Женщины ценили свое местное значение, оно скрашивало им тяготы сурового заключения и жесткого климата. Я иногда читал письма уехавших своим подругам, оставшимся на Севере: дура была, что не осталась вольной в Норильске, а удрала назад на тепло и траву. Есть здесь и тепло, и трава, только я никому не нужна, а вкалывать надо почище, чем в Заполярье.
Такой порядок существовал до войны и в первые ее годы, пока в каждую навигацию по Енисею плыли на север многотысячные мужские этапы. Война радикально переменила положение. Сажать в лагеря молодых «преступивших» мужчин стало непростительной государственной промашкой, их, наскоро «перевоспитав», а чаще и без этого, отправляли на фронт. Это не относилось, естественно, к «пятьдесят восьмой», но и поток искусственно выращиваемых политических заметно поубавился — до конца войны, во всяком случае.
И вот тогда прихлест женщин в лагеря стал быстро расти. В основном это были «бытовички», хотя проституток и профессиональных воровок не поубавилось — они просто терялись в густой массе осужденных за административные и трудовые грехи.
Хорошо помню первый большой — на тысячу с лишком человек — женский этап, прошагавший мимо нашего лаготделения в зону Нагорное, выстроенную для них. Коменданты и нарядчики еще с вечера разнесли по зоне потрясающую весть — в Дудинке выгружают женщин, ночью их повезут в Норильск, днем они прошествуют на Шмидтиху. Из нашей зоны был хорошо виден вокзал, расположенный внизу, и еще с утра свободные от работ высыпали к проволочным оградам — не пропустить прихода поезда с женским этапом. В нормальный день стрелки на вышках не допустили бы заключенных так близко к «типовым заборам»: соседство зека с проволокой можно было счесть и за попытку к бегству с вытекающими из этого последствиями. Но сейчас у проволочных изгородей толпились не единицы, а сотни, и ни один не рвался в ярости либо в отчаянии рвать проволоку — «попки» благоразумно помалкивали.
Я в эти дни выходил в вечернюю смену и, конечно, не захотел пропустить женского этапа. Но в низины зоны — она строилась террасообразно, вокзал лучше был виден из нижних бараков — не пошел (там уж слишком густела толпа), а пристроился недалеко от вахты — здесь тянулось шоссе от вокзала до рудника открытых работ и угольных шахт.
— Подходят, подходят! — заорали из нижней толпы.
Выгрузка этапа — всегда дело долгое, а женского — особенно. Женщины, в отличие от даже самых непокорных уголовников, мало считаются с криками и руганью конвойных. И прошло не менее часа от прихода поезда, прежде чем мы увидели ряды, медленно поднимавшихся по горной дороге мимо нашего лаготделения.
Это был первый чисто женский этап, который мне довелось видеть, — и он врубился в сознание навсегда. Еще многие тысячи женщин должны прибыть в Норильск, еще многие годы поставка их в лагеря была важной частью героических трудовых усилий государственной безопасности. Но картина, подобная той, что открылась мне в первом этапе, уже так незнакомо ярко не повторялась. Шел сорок третий год самого кровавого столетия в истории человечества, шла самая жестокая война из всех, какие человечество знало. До нас, нестройно толкавшихся у проволочного забора и живших в искусственном, сравнительно благополучном мирке, вдруг страшно дошло, какие сегодня условия на «материке», на воле, которой всем нам так не хватало, к которой мы все так жадно стремились…
День был неровный и недобрый, шел сентябрь, самый непостоянный месяц в Заполярье. В эти дни бывает, что светит солнце и красно пылают тундровые мхи и кустики, томным золотом сияют лиственничные лески. Но случаются и муторные ледяные дожди, и первые метели, и гололеды, рвущие электролинии и обламывающие ветви деревьев. В тот день была просто плохая погода, без особых выбрыков природы. Глухое небо сеяло мелкий дождь, под ногами хлюпало. С верховьев Угольного ручья — междугорья Шмидтихи и Рудной — дуло по-обычному, то есть для нас уже привычно, для новичков Севера — нестерпимо. Мы стояли у проволочных изгородей и смотрели на женщин, а женщины шли мимо и смотрели на нас. Мы с нетерпением ждали встречи с женским этапом, готовились, уверен, приветствовать подружек по несчастью веселыми криками, шутками, острыми лагерными словечками. Но криков и шуток не было — мы молчали. Мы были подавлены. Не я один — все стоявшие по эту сторону проволочного забора. Мы реально увидели картину, казавшуюся каждому непредставимой.
В лагере уже начали выдавать зимнее обмундирование, но пока его получали строители, работавшие на открытом воздухе. В нашей эксплуатационной зоне лишь геологов снабдили полушубками, остальные еще носили летне-осеннюю одежду: кто щеголял в телогрейках первого срока и кожаных сапогах, кто красовался в «беу» и чиненной сто раз обуви. Но какая бы одежда на нас ни была, мы не мерзли и не мокли. Лагерное начальство твердо — по собственному неоднократному опыту — знало, что плохая одежда неотделима от множащихся невыходов на работу. А массовые невыходы грозят выговорами и наказаниями и даже — тоже было проверено — грозным вопросом: «А по чьему вражескому заданию вы систематически срываете план?..» И летняя одежда у нас была летней одеждой для Севера, в ней можно было перебедовать и неморозные снега, и неледяные ветры, и промозглую сырость с дождем.
А мимо нас тащились трясущиеся от холода, смертно исхудавшие женщины в летней одежде — да и не в одежде, а в немыслимой рвани, жалких ошметках ткани, давно переставших быть одеждой. Я видел молодые и немолодые лица с впавшими щеками, открытые головы, открытые ноги, голые руки, с трудом тащившие деревянные чемоданчики или придерживавшие на плечах грязные вещевые мешки. И меня, и всех, кто стоял со мной у забора, резануло по сердцу — в этапе были и совершенно босые, даже тряпок, скрепленных веревками, не было. Женщины двигались по диабазовому щебню нашей горной грунтовки — кто проваливался с хлюпаньем в лужи, кто вскрикивал, напарываясь подошвой на острый камень.
— Сволочи! — прошептал кто-то около меня. Я догадывался, к кому это относится.
Вдоль женского этапа, с винтовками наперевес, браво держа дистанцию, вышагивала охрана. Не знаю, чего уж наши стрелочки боялись — того ли, что женщины бросятся через колючую проволоку к нам, не добредя до своей законной «колючки», или что повалятся наземь перед нашей вахтой? Возможно, охранникам хотелось показать и нам, и этапу, что они — начальство, вершители судеб людей низшего сорта и верные стражи тех, кого надо охранять от таких, как мы. Проходя мимо нас, они громко и сердито покрикивали: «Не сбивать шагу! Держи равнение! Пятерка, шире шаг! Кому говорю — не высовываться! Эй ты, иди вперед, а не вбок!»
Женский этап двигался в гору в молчании, женщины не переговаривались между собой, не перекликались с нами. Только одна вдруг восторженно крикнула соседке, когда они поравнялись с вахтой:
— Гляди, мужиков сколько!
— Живем! — отозвалась соседка.
Я потом выспрашивал знакомых, наблюдавших женский этап, слышали ли они еще какие-нибудь слова. И все подтверждали, что этап в тысячу женщин проследовал мимо нас в молчании. Только эти две как-то выразили веру в наше доброе отношение и надежду на улучшение жизни.
В нашей зоне допоздна не стихали шумные разговоры. Нас словно прорвало, когда последняя пятерка этапа прошла угловую вышку. Я постоял, послушал, что говорят, и вернулся в свой барак — готовиться к вечерней смене. Но и на заводе — в управлении, в цехах, в конторах — только и разговоров было, что о женском этапе.
— Ну голодные же, ну доходные — страх смотреть! — кричали одни.
— Подкормятся. Оденутся в теплые бушлаты и чуни, а кому и сапоги, неделю на двойной каше — расправятся. Еще любоваться будем! — утешали другие.
— Надо подкормить подруг! — говорили те, кто был помоложе. — Что же мы за мужики, если не подбросим к их баланде заветной баночки тушенки.
— **** буду, если не справлю своей суконной юбчонки и, само собой, настоящих сапог! — громко увлекался собственной щедростью один из молодых металлургов. — У нас же скоро октябрьский паек за перевыполнение по никелю. Весь паек — ей!
— Кому — ей? Уже знаешь, кто она? — допытывался его кореш.
Металлург не то удивлялся, не то возмущался:
— Откуда? Еще ни одной толком не видел. Повстречаемся, мигом разберусь, какая моя. И будь спокоен, смазливая от меня не уйдет.
— Вот как повстречаться? — деловито прикидывал опытный лагерник. — В какую промзону их выведут? Если на рудник и шахту, пиши пропало — там местных мужиков навалом. На разводе еще поглядим на красуль. А чтоб по-хорошему — не пощастит!..
— Ничтяк! — радостно кричал тот же металлург. — Выпрошу у знакомого коменданта пропуск на рудник — и подженюсь до освобождения.
Мой друг Слава Никитин, механик плавильного цеха, поделился со мной своими скорбными наблюдениями над женским этапом:
— Что делается на воле, Сергей? Я видел: одна придерживала юбку, чтобы шматьями не отвалилась. Руки голые, шея голая, на голове одна волосяная кудель… И все в своем домашнем, ни на одной казенного. Ну, поизносились на пересылках и на этапе, понимаю. Но хоть бы одно настоящее пальто, хоть что-то похожее на настоящее платье…
— Война, Слава. И голодуха в тылу. Были, наверное, у каждой и пальто, и хорошее платье, и ботинки. У одних украли на пересылках, другие отдали за подкормку. Голод не тетка, слышал такую философскую истину?
Мысль Славы, всегда прихотливая, скакнула в сторону.
— Ты их хорошо рассмотрел? Я всех сразу определил. Ты знаешь, я физиономист.
— Красивых не приметил, — осторожно высказался я. — Так, средней стати. Женщины, в общем, как женщины. С печатью времени на челе.
— При чем здесь чело? Стихи, наверное? Красивая, некрасивая — это не физиогномистика, а парикмахерское любование. Я вот о чем. «Пятьдесят восьмую» видно издалека, их не было, за это ручаюсь. И блатных негусто, десятка два-три от силы. Короче, бытовички. Чего-то по случаю уворовала, почему-то в колхозе недотянула трудодней, на работу без оправдания не вышла… В общем, народ, а не интеллигенция. Нам преступления шили, поскольку в натуре их не было. Этим и ш