В эти две недели случились события, сыгравшие определенную роль в моей жизни. Из Москвы прибыло предписание дать полную картину технологического процесса на Малом заводе с точным балансом всех материалов, участвующих в плавке, и полученных продуктов в виде готового металла, шлаков и унесенных в атмосферу газов. Дело это взвалили на опытный цех, а Ольга Николаевна, сохранив за собой техническое руководство, решила, что с организацией сменных работ лучше всех справлюсь я. И вот на несколько недель я превратился в бригадира исследователей. Мне поставили особый стол рядом со столом главного металлурга Харина. В моем распоряжении оказались человек двадцать инженеров: химики, металлурги, механики, пирометристы. Кроме того, на время испытаний подчинили и всех начальников смен и мастеров. Я, конечно, не мог оборвать хоть на минуту производственный процесс, но в моей власти было ускорить или замедлить его, выполняя разработанный Ольгой Николаевной график. Я тогда мало что понимал и в этом графике, и в самих исследованиях, но, вступая в роль верховного исполнителя, никому в этом не признавался и даже убеждал всех, что справлюсь со своими обязанностями, то есть вполне квалифицированно «заряжал туфту».
Как-то я вызвал энергетика завода, тоже зека, Михайлова и попросил осветить колосниковую площадку, где инженеры брали пробы пыли и производили газовый анализ.
Михайлов посмотрел на меня с сожалением, как на глупца.
— Вы, очевидно, воображаете, что склады у меня доверху набиты проводами и лампочками? У меня нет и метра кабеля. Я не могу исполнить вашего распоряжения.
Я настаивал. Без света ни измерения, ни анализы не могли быть произведены. Михайлов задумался.
— Есть одна возможность, только вы сами ее реализуйте. У рабочих попадаются разные ворованные материалы, может быть, они раскошелятся, если очень попросите. Я пошлю к вам монтера.
Я сидел за своим столом в пустом кабинете, когда монтер громко постучал в дверь. Я крикнул: «Войдите!» И вошел Мишка Король.
Мы сразу узнали друг друга. Я непроизвольно встал, он замер. Потом он стал медленно приближаться, а я так же медленно отходил за угол стола. Я торопливо обдумывал, что может произойти. Если он кинется на меня, я сорву трубку диспетчерского телефона. Шум драки, несомненно, услышат, ко мне поспешат на помощь. Пока подоспеет подмога, я устою, хорошей защитой послужит стол, неплохим оружием — стулья.
Мишка Король остановился у стола и широко осклабился.
— Здорово, кореш! — сказал он, протягивая руку. — Ну и окрестил ты меня тогда шайкой — башка трещала! Твое счастье, что успел смотаться. Ну, зачем вызывал?
Я предложил ему присесть и изложил просьбу. Мишка стукнул кулаком по столу.
— Никому бы не помог, тебе помогу. Только условие — все, что намонтирую твоей шайке-лейке, после испытания обратно мое. Забожись твердым словом!
— Какой разговор — конечно! — заверил я.
Мы еще немного поговорили, а потом я встал и запер дверь на ключ. Мишка смотрел на меня с удивлением.
— Давай подеремся! — предложил я. — То есть я хочу сказать — поборемся. Не думаю, чтобы ты так уж легко справился со мной.
— А вот это сейчас увидишь! — сказал он и бросился на меня.
Я сопротивлялся с минуту, потом оказался на полу, а Мишка сидел на мне, с наслаждением прижимая мою грудь коленом.
— Так не пойдет, — прохрипел я, поднимаясь. — Ты слишком уж неожиданно налетел, я не успел приготовиться. Давай по-другому.
— Пусть по-другому, — согласился он.
На этот раз моего сопротивления хватило минуты на две. Раз за разом мы начинали борьбу — и результат ее был неизменно тот же: я лежал на полу, а Мишка Король сидел на мне.
— Ух и жалко же, что меня в тот вечер не допустили до тебя, — сказал он, отряхивая пыль с ватных брюк. — Ну, и было бы!.. Теперь уж ничего не поделаешь.
Повесть ни о чем
На несколько лет нашей жизнью стала работа.
Опытный металлургический цех — ОМЦ, — куда меня перевели с площадки Металлургстроя, приткнулся к подножью Шмидтихи, закрывшей всю южную часть горизонта. Нижняя половина горы заросла лесом, выше вздымалась голая вершина, как лысый череп над бородатым лицом. На западе «валялся Зуб» — невысокая удлиненная гора, в самом деле похожая на выпавший клык. На север, до хмурой цепи Хараелака, тянулся разреженный лесок, и лишь в провале между Зубом и Хараелаком открывался проход в холодную тундровую даль — великая моховая равнина до самого Полярного океана, болота и камни, камни и болота. Таким предстал мне в сентябре этот сумрачный мир: унылые горы, сдавившие клочок земли, изъязвленный топями, покрытый озерками, как паршою, вечные тучи над горами и землей, стиснутый низким небом воздух — он забивал легкие, как песок, этот сырой холодный воздух… Новое место обитания меня не радовало. Сгоряча оно показалось мне мрачным, как могила. Даже на площадке Металлургстроя было приятней — там хоть не так нависали над душою горы. Мы стояли с Тимофеем Кольцовым на холмике около нашего опытного цеха, и я сказал, печально оглядывая окрестности: «Северный рай, Тимоха: позади — мох, впереди — ох!»
Прошло еще немного времени, и я увидел, что этот оштрафованный природой уголок планеты становится иногда празднично нарядным.
И еще была в нем одна радостная особенность — мы оценили ее не сразу. Место нашей новой работы не опоясывали «типовые заборы» — так в проектной документации «производственных зон» именовались колючие изгороди с вахтами и сторожевыми вышками. Правда, здесь не было и важных производственных объектов — только несколько складов для механического оборудования, гараж автобазы, кернохранилище геологов и наш опытный цех. И трудились на этом клочке земли всего две-три бригады, каждая со своим охранником — вохровский стрелочек доставлял нас в цех и, прикорнув где-нибудь в закутке, следил, чтобы мы не удалялись от цеха дальше выносной дощатой уборной. И следил, естественно, лениво, ибо вся бригада состояла из «пятьдесят восьмой» — не уголовники, народ, конечно, государственно опасный, но не озорной, к попыткам бегства не склонный.
Мы быстро научились использовать эту лень и часто совмещали выходы в уборную с недалекими прогулками в тундру. Первым стал предаваться такому недозволенному занятию, пожалуй, именно я — во всяком случае, я всех дольше проводил время в местах, которые многозначительно именовались «за уборной». К каким последствиям привела практика таких кратковременных «убегов» — мы предпочитали сравнительно нейтральное словечко «убег» грозному слову «побег» — и рассказывают описанные в этой главке события.
Сам опытный цех разместился в большом помещении, бывшем складе — с крохотной пристроечкой с одной стороны, кабинетом нашей начальницы. По штатному расписанию мы теперь значились печевыми, горновыми, обжиговщиками, электролитчиками, пирометристами, химиками-аналитчиками, механиками и энергетиками. Мы растерянно оглядывались. Где плавильные и обжиговые печи, химические плиты, вытяжные шкафы? Цеху отпустили должности, но не оборудование — а значит, цеха не было. Было высокое запыленное помещение, холодный сарай с земляным полом. Мы тесной кучкой стояли, там, куда нас привели, посередине сарая, а перед нами прохаживалась, куря длинную папиросу, Ольга Николаевна. На этот раз она была в сапожках, а не в модельных туфлях, в тужурке, а не в бальном платье. Но от нее пахло теми же духами, она была такая же изящная в своей неизящной одежде.
Ее рассмешило мое недоумение.
— Цех существует, — сказала она. — Цех — это мы с вами. Недостающие помещения мы сами пристроим, печи возведем, а оборудование привезем. Через месяц займемся исследованием металлургического процесса, а пока будем набрасывать на бумаге эскизы новых комнат и копать котлованы для них и печей.
В этот первый день мы всей бригадой взялись за ломы и лопаты. Я валил невысокие столетние лиственницы, рядом со мной трудился сильный, как медведь, металлург Иван Боряев, нам помогал механик-конструктор Федор Витенз. Около стены здания возвышался столб электрической линии, он должен был попасть в центр пристраиваемой комнаты.
— Эта комната — моя! Будущая пирометрическая и потенциометрическая, — сказал я, очерчивая четырехугольник вокруг столба. — Хочу комнату со столбом, на нем я устрою вешалку.
Боряев ухмыльнулся.
— Цех не строится, а размножается почкованием. Для моей плавильной печи мы отпочкуем помещение с другой стороны, а электролизную разместим вот здесь.
— А какие глаза у нашей начальницы! — сказал Витенз и вздохнул, опершись на лопату. — Удивительные глаза. И вообще она хорошенькая.
— Глаза невредные, — подтвердил Боряев. — Большие, как фары, и так же светятся. Ночью сверкнет такими глазищами — отшатнешься!..
— И, кажется, она смотрела больше всего на вас, — продолжал Витенз, улыбаясь мне. — Чем-то вы ее по-особенному привлекали.
— А ведь правда! — сказал Боряев, пораженный. — Она часто поворачивалась в твою сторону. Как это я сразу не сообразил!
Он нахмурился. Он не любил, когда кому-либо оказывалось предпочтение — даже в том, чего Боряев и не думал добиваться. Его устраивало только первое место, вообще первое, все равно чем придется заниматься, но непременно — впереди других. Мы как-то прогуливались по зоне и увидели, что группа заключенных с усилием перетаскивает бревна. Боряев мигом растолкал их, один наворочал больше пятерых, высмеял работяг и, довольный, пошел дальше. Они тоже остались довольными.
— Бросьте! — сказал я с досадой. — Вам померещилось. А если и смотрела по-особенному, так потому, что я хуже вас обмундирован. У меня украли в бараке хорошие брюки.
Я отошел от них. Я боялся, что они снова заговорят об Ольге Николаевне. Куда бы я ни поворачивался, я видел ее глаза, огромные, нестерпимо блестящие, не светившие, но сжигавшие — и я сгорал от их сияния. Говорить об этом было немыслимо.
Вскоре я уже развешивал свои вещи на столбе, торчавшем посреди комнаты. Комната была великолепная — узенькая, низенькая, с покатым потолком, в два окна, на одну дверь. Тимофей Кольцов прозвал ее гробиком, Иван Боряев — логовом, а дядя Костя, забредший зачем-то в нашу зону — он был бесконвойным, — сказал с уважением: