рильска простиралась довольно далеко — до горных гряд Хараелака и Путорана гладкая лесистая равнина. Я еще не знал, что именно здесь пролегает один из мировых географических рубежей: на запад от Норильска за Урал тянется великая тундра, а на восток, уже до Тихого океана, столь же великая тайга — грандиозная граница двух ландшафтов, перерубившая с юга на север Норильскую долинку. Но и не зная этого, я стремился туда, на север и на восток, в лиственничные и березовые лески — та сторона еще не была так опутана колючей проволокой, как юг и запад. И однажды летом 1944 года я забрался так далеко на восток, что не слышал гуда заводов и грохота автомашин.
Я поднялся на голый холмик — много тысяч лет осатанелая пурга сдирала с него любое деревце, пытающееся выдраться из земли. Но весь он, этот круглый холм, был окутан густым и теплым мхом. Белый жестковатый ягель перемежался с темно-зеленой шерсткой какой-то мягкой северной травки, их подпирал безмерно жизнелюбивый спорыш — я был знаком с ним по Черноморью, встретил как старого приятеля и в Заполярье.
Я сел лицом на запад и осмотрелся. Впервые я видел Норильскую долину с высоты — она открылась мне полностью. Позади был еще неведомый мне лес, впереди картинно раскидывался красочный пейзаж — Зуб, запирающий запад, справа — здания города, слева — обогатительная фабрика, Большой и Малый заводы, коксохим и кобальтовый, а по краям промплощадки квадраты лагерных отделений — четырехугольники белых бараков, сотни бараков… А над всем этим цивилизованным миром — бараками и продымленными цехами «Северной стройки коммунизма», как именовали Норильск в местной газете, — возвышались подпиравшие небо горы, три горных барьера, отрезавшие наше жилье от «материка»: массивная Шмидтиха, облезлая Рудная и островерхая Барьерная. Вдалеке я увидел сбегающий с раздела Рудной и Барьерной ручеек, поэтически названный Медвежьим. И хоть, сбежав с горы, он еще дольше извивается по центру города, чем окраинный Угольный, но все же до самого Долгого озера несет относительно чистую воду — конечно, пить ее нельзя, а вот не зажимать нос — можно. И я вспомнил, что верховья Медвежьего ручья пять лет назад, когда я терял силы на котлованах Металлургстроя, где теперь раскинулся БМЗ, представлялись мне границей достижимого мира, прекрасной границей, чистой, светлой и запретной. Я тогда писал много стихов, среди прочих о первой осени в Норильске были и такие:
Все гуще шум Медвежьего ручья,
Все явственней пожухлых листьев лепет.
И все проникновенней слышу я
Земли и камня потаенный трепет.
Вникая в быстрый говорок берез,
Следя гусей изломанную стаю,
Я лом кладу украдкой на откос,
Бегу, хочу взлететь — и не взлетаю…
Я закрыл глаза. Мне было хорошо, впервые я ощутил себя вольным. «Ноги», лежавшие в кармане кителя, унесли меня на свободу, отделили от людей. До них было недалеко — и так хорошо без них! Я лег животом на холмик, обхватил его руками и стал целовать его шерстку — смесь ягеля, спорыша и какой-то нитяной травки, хватая ртом камешки и землю.
Много лет прошло с того дня, а мне все кажется, что ощущаю горьковато-терпкий вкус набившихся в рот камней, земли и листьев.
Блуждания за границами городских окраин стали важной частью моего бытия. В спокойные часы, когда в цехах не ожидалось чрезвычайностей, я уходил в «служебную командировку», так это объявлялось требовавшим меня телефонным голосам. Эта была и вправду служебная операция — я служил себе, «работал над собой», как принято было тогда говорить, — истово и радостно утаптывал валенками или тяжелыми американскими ботинками, выданными вместе с персональным кителем, то снег, то склизкую, мшистую, валунистую тундру. В Норильске загородные прогулки вольных обычаем не стали. В этом городе неслужебное существование замыкалось в каменных стенах зданий либо в рваных досках и ржавой жести балков в городских «шанхаях». Только мой добрый знакомый, физик Владимир Николаевич Глазанов, я это узнал поздней, использовал, как и я, подаренные ему пропускные «ноги» для прямой работы ногами в тундровом «Занорилье».
Выходы из города не всегда были бесцельны. Временами я превращал прогулки в географические исследования. Во второй половине января на широте Норильска закончилась полярная ночь — солнце уже выглядывало на несколько минут над горизонтом. Но так происходило только теоретически. На практике его еще долго и глухо скрывали горы.
Солнце начинало выдираться наверх в январе — снизу, из-под горизонта, с востока на юг за спиной Барьерной. Но, так и не показавшись, уходило позади Рудной снова вниз, за горизонт — радовать края, не подозревавшие, что существует такое грозное время — полярная ночь… Юг, приходившийся на долинку между Рудной и Барьерной, был местечком, где солнце меньше всего поднималось в небе, — только в начале февраля оно набирало силы, чтобы высунуть сияющий ободочек в междугорье. Но, даже не поднимаясь, оно давало о себе знать заревом, вспыхивавшим в горной долинке ручья Ергалака, текущего на юг между этими двумя горами.
Сперва это было светлое пятнышко, оно появлялось лишь на несколько минут. С каждым днем пятнышко расширялось, поднималось выше, делалось ярче. И в конце января каждый полдень горный юг озаряла феерия светопожара. Он шел от Барьерной к Рудной, золотые и малиновые струи вырывались откуда-то из горных недр, образовывали сияющий полукруг — солнце предваряло свое появление красочной аурой, короной света и цвета. Но сияние тускнело, аура стягивалась, сияющие лучи короны гасли — светило, так и не выбравшись наружу, снова погружалось вглубь. И так должно было продолжаться до второго февраля — этот день считался днем первого появления солнца над Норильском.
Мне всегда не хватает солнца. Если бы я жил в древности, солнцепоклонство было бы самой близкой мне религией. Много лет в январе я выходил наружу и любовался — с восхищением и тоской — его попытками выдраться из-под земли и уходил к себе считать дни до его появления. Бесконвойный пропуск дал возможность сократить ожидание. Я бы не простил себе, если бы не воспользовался такой возможностью. И во второй половине января 1945 года я вышел на тайное свидание с солнцем.
Я заранее рассчитал маршрут. Солнце возможно было увидеть, лишь отдалившись на север от трехгорья — «большое видится на расстоянье», говорил я себе. Оно должно выскользнуть из-за западного склона Барьерной и, пересекая долину Медвежьего ручья, где пышно бушевал световорот, скрыться за восточным склоном Рудной. Надо забраться подальше на север и на запад, только там на несколько минут откроется солнце. На северо-западе раскинулось озеро Долгое, питавшее водой котлы ТЭЦ и охлаждавшее ее генераторы. За ним простиралось тундровое редколесье — даже невысокие лиственницы могли закрыть обзор. Я направился к западной окраине озера, за насосную станцию ТЭЦ.
Здесь я выбрал возвышенное местечко, затянутое льдистой броней, и стал ждать. В долине Медвежьего ручья высветилась заря. На западе, севере, даже на востоке была посеревшая полярная ночь — на небе тускло посверкивали звезды. А на юге расширялось пламенное полукружие, оно оттесняло сумрак, бросая багровый отблеск на восточный склон Рудной. Багровое сияние превратилось в малиновое, накалилось до червонного золота — и вдруг из-за неожиданно потемневшей на фоне сияния Барьерной выскользнуло солнце. Я закричал, сорвал с себя шапку и подбросил ее вверх.
В первые секунды явления земле солнце было лишь узеньким ободочком, он быстро вырастал, становился сияющим сегментом, сегмент обратился в полусферу, полусфера вырастала в диск. На озеро за мной, на серую землю по сторонам, на скалистые обрывы Зуба брызнуло сияние дня. Солнце вынеслось у западного склона Барьерной прямо из-под земли и, слегка поднимаясь над поверхностью, быстро полетело к громадному массиву Рудной. Я знал, что увижу его. Но что оно будет так ощутимо двигаться, и не подозревал: люди привыкли, что солнце не бежит, а плавно плывет по небу. Но сейчас, в первом своем явлении, оно торопилось, всего несколько минут отводилось ему распорядком полярной природы. Оно побежало к верхней своей точке над Медвежьим ручьем и стало закатываться в глубь земли. И я понял, что если буду живым валуном торчать на приглянувшемся мне обледенелом пригорке, то солнце через минуту-две совершенно скроется и меня снова окружит тот синеватый сумрак, который называется полуднем полярной ночи. Солнце надо было догонять. Я соскочил с пригорка и помчался за убегающим солнцем.
Оно шло, как и положено ему, с востока на запад. Я бежал, чтобы продлить свидание с ним, с запада на восток. Только так я мог отдалить миг, когда его прикроет щит высокой Рудной. Я мчался по насту, вскакивал на валуны, обегал рытвины и щели. Дорога была неровной и скользкой. Я стал отставать от солнца. Хоть и превратившее свой бег в неспешное уползание, оно все отчетливей сближалось с Рудной. Настал момент, когда его край соприкоснулся с камнем и стал пропадать за ним. Шар превратился в полусферу, полусфера в сегмент — и снова лишь узенький сияющий ободок, удерживаемый моим ошалелым бегом, еще виднелся на гребне массивной и хмурой горы.
И тогда я вскочил на водопроводную трубу и понесся по ней. От водонасосной станции тянулись две нитки, питающие ТЭЦ рабочей и охлаждающей водой. Обе трубы были гораздо шире воздухопроводов, по которым я бегал на промплощадке. Укутанные в шлаковату, обитые защитными досками, они были больше метра в диаметре и простирались на полтора-два километра с запада на восток — как раз по нужному мне направлению. И хотя они местами еще выше поднимались над землей, чем заводские, бежать по ним было удобней и безопасней.
Пока я взбирался на трубу, солнце пропало за Рудной. Лишь красно-золотое пятно на краю горы показывало место, куда оно кануло. Но я не сомневался, что хоть на несколько минут, но верну его. После первых неуверенных шагов по трубе я припустил изо всей мочи. И с ликованием убедился, что обгоняю солнце. Солнце пошло назад, оно двинулось в обратную дорогу. Оно снова показалось из-за края горы, только немного ниже места, куда перед тем скрылось. Маленький ободок медленно вырастал в сегмент. Январский мороз был ниже тридцати градусов, ветра в тот день не случилось, я быстро промок от пота. Сердце бешено колотилось, я заглатывал ледяной воздух широко распахнутым ртом. Только звериное здоровье да упрямый характер, восстававший против слабости, обеспечивали мой неистовый бег. Я знал, что вытащу солнце из-за горы. Я понимал, что скорей свалюсь от сердечного удара, чем остановлюсь.