Я молчал, убитый. Обвинение в драке с «вольняшкой» было неотвергаемо. Собственно, драки не было, была защита от грабежа. Лаборатории теплоконтроля выделили несколько американских нержавеющих трубок. Они были такие длинные, что в наших комнатах не помещались. Мы поставили их в стояк на лестнице. Там они и находились с неделю, потом ко мне ворвался мой мастер, недавно попавший в окружение на войне и награжденный после вызволения из него десятилетним сроком, и закричал, что нас грабят. Мастер был парень дюжий, мог легко справиться с двоими, но предпочел — он еще не освоился с лагерными обычаями — не защищать кулаками свое добро.
Я выбежал на лестницу. Дело было серьезное. На большом ватер-жакете перегрузили руды, не хватило кокса и воздуха, печь начала остывать — грозило «закозление». От «козла» обычно избавлялись тем, что вдували водопроводными трубами кислород из баллонов в недра печи через нижнюю летку. Трубки сгорали, одну заменяи другой, но температура возрастала и образовавшийся было «козел» расплавлялся. На этот раз в плавильном цехе побоялись, что не хватит наличных труб, и послали рабочих на розыски новых.
Кто-то вспомнил, что в теплоконтроле имеется партия труб высшего качества. Двоих рабочих немедленно отрядили за ними. Когда я выскочил на лестницу, их уже тащили вниз. Я ринулся выручать свое имущество. Один из похитителей убежал, другой, не выпуская добычи из рук, орал, что без труб не вернется, авария на печи нешуточная. Но позиция для борьбы у него была незавидная, он стоял на лестнице внизу, я — наверху. Я использовал свои тактические преимущества — трубы вырвал, ударив его концом одной из них. Он покатился вниз и, матерясь, ушел.
А к вечеру меня вызвали к Белову. У него сидел забинтованный рабочий. На столе лежала справка из санчасти, что у потерпевшего следы избиения железным предметом. Одновременно выяснились два важных фактора: авария на ватер-жакете ликвидирована и без моих труб, а похититель их — вольнонаемный рабочий — подал заявление, что подвергся зверскому нападению со стороны заключенного, когда принимал срочные меры к ликвидации аварии.
Александр Романович молча выслушал мое объяснение, потом обратился к рабочему:
— Сними повязки и покажи, как избили.
Тот поспешно распеленал лицо. Одна щека превратилась в сплошной не то синяк, не то «багряк», глаз над ним внушительно заплыл. Белов набросился на меня:
— Безобразие — по одной щеке били! В следующий раз, когда будут грабить импортное оборудование, бейте по всему лицу. Неплохо и руки покалечить. — А ошеломленному рабочему приказал: — Арестовывать за грабеж не буду, а попадешься еще раз, сниму броню — и на фронт!
Когда рабочий ушел, Белов рассмеялся:
— На этот раз дешево отделались! Но могло быть и хуже, если бы с аварией справились не сразу. Оперуполномоченный Зеленский уже звонил: не подходит ли случай под террористический акт заключенного против вольного или хотя бы под саботаж ликвидации аварии? Я ответил, что подходит лишь под попытку вредительского использования ценнейшего оборудования и защиту от такого вредительства. Он вас не терпит, Зеленский. Будьте осторожны. В другой раз совершите глупость, могу и не суметь защитить.
Вот об этом случае и напоминал Белов. Он продолжал:
— Я сказал Виктору Борисовичу, что вы неплохой работник, на заводе в преступлениях не замечены. Но Шевченко и слушать не захотел, так вы его рассердили. В четыре часа он вызовет вас к телефону для объяснений. Будете говорить по моему аппарату. Я буду здесь же, но меня не будет. Включу селектор и послушаю ваш разговор, ни словом не намекайте, что я поблизости. Пока подождите в приемной, без пяти минут четыре входите. Секретарю скажите, чтобы никого к нам не пускала.
Даже перед судом в Лефортовской тюрьме в апреле 1937 года я так не нервничал, как перед разговором с Шевченко. Тогда я еще наивно верил в правосудие. Шесть лет тюрьмы и лагеря вытравили из меня «гнило-либеральные» иллюзии объективности любых судилищ. Вероятно, я был очень бледен — Белов посмотрел на меня с сочувствием, показал на стул, придвинул ко мне телефон, а сам откинулся на спинку своего кресла.
Ровно в четыре из селектора вынесся густой директивный басок:
— Большой металлургический, мне нужен начальник теплоконтроля.
Я поспешно ответил в трубку:
— Слушаю вас, гражданин начальник комбината.
И сейчас же начался разнос. Шевченко не говорил, а орал:
— Слушаете? Это я хочу услышать, с каким умыслом вы распространяете вздор о печах! Такую чепуху, такую ерунду, такую нелепость! Мы мобилизуем трудовой коллектив на помощь фронту, а вы вредными слушками всех дезорганизуете. И находятся пустомели, что верят вашим преступным выдумкам! Отвечайте — с какой целью ведете подозрительную агитацию?
Я молчал. Много лет прошло с того дня, но и сегодня с жуткой отчетливостью помню свое тогдашнее состояние. Меня переполнило отчаяние — это самое точное слово. Я понял, что оправдания бесцельны — полковник госбезопасности, возведенный в главные инженеры комбината цветной металлургии, не захочет слушать ни объяснений, ни оправданий. Я не сомневался, что где-то неподалеку старший лейтенант той же госбезопасности Зеленский жадно прислушивается по своему селектору к нашему разговору и с привычной легкостью переводит ругательства Шевченко в пункты всеохватной 58-й статьи Уголовного кодекса РСФСР. Я был обречен. Я молчал.
В голосе Шевченко раздражение смешалось с гневом:
— Что там у вас — телефон сломался? Почему молчите? Еще раз спрашиваю: почему не отвечаете?
С тем же ощущением обреченности я ринулся в ответ как в пучину — вниз головой.
— Я не отвечаю, гражданин начальник комбината, потому что не понял ваших слов.
Русского языка не знаете?
— Русский язык знаю, но термины, которые вы употребляете, мне незнакомы. В технике их не используют.
— Какие незнакомые термины я употребил? Называйте!
— Да почти все, что вы сказали, гражданин начальник комбината. Вздор, чепуха, ерунда, преступный умысел, подозрительная агитация, пустомели… Ни в одном учебнике металлургических процессов я не встречал таких названий. Я ведь думал, что вы будете меня расспрашивать о техническом состоянии воздухопроводов…
На несколько секунд замолчал и Шевченко. Я бросил взгляд на Белова. Он наслаждался разговором. Его так восхитил мой отпор, что он уже почти примирился с моим неизбежным арестом. Я понимал его. На заводе я был все же нужен, и ему не хотелось терять толкового работника. Дерзкий разговор делал невозможным сохранение меня в лаборатории. Но что я напоследок хоть «плюну в кастрюлю с борщом», смягчало для него неизбежные оргвыводы.
Но разговор вдруг принял неожиданный и для меня, и для Белова поворот. В голосе Шевченко теперь слышались не раздражение и гнев, а насмешка. Он собирался — во всеуслышание селектора — поиздеваться надо мной.
— Хотите поговорить о технике, а не о преступных помыслах? Хорошо, пусть техника. Отвечайте сразу — без подготовки и без подсказки. Там у вас, наверное, кто-нибудь рядом сидит, так пусть он помалкивает. Чем измеряете скорость воздуха?
— Приборами Пито и Прантля, — ответил я быстро.
— Откуда получили Пито и Прантля?
— Сам изготовил.
— По какому методу делали измерения и расчеты?
— По методике германского общества инженеров.
— Приведение к нормальным условиям было?
— Пересчитали на нуль градусов и давление в одну атмосферу.
— Измерительный аппарат? Как его очищаете? Рабочая жидкость?
— Микроманометр Креля. Очищали кислотой с хромпиком, рабочая жидкость спирт-ректификат. Разброс показаний могли подкорректировать методом наименьших квадратов, но не было нужды, разбросы несущественны.
— И получили пятьдесят метров для скорости воздуха?
— Так точно, гражданин начальник комбината. Пятьдесят метров в секунду.
— Чудовищно! Невероятно и недопустимо! Термины нетехнические, но иногда ругань — самая правильная терминология. Теперь слушайте меня внимательно. Немедленно повторите измерения скорости воздуха в десяти точках воздухопроводов. Продолжительность измерений — шесть часов при нормальном режиме плавильных печей, показания снимаются через каждые десять минут. Данные наносите таблицей на ватман с чертежом воздухопроводов и мест замеров, пересчитываете на нормальные условия и лично доставляете мне в десять утра в Управление комбината. Задание ясно?
— Задание ясно, но полностью выполнить не смогу.
— Что сможете и чего не сможете?
— Измерения и перерасчеты сделаю, на ватман схему воздухопроводов нанесу. Но лично доставить не смогу. У меня нет «ног».
Впервые в голосе Шевченко послышалось удивление:
— Вы калека? Мне об этом не говорили.
— Только в косвенном смысле, гражданин начальник комбината. Я подконвойный. Пропуска для выхода с промплощадки в город не имею.
— Хорошо. В половине десятого к вам придет курьер и заберет материалы. И передаст вам для прочтения мою книжку по контролю металлургических процессов. Мою — в смысле написанную мной самим. Довожу до вашего сведения, что моя инженерная специальность — технологические режимы в металлургии. Ученая степень — кандидат технических наук. Думаю, с инженером Шевченко вам будет легче использовать свои любимые термины, чем с полковником Шевченко. Действуйте.
Селектор замолк. Лицо Белова сияло. Я медленно отходил от трудного разговора.
— Как вы его! Нет, как вы его! — в восторге твердил Белов. — Не ожидал от вас такой смелости, и Шевченко не ожидал. Он ведь пригрозил, что арестует вас за подрыв правительственных заданий. Я вам этого не сказал, чтобы сразу не запаниковали. Теперь он вам плохого не сделает, ведь многие включили селектор и слушали, как вы его отчитывали. Нет, как вы его поставили на место!
— Александр Романович, — сказал я с упреком, — почему вы не сообщили, что он специалист по контролю металлургических процессов? Совсем ведь иной разговор мог получиться.
— Сам не знал, что он пишет книги. И никто не знал. Он впервые это сказал. А насчет разговора не беспокойтесь. Разговор — лучше и не пожелать! Теперь меня и другие поддержат, если понадобится вас защищать.