Что делать? Посоветуй же: что бы сделать? — громко скорбел ошалевший от счастья Прохоров.
Я показал на милиционера, величаво возвышавшегося в струях обтекавших его машин.
— Подойди к нему и поцелуй его.
Прохоров мигом стал серьезным.
— Поставишь три бутылки шампанского, если выполню.
— А ты пять, если не выполнишь.
— Годится. Смотри внимательно!
Он решительно зашагал на середину площади. Завизжала тормозами чуть не налетевшая на него «Победа». Милиционер сердито засвистел и свирепо замахал рукой, чтобы нарушитель порядка немедленно убрался. Прохоров подошел к нему и что-то сказал. Милиционер вдруг расплылся в улыбке и наклонился. Сашка чмокнул стража порядка в щеку, сказал что-то еще и направился на другую сторону площади. Милиционер, не переставая улыбаться, помахал вслед моему другу затянутой в перчатку рукой — два или три водителя, не поняв жеста, испуганно затормозили. Я побежал на переход, но пришлось переждать, пока пройдет плотный поток машин: рейд Прохорова через площадь создал немалый затор.
— Сашка, что ты ему сказал? — спросил я, догнав ушедшего вперед друга. — Не сомневаюсь, врал невероятно.
Прохоров почему-то обиделся.
— Нет такого вранья, чтобы милиционеры дали себя целовать. Фантазии у тебя не хватает.
— Что же ты ему наговорил?
— Только правда могла подействовать. Так, мол, и так, милок, сегодня восстановили в партии со всем стажем. Прости, не могу, душа поет, дай я тебя поцелую! И поцеловал!
— Три бутылки шампанского за мной, расплата без задержки, — сказал я, восхищенный, и мы повернули в Парк Горького.
Уже вечерело, когда мы уселись на веранде ресторана. Над столиком нависала простенькая люстра, в ней светили три лампочки. В душе Прохорова еще бушевал задор. Но хулиганить в одиночестве ему уже не хотелось.
— Теперь твоя очередь творить несуразное, — объявил он.
Я возмутился.
— С чего мне несуразничать? Я реабилитацию отпраздновал.
Прохоров показал на люстру.
— Помнишь, как в Норильске мы отмечали освобождение из лагеря? Ты тогда дважды попадал пробкой от шампанского в указанные тебе точки на потолке. Разбей пробками эти лампочки. Штрафы плачу я.
— Раньше подвыпившие купчики били зеркала, — съязвил я.
— Бить зеркала — к несчастью, — строго возразил он. — Я человек современной индустриальной культуры и верю в нехорошие приметы. Электролампочка в каталогах научного суеверия не значится. Бей, говорю тебе!
Я аккуратно установил первую бутылку на нужное место и ослабил пробку. Когда она сама поползла наверх, я снял руки со стола и безмятежно откинулся на стуле. На звон разлетевшейся вдребезги лампочки прибежала рассерженная официантка.
— Несчастная случайность, — объявил сияющий Прохоров. — Не сердитесь, девушка.
— Вот я позову милиционера, и он установит, случайность или безобразие, — пригрозила официантка.
— Правильно, зовите, надо призывать к порядку зарвавшееся хулиганье, — сказал я. — Но учтите, девушка, этот наглый тип, — я сурово ткнул пальцем в ухмылявшегося друга, — сегодня платит вдесятеро за каждое повреждение, которое нанесет ресторану. У него наступило время тратить деньги, надо этим воспользоваться. И скажите шефу, чтобы шашлык был такой, какого и в «Арагви» не готовят.
— Не разбивайте больше лампочек, — попросила официантка.
Шашлык поспел к моменту, когда и вторая лампочка разлетелась на осколки. Официантка уже не сердилась, а улыбалась. Она только сказала:
— Учтите, ребята, запасных лампочек сегодня мне не достать. Если третью уничтожите, будете есть в темноте.
Мы учли ее угрозу и разнесли последнюю лампочку, когда покончили с шашлыком. Официантка проводила нас до выхода и пожелала, чтобы мы приходили почаще, ей нравятся веселые люди.
Когда мы, выйдя из парка, зашагали к метро, Прохоров задумался. Мне показалось, что он не угомонился и обдумывает новую каверзу. Но он сказал со вздохом:
— Завтра выхожу на работу. Предлагают ответственную должность в главке, а там у них такие порядки, столько технического старья — разгребать и разгребать эти авдеевы конюшни, как — помнишь? — выражался у нас начальник культурно-воспитательной части. Надо выводить главк на уровень современной техники. Все время думаю только об этом.
— Все же не все время, — не поверил я. Он удивленно посмотрел на меня. Он не понял, почему я возражаю.
Под знаком Водолея
Ударная бригада инженеров-землекопов постепенно таяла. Двух или трех вызвали в Москву на переследствие — не то освобождать, не то добавить срок заключения, случалось и то и другое. Нескольких «доходных» старичков устроили в «лагерные придурки», то есть перевели служить в конторы лагеря или строительства. Стали направлять и на работу, как-то отвечающую специальности. Первым таким счастливцем стал, я уже говорил, Александр Иванович Эйсмонт: он прочно засел в Норильскснабе. Вскоре дошла очередь и до моего друга Александра Прохорова: в Норильск с каждым пароходом приходило энергооборудование, там было и то, которое он до ареста закупал в Соединенных Штатах. Без настоящего знатока электрических машин нельзя было даже рассортировать их, не говоря уже о грамотной эксплуатации.
Среди изъятых из бригады Потапова был и другой энергетик — Михаил Петренко. И перемещение его с общих работ в тепло произошло так своеобразно, что стало на время важной темой для лагерного трепа. Петренко жил в соседнем бараке. Вечером мы с Сашей Прохоровым пошли выслушать из первых уст историю его внезапного возвышения.
Не могу сказать, что я хорошо знал Петренко. Его никто хорошо не знал. Широкоплечий, красивый, на голову выше меня, насмешливый и резкий, он держался особняком. Появившись в лагере, он сказал Прохорову, что надеется на скорое освобождение: таких, как он, либо сразу расстреливают, либо держат в заключении только для видимости. Но его не расстреляли — значит, освободят досрочно, то есть не больше чем через два-три года. Он, мы знали это, был из молодых специалистов, которые во второй половине 30-х, когда тюремная эпидемия радикально чистила начальственные кабинеты, быстро взбирались по служебной лестнице. За несколько лет он пробежал ступеньки от рядового инженера до начальника не то главка, не то управления энергооборудования в Наркомтяжпроме. И быть бы ему в самой скорой скорости замнаркома, если бы не чьи-то доносы.
Петренко сидел на скамье у стола, а вокруг — на той же скамье и на нарах — разместились слушатели. Мы с Прохоровым тоже уселись на нары. Петренко с воодушевлением разглагольствовал:
— А началось, ребята, с того, что я заметил, как раскачиваются лампочки на столбах. Ну, думаю, дает ветер! А грянут пятидесятиградусные морозы и сорвется дикая пурга? Я спросил Александра Ивановича, он уже засел в Норильскснабе, сколько лампочек занаряжено Нориль- скстрою до следующей навигации. Двести тысяч штук, вот такую он дал справку. Все ясно, думаю, в середине полярной ночи Норильск погрузится во тьму. И пишу заявление нашему главному начальнику Завенягину: есть все основания считать, что в феврале Норильскснаб израсходует последнюю лампочку, потому что в условиях Заполярья срок службы осветительных приборов существенно сокращается. Имею по этому поводу конкретное предложение — прошу принять лично. На другой день в бараке курьер с винтовкой: срочно за мной, вещей не брать. И прямо к Завенягину. А мы с ним и на воле были немного знакомы: он требовал в Наркомтяжпроме всякое оборудование для Магнитостроя, где работал директором, я по своей линии старался удовлетворить. «Знаете ли вы, — говорит он, — что Госплан решительно отклонил нашу просьбу о большем количестве лампочек? Вы собираетесь воздействовать на Госплан, который отказал мне?» Не на Госплан, говорю, в Госплан у меня нет ходов. Но если разрешите дать личную телеграмму на склады Госрезерва, то там у меня были связи, в прошлом не раз выручали меня, а я, естественно, их. Он берет ручку: «Адрес складов Госрезерва, кто там начальником? — И объясняет: — Дам телеграмму от своего имени, можете идти». И тот же гаврик с винтовкой — дежурил за дверью — обратно в барак. Это было две недели назад.
— Две недели никому ни слова! — восхитился Прохоров. — Выдержка у тебя, Миша!
— Нечем похвастаться, вот и вся выдержка. Я ведь на что рассчитывал? Посадили меня без права переписки, знакомые наверняка думают, что расстрелян. А я, нате вам, — жив! Впечатление, понимаете! И вот дней пять назад снова посол с винтовкой. Завенягин мрачней нашего заполярного неба. «Вы издеваться надо мной вздумали, а ваши приятели заодно с вами?» И сует ответную телеграмму: «Материалами Госрезерва распоряжается маршал Ворошилов. Сообщаю его адрес: Москва, Фрунзе, 19». Я говорю: «Простите, гражданин начальник строительства, но ведь я предлагал послать телеграмму лишь с вашего согласия, но от своего имени». Он указывает на стол: «Пишите!» Я пишу: «Дорогой Коля, жив, здоров, работаю Норильскстрое. Очень прошу выделить для нашего заполярного строительства тысяч двести электролампочек. Заранее благодарю. Петренко». Завенягин: «Сегодня же отправлю, но если и тут будет обман…» И поглядел — как ударил! А вчера новый вызов, совсем другое лицо. Вежливо предлагает сесть, показывает телеграмму: «Счастлив, что ты здоров. Лично слежу продвижением вагона лампочек адресу Красноярск, контора Норильскстроя. Николай».
— Воистину блат носит пять ромбов! — воскликнул кто-то из слушателей.
— Покажи телеграмму! — потребовал Прохоров. — Интересно взглянуть.
— Еще чего! На ней же стоял шифр «Секретно». Хоть и мне адресована, но держать ее не имею права. Я не закончил, ребята. Завенягин говорит: «Завтра вас переведут из бригады общих работ в Норильскснаб. Получите пропуск для бесконвойного хождения по всем производственным объектам, отныне вам также назначается персональный оклад в размере двухсот пятидесяти рублей в месяц.
— Не оклад, а промвознаграждение, — поправил другой слушатель. — Оклады только у вольных.