— Проходите своей дорогой! — сказала Анна Ильинична холодно. — Мне с вами не по пути.
Он с недоумением всматривался в ее лицо.
— Ты это чего? Пурга не помилует. Говорю, перекантуемся.
— Я не из тех, кто кантуется, — сказала Анна Ильинична твердо. — Запомните это, пожалуйста.
— Ну, сознательная! Все девки сейчас кантуются. Чем ты хуже их?
— Не хуже, а другая. В общем, уходите, мне скучно с вами!
Он сплюнул, выругался и исчез под навесом.
Вскоре Анна Ильинична увидела, что осталась одна на всем участке. Со страху она даже не испугалась. У нее еще колотилось сердце, горели щеки от разговора. Впервые ей так прямо, без стеснения, сделали мерзкое предложение, как какой-нибудь из девок. Ну и отбрила же она этого наглого парня, он надолго запомнит ее отповедь. Мне скучно с вами! Так она выпалила. Он обалдело заморгал глазами, вряд ли он даже понял, что это значит — скучно. Они обычно пользуются другими словами: тошно или муторно. Ничего, в следующий раз она отрубит: мне с вами муторно! Ей незачем стесняться с наглецами!
На минуту ей показалось, что и пурга уменьшилась, так стало тепло от собственной твердости. Но пурга не уменьшилась, а усилилась. Ветер надрывно ревел, гоня в долину снеговую мглу. Наступил полдень. Побелевшее небо мутно проступило над гребнем, оно так и не пробилось сквозь снежную взвесь, поднятую с земли. Пурга выпала редкая — при морозе около сорока градусов. Это был, очевидно, фен, горный ветер, местное замешательство в атмосфере, не циклон, приходивший издалека и грохочущий иногда по нескольку суток.
Легче оттого, что буря была своя, а не приблудная, Анне Ильиничне не стало. Она изнемогала от ветра, дрожала от холода. Ей захотелось плакать — слезы не раз выручали в трудные минуты, вместе с ними наружу порой выплескивались и неприятности. Но после нескольких пробных всхлипов Анна Ильинична поспешно передумала: они, слезы, застывали на щеках коркой льда, а чтоб достать из кармана бушлата платок, приходилось стаскивать рукавицы — и тогда мгновенно сводило пальцы. Анна Ильинична попробовала повыть, как женщины на похоронах, когда в голосе рыдания, а глаза сухие. Бесслезный плач тоже не получился.
Когда Анна Ильинична открыла, что осталась на железнодорожном полотне одна, она отступила под защиту крутого склона. Здесь было какое-то углубление, нечто вроде ниши, она спряталась в нее. Ветер ее уже не доставал, он падал с высоты и гнал вниз тонны снега, но около нее воздух оставался спокойным. На расстоянии всего трех метров вытягивались бешено несущиеся, ревущие белые полосы — в нише вяло кружились шальные, оторвавшиеся от общего потока снежинки. Анна Ильинична почувствовала удовлетворение. Ей удалось перехитрить бурю.
Но вскоре она поняла, что если ветер не в силах до нее добраться, то мороз пробирается легко. Сперва он оледенил шали и бушлат, ткань стала твердой и ломкой, потом подполз к платью и белью. Анна Ильинична ощутила, что все на ней холодеет. Одежда становилась чужой и враждебной, как вещи внешнего мира, соприкосновение с ними причиняло боль. Пока Анна Ильинична стояла неподвижно, это ощущение было смутным, оно грозило словно бы издалека, но стоило повернуться или наклониться, как тело толкалось об одежду, как о стену, кожу обжигало холодом. А вскоре все вокруг стало одинаково студеным, Анне Ильиничне уже казалось, что одежды нет и ее, нагую, выставили на воздух замерзать. «Так я погибну!» — подумала она в панике.
Она схватила валявшийся неподалеку лом и выбежала на колею. Ветер мощно обрушился на нее сверху и свирепо потащил на обрыв. Если бы лом случайно не воткнулся в плотный сугроб, а она не уцепилась бы за него изо всех сил, пришлось бы ей катиться до самого поселка. Но она удержалась на ногах в первую, самую тяжелую минуту, а потом, сгибаясь, упираясь ломом в снег, потихоньку выкарабкалась назад. Здесь она выпрямилась. От лица и головы валил пар, его тут же смешивало с мелким, как мука, снегом и уносило в долину. От напряжения Анну Ильиничну обдало жаром, одежда опять была мягка и податлива. Гордость за себя охватила Анну Ильиничну. Нет, буря была не очень сильной и вовсе не холодной!
И все же она была и сильна, и морозна. При любом шаге ветер хватал, словно за шиворот, и нес к обрыву. Анна Ильинична опять почувствовала, что замерзает. Она принялась бить тяжелым ломом по снегу и шпалам. Поднять было нелегко, после каждого удара приходилось переводить дух. Зато замерзание остановилось. Теплее не стало, но не становилось и холоднее. Анна Ильинична дрожала и работала, плакала — осторожно, чтобы не хлынули слезы — и дрожала, снова работала, снова плакала и, не переставая, тряслась.
Потом она увидела, что из-под навеса выбрался мужчина. Ветер бил ему в лицо и тащил вниз, мужчина отворачивался, спотыкался, но лез наверх. Один раз он упал, но, встав, с той же настойчивостью пополз вперед.
У Анны Ильиничны замерло сердце. Мужчина сквозь ураган продирался к ней.
Он остановился перед ней, тяжело дыша от борьбы с бурей. Он сердито махнул рукой. У него был такой же хриплый голос, как у парня, что недавно приставал, а лицо еще страшнее: одутловатое, багровое, прыщеватое, с нахмуренными колючими глазами.
— Стахановка! — проговорил он. — Спасибо за усердие тебе не скажу! Сенька болтал, какая ты, — не поверил. Все бабы сейчас кантуются, кто где пристроились. Айда вниз.
— Бабами свои забивают! — мужественно возразила Анна Ильинична. — Я не баба, а человек. И притом — женщина!
— Точно — женщина! — одобрил он. — Невероятная женщина, таких не видал! Разве для мужика я полез бы? Своим сказал, что, кровь из носу, приведу — перекантуемся все вместе. Уцепись за меня, чтобы легче спускаться.
Анна Ильинична затряслась от страха. Она слышала, что блатные иногда целыми группами насилуют женщин, у тех это называлось «попасть под трамвай» или «автобус». Но она думала, что такие преступления совершаются втайне, под угрозой ножей. Тут же ей, не моргнув глазом, предлагали согласиться добровольно, даже советовали уцепиться, чтобы было удобнее покатиться по страшной дорожке.
Анна Ильинична сделала шаг назад, стараясь не согнуться под ветром.
— Ко мне с такими предложениями не лезьте! — Она чуть не плакала от злости и безысходности. — Я работаю, а не кантуюсь. Как вам не стыдно — так нелегко, так страшно нелегко, а у вас одно на уме — кантоваться!.. Хуже, чем животные! Да я лучше умру, чем пойду на это!
— Поболтала, хватит! — прохрипел он. — Культурник выискался — работай, работай!.. От работы кони дохнут, а чем мы хуже лошадей? Дарма я к тебе пришкандыбал, что ли? Пошли, говорю!
Он протянул руку, она оттолкнула ее.
— Не смейте! Никуда я с вами не пойду.
Он схватил ее в охапку, попытался потащить на руках. Ветер помог Анне Ильиничне, их усилия слились в один удар — уголовник упал. Вскочив, он снова накинулся на Анну Ильиничну.
— Врешь, падла! — ругался он. — Чего надумала — замерзать! Не дам — ясно? Силком перекантуемся, раз добром не хочешь. Меня же засмеют, если не притащу. И тебя, глупую, жалко — пропадешь!
Из последних сил Анна Ильинична снова вырвалась. Отбежав, она схватила лом и занесла над головой.
— Попробуйте подойти теперь! — крикнула она. — Не пощажу!
Он понял, что она говорит серьезно. Долгую минуту он не отрывал от нее сердитых глаз.
— Дура! — сказал он. — Я же от сердца. Ладно, пропадай, раз нравится.
Он повернулся и зашагал к обрыву. Ветер наддал ему в спину, мужчина покатился под откос и сумел задержаться лишь у навеса. Там он оглянулся и погрозил Анне Ильиничне кулаком.
А потом началось то, что Анна Ильинична назвала самыми тяжелыми часами в своей жизни. Она и не подозревала раньше, что может быть так плохо. Ей пришлось работать в одиночку до вечера, пока не спал ветер и не выползли из своих укрытий стрелки. Когда бригада возвращалась в зону, Анну Ильиничну поддерживали две дюжие женщины, сама она уже не могла передвигаться. Обморожений, к счастью, не оказалось, но даже черствый лепком без упрашиваний и споров дал освобождение от работы на три дня, так ей было плохо.
Закончив свой рассказ, Анна Ильинична победоносно оглядела нас. Она ждала похвал, преклонения перед ее твердостью. Мы сконфуженно молчали. Ее обидело наше молчание. Она обратилась ко мне:
— По-вашему, у меня оказалось мало мужества?
Я замялся.
— Как вам сказать, Анна Ильинична… Мужества у вас, конечно, много, даже очень много — нельзя не восхититься. Но разума…
— Вот как! Я, оказывается, поступила неразумно! Уж не хотите ли вы сказать, что я должна была принять предложение этих двух ужасных людей?
— Видите ли, Анна Ильинична… Да, именно это я и хотел сказать — вам надо было согласиться, а не отбиваться. И мне кажется, они не такие уж ужасные — эти два человека.
Анна Ильинична вспыхнула, но сдержалась. Она сказала с высокомерной холодностью:
— Может, вы все-таки объяснитесь?
Конечно. Боюсь, вы неправильно поняли их намерения. Кантоваться, по-лагерному, примерно то же, что и волынить или, вернее, отлынивать от работы. Вот что они вам предлагали — отдохнуть, переждать в местечке потеплее, пока кончится пурга. Короче — устроить длительный перекур. Согласитесь, в этом нет ничего оскорбительного!
Валя отказывается от премии
Женские бараки существовали в каждой из наших лагерных зон, но женщин и в лагере, и в поселке — «потомственных вольняшек» либо освобожденных — было много меньше, чем мужчин. Это накладывало свой отпечаток на быт — и в зоне и за пределами колючей проволоки.
Женщины, как бы плохо им ни жилось, здесь чувствовали себя больше женщинами, чем во многих местах на «материке». За ними ухаживали, им носили подарки, и хоть порой — в кругу уголовников — их добывали силой, но добывали как нечто нужное, жизненно важное, в спорах — до поножовщины — с соперниками. Их не унижали, не подчеркивали ежедневно, что сейчас, в силу серьезного поредения мужских рядов, — они, женщины, хоть и приобрели первозначность в работе и семье, но с какой-то иной точки зрения стерлись во второстепенность.