — люди… Еще порадуетесь, что попали к нам. Садитесь и отдыхайте, пока не вызвали на допрос.
Сахновский возвратился к Мартынову и присел рядом.
— Напрасно не подошли, — сказал он. — От этого директора духами несет — роскошь! Хоть бы подышали старыми запахами.
— Лицо у него нехорошее, — отозвался Мартынов. — Холеное, самодовольное…
— Рожа не первого сорта. Да ведь человек не только из рожи состоит.
Мартынов поднялся.
— Подойти надо. Он, конечно, осведомлен, что происходит в мире.
Петриков, усевшись на полу, с охотой рассказывал политические новости. Комедия невмешательства в испанские дела продолжается, Франко постепенно заглатывает Испанию. Гитлер сожрал Австрию, теперь точит зубы на Чехословакию — видимо, со дня на день отхватит у чехов солидный кусище. В газетах пишут, что у него появились сверхмощные самолеты, так и формулируется: «Гитлер над Европой». По всему — большая война на носу.
Мартынов лежал с Сахновским валетом на одних нарах. Ночью становилось так душно, что некоторые просыпались от учащенной толкотни пульса. Сахновский, проснувшись за полночь, заметил, что Мартынов не спит. Он окликнул старосту:
— О чем, Алексей Федорыч?
— Да так, — сказал Мартынов. Он заложил руки за голову и задумчиво смотрел на низенький грязный потолок. — Надо бы нам по-научному определить вонь в камере. Я придумываю математические единицы для оценки духоты атмосферы…
Сахновский сел около Мартынова, постаравшись не задеть ногой лежащего под нарой новичка.
— А если по-серьезному, Алексей Федорыч?
— Немцы заканчивают программу реконструкции воздушного флота, — сумрачно сказал Мартынов. — Слышали от этого директора о сверхмощных самолетах? Я и без него кое-что знаю об их программе — истребители, не имеющие себе равных, пикирующие бомбардировщики, скоростные тяжелые бомбовозы… Со всей немецкой основательностью, с отнюдь не немецкой спешкой — понимаете? А у нас — новые конструкции недоработаны, на ведущем заводе слизывают американские «Нортропы»… А если завтра война? Я спрашиваю: если завтра война? Мессершмитт день и ночь над чертежами, а я скоро год припухаю в тюрьме!
Сахновский, помолчав, спросил:
— Ну, а помощники ваши? Не все же взяты?
— Не все, конечно. Но (простите, если самонадеянно) помощник — он и есть помощник… Я говорю лишь о своем конструкторском бюро, Иван Юрьевич, не знаю, как в других. Правда, есть у нас Ларионов, светлая голова, энергия, напористость… Одно то и утешает, что он на воле и, как может, старается меня заменить. Да ведь вместе мы больше бы сделали! И потом — я всего, на что он способен, не совершу, ну, и он меня полностью не заменит… У него — свое, я тоже — сам.
— Вы в заявлении правительству не писали об этом?
— Господи, сколько раз! Я уж и счет потерял своим заявлениям. Все их передаешь следователю, а он знает одно: сознайся, что шпион, подпиши, что переправлял чертежи за границу! Голова пухнет — зачем все это? Кому нужно, чтобы я признавался в том, чего не совершал, чего не мог совершить? А они работают, Иван Юрьевич, они работают, и люди они способные, эти мессершмитты, а я — вот он где я, валетом с вами на одних нарах и глотаю математические единицы вони…
— Да, — сказал Сахновский. — Да, Алексей Федорыч!
Ни Тверскова, ни Петрикова на допросы первую неделю не вызывали. Поэт ночью заливисто храпел, днем пристраивался к кому-нибудь на нары и бубнил стишки. Грузный директор завода знакомился со старожилами и старался уяснить положение дел. Объяснения сокамерников пугали его до дрожи.
— У вас, например, — говорил он Сахновскому, — это самое… Продолжается следствие?
— Слава Богу, закончено, — отвечал тот. — Все разбито и подбито, подведено и подписано. Теперь жду благополучного конца, то есть десятки. Со дня на день вызовут в суд.
Петриков, помолчав, осторожно начинал снова:
— А насчет обвинения?.. То есть я хочу сказать…
— Понимаю. Обвинение по нынешним временам пустячное: продал Советский Союз. До Урала немцам — за пятьсот марок, от Урала до Тихого океана — японцам за триста иен. В общей сложности получил за одну шестую земного шара полтысячи рубликов на наши деньги, чуть поменьше моей двухнедельной зарплаты на воле.
Петриков бледнел и отодвигался.
— Вы серьезно?
— Вполне. Во всяком случае, достаточно серьезно, чтобы получить срок. А что вас смущает, собственно?
— Боже мой, триста иен!
— Да, триста. Маловато, конечно, ведь вся Сибирь, страна-то какая: леса, горы, реки! А за Россию с Украиной и Кавказом разве много — пятьсот марок? Я уж упрашивал следователя: накинь хоть тысчонку, болван — нет, уперся, кусочник. По-моему, талдычит, страна большего и не стоит, я бы и сам, признается, большего не запросил. Ну, что с таким поделаешь? Ни размаха, ни воображения…
— Ни чести, ни совести, — добавил слушавший их беседу Мартынов. — Вот уж люди без чувства собственного достоинства! Любую ложь!..
Сахновский легко заводился и, заведясь, начинал такие речи, что от него в страхе отодвигался не один Петриков. Его ненависть и презрение к следователям многие считали провокацией. Когда он расходился, все кругом умолкали, притворяясь, что и не слышат, о чем он разглагольствует: так казалось безопасней.