Из предбанника к раздаче поперла группка блатных. Видимо, среди них были лагерные тузы — очередь угодливо прижалась к стенке, освобождая путь. Лишь я, погруженный в невеселые мысли, не заметил, как все вокруг шарахнулись в стороны. За это меня тут же постигла кара. Шагавший впереди с размаху двинул меня локтем в лицо. Из глаз брызнули искры. Не помня себя от ярости, я ударил его шайкой по голове. Он скользнул ногами вперед и с грохотом рухнул на скользкий пол.
Все это совершилось, вероятно, секунды в две или три — удар в лицо, ответный удар по голове и шумное падение тела. Растерянный, я в ужасе глядел на то, что натворил. На полу катался, пытаясь подняться, рослый парень, он вопил, что разорвет меня в клочья. Я отскочил, прижался спиной к стене. Участь моя была решена. Каждому в лагере известно, что уголовные смывают оскорбление кровью. Сейчас они набросятся всем своим бешеным кодлом! Мне оставалось продать свою жизнь подороже. Усталость и апатия слетели с меня, словно их срубили топором. Я готовился к последней в своей жизни отчаянной драке. Дешево я им не достанусь, нет!
Сшибленный мною парень наконец вскочил. Он взмахнул кулаками, собираясь ринуться на меня. Но тут произошло нечто вовсе уж неожиданное. Группка сопровождавших не пустила его ко мне. Они окружили его тесным кольцом, он не сумел прорваться сквозь их стену. Его яростный голос был заглушен общим хохотом, свистом, насмешками.
— Мишку Короля побил фраерок! — орали со всех сторон. — Мишка, слезай с вышки, ты больше не король! Ха-ха-ха! Как же фраерок тебя тяпнул, Мишка! Стоп, тпру, Мишка, не туда лезешь! Ай-яй, не ходи, он тебя пришьет, куда тебе до фраера! Пожалей жизнь, Мишка, пожалей свою молодую жизнь!
Мне, конечно, надо было воспользоваться поднявшейся суматохой и удрать. Я ничего не соображал, кроме того, что сейчас будет смертная драка — головой и ногами, зубами и кулаками. Во мне вдруг вспыхнула дикая кровь отца, кидавшегося на одесской Молдаванке с ножом на четверку хулиганов. Меня мутило бешенство, еще секунда — и я бы, вероятно, так же исступленно завопил, как вопил Мишка Король, пытавшийся разорвать цепь насмехающихся друзей. Но меня схватил за руку дядя Костя и потащил за собой. Он сунул мне шайку и мыло.
— Живо в парную! Думаешь, они долго его удержат? Отсмеются и выпустят, а нет — он их зубами перегрызет!
Все это он торопливо говорил на ходу. Для убедительности он легонько наддал мне коленкой под зад, и я влетел в парную.
Обширное помещение было затянуто жарким туманом. На длинных скамьях, охая, плескались люди. Я пристроился подальше от скудной лампочки, одной на всю парную — на это мне хватило соображения. Уже не помню, как я мылся. Наверно, только делал вид, что моюсь. Все во мне готовилось к неизбежной драке. Потом дня три болели мускулы рук и ног — в таком напряжении я держал их тот час. Я был готов к любой неожиданности. Когда ко мне тихонько подобрался Тимофей Кольцов, я стремительно повернулся и чуть не кинулся на него. Он в ужасе отскочил, я показался ему очень уж страшным.
— Серега! — сказал он, мы сразу после знакомства стали говорить друг другу «ты». — Я кое-что подслушал. Мишка Король с товарищами собирается проучить тебя, когда выберемся из бани, там удобнее — темнота.
— Ясно, — сказал я мрачно. — Оттащат в сторону и расплатятся. Ну, это еще бабушка надвое, что удобнее. Драка выйдет правильная!
— Надо что-то предпринять, Серега.
— А что? У них, возможно, ножи припрятаны. У меня, правда, тоже в кармане гаечный ключ — поработаю ключом.
— Глупости — ключ! Их много, ты один. Скажи стрелочкам. Тебя отведут от колонны и отдельно сдадут на вахте, чтоб ты не ходил рядом с нами. А если тебе неудобно, то я скажу.
Я подумал.
— Не пойдет, Тимоха. Вмешивать в такие дела конвой — последнее дело. И бесцельное к тому же — за вахтой в зоне им еще удобнее разделаться со мной, чем около бани или по дороге.
Добрый Тимофей опустил голову.
— Тогда надо прятаться, чтоб не узнали. Напяль шапку на глаза, сгорбись — вроде старик.
— И сгорбиться, и шапку напялить — это можно. Буду прятаться…
Я хорошо помню свое состояние в тот вечер. Это был страх, смешанный с неистовством. Я боялся драки и взвинчивал себя на него. Страха все-таки было больше. Он заставил меня подчиниться разуму, а не порыву. Я надвинул на лоб шапку, замотал подбородок шарфом. Вряд ли меня легко узнают в одежде, я мог идти спокойно. Я и шел внешне спокойно, стараясь ничем не выделиться в общей массе оживленных, повеселевших после бани заключенных.
На тундру опустилась ночь, над Шмидтихой выступили верхние звезды Ориона, они одни светились в кромешной осенней черноте. Мы припустили на них, на эти две звездочки. Потом слева открылись огни поселка, и мы свернули налево. Еще минут через десять — и, поднявшись по ущелью Угольного ручья, мы хлынули в зону. Я понемногу успокаивался.
На вахте, у ярко освещенных ворот, ко мне возвратился страх. Если где и стоило меня разыскивать, так лучше всего здесь. Я знал, что если чуть в сторонке скопится кучка блатных, то это по мою душу. Но ряд за рядом пробегали сквозь ворота и рассеивался по своим баракам. Пройдя через вахту, я тоже поспешил в барак, не дожидаясь, чтоб ко мне стали присматриваться. Не раздеваясь, я лег на нары. Я не хотел раздеваться, чтобы сохранить сапоги и пиджак. Кроме того, если меня разыщут, лучше быть одетым, а не в одной рубахе.
Я лежал на спине, уставясь в потолок, призывая сон и опасаясь его. Спустя некоторое время на соседней наре улегся дядя Костя. Он поворочался, поворчал, потом заговорил.
— Тебя как — Сирожа?
— Сергей.
— Где пашешь?
— То есть как «пашешь»? Я вас не понимаю.
— Ну, вкалываешь… Работаешь, ясно?
— А, работаю… В опытном цехе.
— Инженером?
— Инженером.
— По умственному профилю, — сказал он, зевая. — Трудно тебе будет у нас, трудно. Ничего, привыкнешь. Народ как народ — люди. Еще, может, понравится. Я тебя рассмотрел в бане — ничего паренек, свойский…
Я не стал спорить. Привыкнуть можно ко всему, кроме смерти, это единственная штука, которую нельзя перенести. Но чтоб понравилось — это другое дело! Мне здесь не нравилось, это я знал твердо. Похвала соседа не утешила, я заснул с ощущением, что могу внезапно проснуться с ножом, воткнутым между ребер.
Утром я обнаружил, что у меня стащили и миску, и ложку, и новое полотенце, принесенное из бани. Подавленный, я стоял у нар, опустив руки. Мне теперь нечем и не из чего было поесть.
— Обратно что закосили? — поинтересовался дядя Костя.
— Не что, а все, — поправил я. — Придется наливать суп в шапку и хлебать руками.
Дядя Костя поманил дневального. Тот торопливо подошел.
— Наведи порядочек. Слово скажу.
— Барак, внимание! — рявкнул дневальный. — Дядя Костя ботать будет.
В бараке всегда шумно, а утром перед разводом стоит такой гомон, что не слышно диктора в репродукторе. Даже при неожиданном появлении старшего коменданта или надзирателей голоса стихают только там, куда начальство приближается. Но сейчас спустя несколько секунд весь барак охватила такая плотная тишина, что стало слышно сопенье спящих и поскрипывание скамеек.
— Значит, так, — негромко проговорил дядя Костя. — У Сирожки что увели — отдать! Ты! — сказал он носатому. — Брючишки — где?
— Ну, где, дядя Костя? Может, за сотню верстов — вольняшке сплавили…
— Разыщи, что показистее, а то ему в таких неудобно — инженер. И больше чтоб ни-ни!.. Ясно?
— Ясно, — закричали отовсюду. — А что у него слямзено? У нас приблудного барахла всякого…
— Дядя Костя посмотрел на меня. Я поспешно ответил:
— Кружка, миска, ложка и полотенце, больше пока ничего, если не считать брюк.
И тут же отшатнулся: дзынь — с трех сторон прилетели три кружки. Дзынь, дзынь — к ним добавилось еще пять! Бум-бум — тяжело заухали и зазвенели большие миски, взлетавшие с нижних нар, падавшие с верхних. Я едва успевал уворачиваться, чтоб мне не зашибло лоб или не расквасило нос. А когда очередь дошла до алюминиевых ложек, я закрыл лицо руками. Их было так много, что они вонзались в меня, как стрелы, выпущенные целым племенем дикарей в одну мишень. А завершилось все веселым полетом полотенец, извивавшихся в воздухе, словно змеи, и, как одно, попадавших мне на плечи и шею.
— Бери, что спулили! — орали мне с хохотом. — Получай свое законное!
Я выбрал лучшую кружку и лучшую миску, новенькое полотенце. Ко мне подошел носатый с парой брюк. Брюки были поношенные, но приличные.
— Ворованные? — спросил я, заколебавшись.
Он обиделся:
— А какие же? Честно чужие — у нас других не бывает. Бери, бери, сам хотел пофорсить — надо дядю Костю уважить!..
Я еще подумал, сбросил рвань, в которой ходил со вчерашнего дня, и напялил на себя «честно чужие» брючишки.
Теперь, когда дядя Костя взял меня под свое покровительство, стало легче, но я продолжал с беспокойством подумывать о Мишке Короле. Счастье было, что он жил не в нашем бараке. Но когда-нибудь он меня отыщет и сведет счеты. Я хорошо помню, что больше всего боялся его ночью, днем в заботах лагерной жизни было не до него. Дни шли спокойно, ночью мучили грозные сны. Но Мишка не появлялся. Недели через две я забыл о нем. После стольких дней он уже не мог узнать меня. Была и еще одна причина, почему я так легко успокоился. Мне рассказали, что Король искал меня и не нашел. Он даже приходил в наш барак разведывать, не тут ли я проживаю, но дневальный «забил ему баки» и «присушил мозги», так это было мне обрисовано.
— На долгую хватку Мишка тонок, — разъяснил дневальный, после дяди Костиного заступничества относившийся ко мне так хорошо, что даже не взял денег за полотенце. — Налететь, разорвать — это он! Большие паханы его не уважают.
Я уже многое знал о своем враге. Это был сравнительно молодой, но умелый и удачливый вор, за ним числились незаурядные дела. В лагере он сколотил свою «шестерню», то есть кучку прихлебателей и прислужников. Особого авторитета среди блатных он не приобрел, хотя и жил, в общем, «в законе», выполняя основные воровские установления и придерживаясь главных обычаев. Зато его необузданного нрава и тяжелого кулака побаивались, это с лихвой заменяло авторитет. Знавшие его люди в голос утверждали, что при любой стычке худо придется мне, а не ему.