В эту ночь из моей лаборатории никто не ушел. Все лаборанты — в основном вольнонаемные девчонки и пареньки из сибирских городков и сел — остались, не спрашивая о времени. Все понимали, что разразился аврал, надо каждому постараться. У меня были свои правила, приводившие в ярость нормировщиков и кадровиков, если те, конечно, о них узнавали, — но кадровики не узнавали, среди трудяг лаборатории доносчики не уживались. Суть правил была проста: работать, когда работа, и не притворяться работающим, когда работы нет. Это означало, что в дни авралов вкалывают до опупения, а в незагруженные можно и в тундру за ягодами прогуляться, и раньше смены в общежитие для вольных или лагерь для зеков возвратиться. Только на глаза административным «придуркам» нельзя было попадаться: пойманных на прогулах строго наказывали.
Мой тогдашний помощник — и близкий друг на всю нашу остальную жизнь — Федор Витенз доказал в эту ночь, что способен не только неутомимо ходить вдоль воздухопроводов, но и бодро бегать по ним, — а трубы из воздуходувной станции в плавильный цех в некоторых местах поднимались над землей на высоту двухэтажного дома. О мастере Мише Вексмане и говорить не приходилось. Подвижный и почти такой же худой, как и я тогда, он по любому воздуховоду мчался, не уступая мне и метра. А когда основные измерения выполнили и лаборанты разошлись, мы с Федей завершили задание Шевченко: я рассчитывал, у меня это получалось быстрей, он чертил — чертежник он был ровно на два порядка выше меня. Всю ночь до утра меня грызли сомнения: может, раньше я ошибался и воздух мчится по трубам вовсе не с возвещенной ураганной скоростью. Утром я успокоился: ошибки не было. Анализ измерений показывал, что скорость воздуха именно такая, какую я назвал Сорокину: 51 метр в секунду.
В предписанный час в лабораторию явился посланец Шевченко, вручил мне небольшую брошюру, забрал чертежи и вычисления и предупредил: в двенадцать часов я должен ждать телефонного вызова в кабинете Белова.
Я показал Белову результаты ночных наблюдений и сел в приемной читать книжку Шевченко. Мной запоздало овладевало смущение. Я потребовал от Шевченко профссионального разговора, я думал хоть немного защититься от опасных политических обвинений языком техники. Но Шевченко знал его гораздо лучше меня. Проработав на производстве несколько лет, я был в металлургии не так начитан, как наслышан и «навиден», а он инженерно в ней разбирался. И посадить меня в лужу на этой, глубоко ему ведомой почве металлургических закономерностей он мог куда проще и основательней, чем угрожая и ругаясь. Так это я увидел тогда, когда перелистывал в уголке приемной книжку «Контроль металлургических процессов». Я уже подходил к правде, но она была еще неполой.
— Срочно к Александру Романовичу, — сказала секретарша Белова.
Белов разговаривал по телефону с Шевченко. По довольному лицу главного металлурга я понял, что нового разноса не будет.
— Да, конечно, так я и говорил вам, Виктор Борисович. — Белов глазами показал мне на стул. — Он уже здесь, передаю трубку.
В трубке загудел голос Шевченко:
Ваш отчет — передо мной. Отношение к нему двойственное. С одной стороны — отлично, с другой — безобразие! Словечки нетехнические, но других подобрать не могу.
Я осторожно поинтересовался:
— Что именно отлично, а что — безобразие, гражданин начальник комбината?
— Отлична проделанная вами работа. А безобразие — все, что эта работа показывает. В моей книжке вы можете прочесть, что скорость вдуваемого в печи воздуха не должна превышать четырнадцати-пятнадцати метров в секунду, а у вас она свыше пятидесяти. И оспорить не могу, ваши расчеты сам проверил. В этих условиях монтаж новой воздуходувки эффекта не даст. Все съест возросшее сопротивление в трубах, то самое, о котором вы сказали Сорокину, за что я собирался вас наказать. Но не радуйтесь, что избежали наказания. Всех нас теперь надо карать за техническую безалаберность. Вы получите новое задание.
— Готов, гражданин начальник…
— Виктор Борисович.
— Готов, Виктор Борисович.
— К вам сегодня придут проектировщики-металлурги. Я приказал выделить для них специальный конвой на промплощадку. Покажите им результаты измерений, ответьте на вопросы. Пусть пораскинут мозгами, кто и как допустил до нынешнего нетерпимого состояния. А завтра в десять утра явитесь на Малый металлургический завод. Я буду у начальника ММ3 Алексея Борисовича Логинова. Вы Логинова знаете?
— Немного. Налаживал на ММ3 теплоконтроль, газовый анализ.
— У меня все. У вас?
— У меня — ничего, Виктор Борисович, — сказал я и положил замолчавшую трубку.
— Поздравляю! — сказал радостно Белов. — До этой минуты тревога все же была. Новая метла чисто метет, а эта — Виктор Борисович — не метет, а сметает. Строителям уже досталось по шее. Горнякам, особенно рударям, грозил понижениями в должности, даже арестами. Особенно коксохимикам попало. Кокс у них ведь такой: во-первых, дерьмо, во-вторых — мало. К металлургам Шевченко пока помягче. Теперь торопитесь к себе, проектировщиков уже доставили на промплощадку.
В лаборатории прохаживались два металлурга из проектной конторы: полный неторопливый Бунич (не помню ни имени, ни отчества) и худощавый, очень подвижный Александр Григорьевич Гамазин. Гамазин тыкал рукой в самописцы, автоматические датчики, изодромные регуляторы; Бунич обводил уставленную приборами комнату равнодушными выпуклыми глазами.
— Устроился! — похвалил Гамазин. — Удельный князь, не меньше.
— Немного есть, — скромно согласился я. — С чем пожаловали, бояре?
— Нет, это вы говорите, что за катастрофа, — потребовал Бунич. — Столько лет получали благодарности за проект БМЗ. Вдруг — трах-бах, ох, ах — недоработка, ошибка, провал! И обвиняют, что злые пары из вашей кухни.
— Не всякому обвинению верь! — туманно высказался я.
— У меня принцип: никаким обвинениям не верю. Нет ничего проще и лживее, чем они, — сказал Гамазин. — Итак, все тот же вопрос — что? И доказательства этого «что»! На меньшее не соглашусь.
Я провел их в свою комнату и показал ночные измерения. Гамазин присвистнул. Он соображал легко, был скор и смел в решениях — инженерных, естественно. В доарестантской жизни он трудился на Волховском алюминиевом заводе, участвовал в проектировании и освоении Запорожского алюминиевого, а в Норильске переквалифицировался из алюминщика в никельщика — и уже считался специалистом по никелю. Мне он нравился и как человек. Спустя двадцать лет, работая над фантастическим романом «Люди как боги», я вспомнил его и назвал главного героя Эли Гамазиным: в фамилии слышалось что-то нездешнее.
— Все ясно, княже! — воскликнул Гамазин. — Какой у вас диаметр воздуховодов? Шестьсот миллиметров? Ха, чуть пошире канализационной трубы! А дуете на три ватер-жакета? Не вижу пока ничего ненормального. Ни один закон техники не опровергнут. Загадок нет. Вопрос исчерпан.
— Только ставится, а не исчерпан, — возразил я. — И загадка есть: почему вообще создалась такая ненормальность? В книжке Шевченко, вот в этой, он мне сегодня прислал, сказано, что выше пятнадцати метров в секунду скорости воздуха не должны подниматься. Как же возникло подобное нарушение технологии?
— А на это пусть отвечает главный проектировщик БМЗ. Бунич, давай! «Что» — нам теперь ясно. Отвечай, почему появилось это «что»!
Бунич размышлял. Он всегда казался погруженным в раздумья — даже когда ни о чем не думал. Он медленно переводил очень темные, очень выпуклые, очень близорукие глаза с одного на другого. У него неслышно шевелились губы. Шевеление губ всегда предшествовало движению языка. Потом он заговорил.
Кто тут произносил странный термин «загадка»? Никаких загадок не было и нет. Все ясно, как свежеиспеченный блин на вычищенной сковороде. Да, он проектировал в последний довоенный год БМЗ. И хорошо спроектировал, в Москве одобрили. В проекте ненормальностей не было. Единственная ненормальность случилась уже после утверждения проекта. Проект полностью не осуществили, вот и вся разгадка. Как планировалась в проекте переработка руды? Отражательная печь плавит руду на штейн, из штейна в конвертерах выжигается железо, а в ватер-жакетах очищенный от железа файнштейн разделяется на никель и медь. Классическая технология, идеальная цепочка. А где эта цепочка реально? Нет отражательной печи, ее заменили большим ватер-жакетом. И в нем теперь не разделительная, а рудная плавка.
— Побойся Бога, Бунич! — закричал Гамазин. — Впрочем, ты уже в трех поколениях неверующий, ты с Богом не посчитаешься. Но ты же сам согласился на изменение проекта. Что не построили отражательной печи — твоя инициатива.
— Моя, но почему? Выяснили, что руда плавится легче, чем предполагали, и можно обойтись без отражательной печи. Огромное преимущество перед проектом! Но и отклонение от нормы. Ибо если запроектировали хорошо, а получилось лучше, то это тоже ненормальность. Радостная, но ненормальность! А заменив дорогую отражательную печь уже построенным ватер-жакетом, позабыли, что на разделительную плавку требуется меньше воздуха и что воздуходувки рассчитаны именно на нее. А тут — война! Не до переделок воздухопроводов, давай скорее никель! До поры ненормальности не замечали: воздуху хватало.
Гамазин радостно хлопнул рукой по столу.
— Короче, головокружение от успехов! А после головокружения — головная боль: надо ликвидировать искажение достижений. Бунич, ходом к Белову!
Белов, порадовавшись успешному прояснению загадки, вынул из сейфа две пачки махорки — еще довоенной, из Кременчуга — и вручил их проектировщикам. Оба, хотя и не курили, с благодарностью приняли роскошный дар: даже сибирская махра ходила золотой лагерной валютой, о кременчугской и говорить не приходилось — Украина второй год лежала под немцами, о тамошней махорке вспоминали со вздохом.
Утром следующего дня я направился на Малый завод. От БМЗ до ММ3 было с полкилометра, но дорога тянулась неровная, она петляла между валунами, проваливалась в рытвины, вспучивалась колдобинами. Был и другой путь — по трубопроводам. Трубы местами опускались до самой земли, местами вздымались над долинками и провалами. Укутанные в асбоцементные плиты, стянутые стальными обручами, они были много удобней земных дорог — для крепких ног, естественно. Я по этим трубопроводам и шествовал, и бегал, только в пургу побаивался — при сильном ветре кое-кого и на земле сносило, а на трубе и вовсе никому было не устоять. В то утро погода была отличная, на высоте бежалось хорошо. И я бежал с воодушевлением.