«Да, ты такой! — сказал я себе. — И останься таким. Каким скотским станет мир, если не считать любовь Богом! Нет, я не за ревность, ревность — низкое чувство, надо стать выше ее. Но они-то не выше ревности, они ниже ее, они до нее не доросли. Вот так — и точка! Они — скоты, а ты — настоящий человек. И нечего тебе равняться с ними».
Я вернулся в барак успокоенный. Сенька спал, распространяя запах перегара. Я смотрел на него с презрением, жалостью и чувством превосходства. Впервые за много суток в эту ночь я хорошо выспался.
Спустя неделю Дацис опять заговорил о Стеше.
— Совсем плохо с ней, — сказал он. — Пропадает девка.
— На чердаке? — осведомился я иронически.
— Нет, — возразил он серьезно. — У нее несчастье. Новый хахаль подвернулся, она с ним путается. Совсем с точки слетела — каждый свободный час к нему бегает. Представляете, что с ней Сенька сделает?
— Ему хватит, — ответил я равнодушно. — Он не жадный. Деньги она ему носит по-прежнему. Если бы это было опасно, вам первому следовало бы побеспокоиться.
Он забормотал, смущенный:
— Почему мне? Я честно расплачивался. У нее занятие такое, все понимают.
А на следующее утро Сенька зарезал Стешу. Он ускользнул из колонны в морозном сумраке развода, пробрался в наш цех и подстерег ее, когда она шла на свидание со своим новым другом. Он нанес ей шестнадцать ножевых ран, семь из них были смертельными. А потом широким ударом распорол себе живот от паха до груди.
Я бежал вместе с другими к месту их гибели. Мысли мои путались. Что-то кричало во мне отчаянно и возмущенно: «Сам ты, высший человек, способен был бы на это? Только ли простые, как мычания, отправления искал он в ней? Да, правда, того, что предлагала она тебе, ему хватало, он не жадничал. Но было, значит, и что-то такое, потери чего он не мог ни стерпеть, ни пережить. Честно скажи, честно — ты заплатил бы за это такую страшную цену?»
Я кинулся к Сеньке. Он лежал спиной вверх, кровь широкой простыней покрыла вокруг него землю. Я пытался поднять его, звал, обнимал за плечи. Он не отвечал — его не было.
Потом я обернулся к Стеше. Бледная, она лежала рядом, раскинув руки. Платье ее было изорвано, на полных, красивых и в смерти ногах, причудливо змеясь, уходили вверх две надписи: «Жизнь отдам за горячую…» и «Нет в жизни счастья!». Что же, не напрасно она всматривалась так часто в эту формулу своей души, все осуществилось: и счастья у нее не было, и жизнь она отдала за попытку его найти.
«Ноги» для бесконвойного хождения
В 1943 году в Норильск прилетел новый главный инженер комбината — Виктор Борисович Шевченко. А так как в это время комбинатский начальник Александр Алексеевич Панюков находился, по случаю болезни, в длительном отпуске на «материке», то Шевченко уселся сразу в оба верховных кресла.
Появление нового руководителя было ознаменовано собранием в ДИТРе — доме инженерно-технических работников, местных начальников всех рангов и калибров. На этом собрании Шевченко произнес свою тронную речь. О том, как происходила встреча главного властителя с подчиненными ему властителями помельче, нам с воодушевлением поведал главный энергетик Большого металлургического завода — БМЗ — Сергей Яковлевич Сорокин, присутствовавший на собрании.
— Ребята, он невысок, полный, лысый и вообще — полковник, — рассказывал Сорокин в своем кабинете группке самых близких своих зеков: мне, Василию Лопатинскому, Мстиславу Никитину, Павлу Кирсанову. — А шинель у него, ребята, я посмотрел, обтрепанная, не то с чужого плеча, не то от рождения второго срока. И пуговица одна повисла, нитка длинная, не сегодня-завтра оборвется. Еще не видал таких несолидных полковников. Нашим орлам из третьего отдела, ну, Племянникову или Двину из лагерной УРЧ, не говорю уже о начальнике лагеря Волохове, он ни в подметки… А что говорил! Что говорил!
— Ха, полковник! — легкомысленно высказался Кирсанов. — И генералов видели на этой должности. Панюков — генерал-майор, наш бывший Авраамий Завенягин генерал-лейтенант был, теперь, наверное, генерал-полковник. Простым полковникам Норильский комбинат не под силу.
— А что он все-таки говорил? — поинтересовался Никитин.
— Вот я и говорю — что говорил! Непостижимо, одно слово. Только вот что, ребята, вы у меня контрики… Так чтоб на сторону — ни звука. Лишь для внутреннего употребления.
Для внутреннего употребления у нас был спирт, который, кстати, для моей лаборатории в количестве от трех до пяти литров в месяц — как когда — визировал тот же Сорокин. Но мы, разумеется, дали слово быть немее могил.
— Он бывал у Лаврентия Павловича Берия, — продолжал Сорокин выбалтывать служебные тайны своим приближенным зекам. — Встреч с Завенягиным — бессчетно! И пообещал товарищу Сталину, что увеличит в этом году выдачу никеля на двадцать процентов. В момент, мол, когда погнали немцев от Сталинграда, истинное преступление, если металлурги сорвут производство танковой брони, а без никеля какая же броня? Вот такая была речь, ребята.
— Крепенько, — неопределенно высказался осторожный Лопатинский, по профессии бухгалтер, а не металлург, но разбиравшийся в производстве никеля глубже иных молодых специалистов.
— Внушительно! — поддержал Кирсанов, старший мастер электропечей. — Электропечи справятся, если не подведут ватер-жакеты.
— О чем и говорю! — Сорокин наконец спохватился, что пора придавать почти товарищеской беседе видимость делового обсуждения. — Все упирается в ватер-жакеты. Мстислав Иванович, вытянет плавильный цех увеличение на двадцать процентов? Филатов сказал, что вытянет, он металлург хороший…
— Вздор! — отрезал Никитин, старший механик плавильного цеха. Он знал свои ватер-жакеты гораздо лучше, чем самого себя. От плавильных агрегатов он никогда не ожидал ничего непредвиденного, а как сам поступит в следующую минуту, не был способен предугадать.
— В каком смысле — вздор?
— В самом обыкновенном. Чепуха! — Никитин обычно не затруднял себя техническим обоснованием своих производственных решений. Он изрекал их, а не доказывал, но изрекал точно.
— А вы как думаете? — обратился ко мне Сорокин.
— Согласен со Славой. Ватер-жакеты работают на пределе. Чтобы выплавить больше руды, нужно вдувать в печи больше воздуха, а откуда его взять?
— Учтено! — быстро сказал Сорокин. — На самолетах везут новую воздуходувку. Шевченко и об этом говорил. Она даст прибавку воздуха даже на тридцать, а не на двадцать процентов. Он все предусмотрел.
— Ничего полковник не предусмотрел, Сергей Яковлевич! На ватер-жакеты воинские приказы не действуют. Скорость воздуха в трубе около пятидесяти метров в секунду. И в черную пургу такого урагана не бывает. И соответственно — жуткое сопротивление в трубах, а оно пропорционально квадрату скорости, вы сами это знаете. Поставите новую воздуходувку, увеличите расход энергии, но добавки воздуха не получите — все съест увеличившееся сопротивление в воздухопроводах. Новая воздухопродувка будет забивать старые, а не усиливать их.
— Положеньице! — пробормотал огорченный Сорокин. — Завтра Шевченко собирает совещание металлургов и электриков. Увеличение электроэнергии мы ему пообещаем, а подачу воздуха? Воздуходувная станция числится за мной. Что я ему скажу?
— А вот так и скажи, как объясняет Сергей, — немедленно откликнулся Никитин. — Так, мол, и так, полковник, рискованное дали обещание. Одобрить вашу опрометчивость не могу, ничего не выйдет с увеличением никеля. Плавильные агрегаты подчиняются инженерным расчетам, а не воинским приказам — точные у Сергея слова, их и повтори вслух.
— Ну, ты! — окрысился Сорокин. — Чтобы такое при всех! В вашу отпетую компанию не собираюсь!
Никитин ухмылялся, мы были спокойны. Мы знали, что Сорокин к дельным работникам, вольные они или заключенные, относится одинаково хорошо, а в частных разговорах иногда даже удивлялся, почему нас посадили, а он уцелел, — ведь могли и его, раба Божьего, за то же «без никакой вины» посадить.
Он почти с отчаянием закончил:
— Наговорили! Одна надежда — не спросит меня полковник. Да я и не металлург, а энергетик. Пусть за никель отвечают Белов с Филатовым.
Весь вечер мы в бараке перетрепывали планы нового начальника. И удивлялись, как бесцеремонно обманывают самого Сталина нереальными обещаниями. И все согласились, что если бы Шевченко был из гражданских, то его за беспардонное вранье правительству вскоре посадили бы, но он полковник НКВД, а НКВД самое дорогое Сталину учреждение — вывернется.
А в середине следующего дня ко мне прибежал курьер и срочно вызвал к начальнику БМЗ Белову.
Александр Романович Белов сердито прохаживался по кабинету. Он посмотрел на меня так, что я сразу сообразил: случилось что-то очень уж плохое. Начальник БМЗ никогда не позволял себе грубости с заключенными. Но тон, каким он заговорил, свидетельствовал: он еле удерживается от ругани.
— Да вы с ума сошли! — так начал он. — Кто вас тянул за язык? В вашем положении молчание не золото, а жизненная необходимость. И кому высказали свои сомнения? Сорокин же не понимает, когда и что принято говорить. Он сегодня брякнул: «Ничего не выйдет с прибавкой воздуха, так считает наш начальник теплоконтроля». Шевченко накинулся на Сорокина, потом и мне досталось. «Вредителю, диверсанту, шпиону верите, а мне нет! Кто у вас заправляет технологией, кого подпускаете к техническому руководству?» Вот такие формулировочки! А за формулировочками — выводы. Вы не дурак, должны понимать, что наделали.
— То, что я говорил Сорокину, — правда, Александр Романович, — попробовал я защититься.
Белов раздраженно махнул рукой.
— Правда или неправда — сейчас это не имеет значения. Идет война, правительству даны ответственные обещания, их надо выполнять, а не оспаривать. Вечно попадаете в глупейшие истории! Ведь предупреждал после недавней драки с вольнонаемным, что защищать больше не буду. Теперь вас обвинят во вражеской агитации, в попытке опорочить правительственное задание. Это не кулачная схватка, при таких обвинениях не оправдаться!