И я добился своего. Солнце продолжало медленно выдвигаться назад. Сегмент снова стал полусферой, полусфера округлялась. Настал момент, когда солнце оторвалось от Рудной и повисло, свободное, в небе. Нижний его край касался долинки, правый почти упирался в гору, но оно было, было — яркое, свободное, одинокое!
Я соскользнул с трубы на землю — пылающим лицом в снег, — хохотал, бил руками по ледяному насту. Когда я наконец поднял голову, солнца не было. Густела быстро наступающая ночь.
Минуты радости порой выпадали и в лагере, они помнились долго. Но в тот январский день 1945 года я испытал не простую радость, а счастье. Я чувствовал себя всесильным. Ибо я вызвал исчезающее солнце назад, полюбовался им и позволил потом идти, куда ему назначено.
Ящик с двойным дном
Это малозначительный случай произошел вечером шестого ноября сорок четвертого года. Я готовился встретить годовщину революции. В лагере нам, конечно, было не до праздников. Некоторые из официальных торжеств — например, день сталинской конституции — мы сознательно проводили не в бараке на отдыхе, а как обычный день в цехе. Мы лучше всех знали, как эта хорошо написанная конституция выглядела на практике. У нас не было причин кричать ей ура. Но Новый год и Первое мая мы отмечали. И разумеется, самый высокий из наших праздников, годовщину штурма старого мира, мы чтили свято и неукоснительно. Мы не очень торжествовали в этот день, для радости было недостаточно оснований — нам иногда казалось, что многие из лучших принципов революции навек утрачены или унижены. Но мы вспоминали ленинские идеи, а не действительность. Мы говорили друг другу: «Люди пришли и уйдут, идеи останутся — они еще возобладают!» А в этот год была и своя особая причина для торжества — фашизм отступал на всех фронтах, война шла к концу.
Итак, я готовился к празднику. В своей рабочей комнатушке я достал заветную бутылку со спиртом, предназначенным для заливки в приборы, и честно разделил ее пополам: первую половину — для производства — убрал в шкаф, вторую — на вечер — долил водой и выставил за окно остудить. Потом я оглядел мои съестные запасы. Еды набралось невпроворот, или — точнее — «невпроед»: буханка черного хлеба, сухой лук, сухая картошка и запасенная еще с лета банка свиной тушенки с лярдом. Всего здесь могло хватить человека на три-четыре. Как раз столько нас и должно было собраться: я, мой друг Слава Никитин и лаборантка Зина, моя ученица, озорная и хорошенькая девочка, которую я оберегал от местных соблазнов и именно с этой целью пригласил поужинать с нами. В молодежном общежитии у них готовилась пьянка, обычно такие «мероприятия» заканчивались скандалами, мы же со Славой были народ смирный.
— Это, конечно, не шампанское и даже не портвейн, — бормотал я, доставая остуженную бутылку: на дворе стелился сорокаградусный мороз, и тепло из спирта улетучивалось быстро, — но на крепость жаловаться не будут.
В этот момент зазвонил телефон. Я сунул бутылку в тумбочку и схватил трубку. Это был Слава.
— Ты знаешь, что произошло? — надрывно спросил он. Таким мрачным тоном Слава разговаривал лишь с начальством, когда выпрашивал спирт на «желудок» — у него начиналась язва, которую он одурманивал градусами, чтоб не разрослась. Для меня, своего близкого друга, Слава приберегал иные интонации: насмешку, веселую презрительность, радостный смех. Ничего этого сейчас и в помине не было.
— Не знаю, — признался я. — А что?
— А то! Забился как паук в свою лабораторию. Подрубаев только что закончил доклад на торжественном партийном собрании завода.
— О чем?
— О последних достижениях астрономии! О чем доклад шестого ноября? Разумеется, о седьмом ноября. Об Октябрьской революции — понятно?
— Теперь понятно. Пока не вижу повода для огорчений.
— Сейчас увидишь. Знаешь, что он сказал в докладе? Он говорил о тебе! Он кричал о тебе, размахивая кулаком. Он брызгал на тебя слюной. Он ругал тебя последними словами.
— Подрубаев? Обо мне? Кричал?
— И размахивал кулаком! И ругался! И брызгал слюной!
— Не понимаю. Слава, ты всегда преувеличиваешь!
— Никаких преувеличений. Говорю тебе, он докладывал об Октябрьской революции. А как можно при этом забыть о тебе? Подожди, не перебивай! Он сказал, что нас, то есть их, вольняшек, со всех сторон захлестнули заключенные, всяческие террористы, шпионы, вредители и прочие контрики. Многие из этих гадов пробрались на командные посты, в их руках ключевые позиции на заводе, по существу они ведут производство.
— Но ведь это правда — мы ведем производство…
— Говорю, не перебивай! Он сказал, что завод отдан в лапы врагу, понимаешь? И что мы работали хорошо лишь для вида, чтобы скрыть свое змеиное нутро. И что эти «мы», террористы-механики, шпионы-химики и диверсанты-металлурги, — это я, ты, Наджарьян, Либин,
Лопатинский, Кирсанов, Витенз, Калюсский… И что нас надо окружить жестокой бдительностью и беспощадным недоверием. И что вместо этого многие партийцы дружат с нами, таскают нам продукты… Он вопил на весь зал: «Мы будем гнать таких людей из партии, отдавать их под суд за связь с заключенными! Потеря бдительности — преступление, пусть все это помнят!» Каково?
— Кто тебе рассказал?
— Электрик Сорокин. Он пришел с собрания расстроенный, достал из несгораемого шкафа немного спирта — и деру! «Боюсь оставаться — еще какая-нибудь сволочь донесет Подрубаеву». Вот так оно очаровательно поворачивается.
Я молчал.
— Ты чего раздышался как паровоз? Не сопи, изреки что-нибудь.
— Что мне сказать? В том, что он ругал нас, неожиданного не вижу. Вот если бы он объявил, что мы достойны сожаления из-за несправедливой участи, похвалил за работу — точно была бы неожиданность!
— Еще чего захотел!
— Да, захотел! Всегда буду хотеть правды, как бы она ни была неожиданна.
— С тобой скучно разговаривать! Ты желаешь невозможного.
— По-моему, ты хочешь того же, иначе не расстроился бы из-за доклада Подрубаева.
— Ладно. Всех благ! Иду в зону спать.
— Слава, мы же намеревались попраздновать. У меня спирт, закусь.
— Нет настроения. Спирту я уже нахлестался. Поцелуй от моего имени Зиночку, от своего ты никогда не решишься на такой смелый поступок. Пусть все теперь пропадет, черта с два я буду им работать как проклятый, слышишь, Сережка? Черта с два! Больше дураков не найдут!
— Слава!..
К дьяволу на рога! Чтоб сутками не вылезать с печи, при ремонте неделями спать на столе в конторке — нет уж, хватит! Под конвоем на аварию — это пожалуйста, а больше ни шагу, ясно! Не смей, не хочу слышать! Я тебе уже сказал: иди в задницу! Поцелуй Зиночку! Я пошел.
Он бросил трубку. Я сидел перед телефоном подавленный. Нет, я не лгал Славе, когда говорил, что не вижу ничего неожиданного. Доклад, о котором я мечтал, нельзя было прочитать на торжественном собрании, если только не появилось желания распроститься со своей головой. Я не мог переварить другого. Я не понимал, как такую речь произнес Подрубаев.
Он появился у нас недавно — воевал на Кольском полуострове, демобилизовался из армии после ранения и надумал поработать где-нибудь на полюбившемся ему Севере. Специальности у него не было никакой, так, семь классов образования и парочка краткосрочных курсов. В лагерной системе Берия партийная работа была на задворках, на нее шли с неохотой — еще и потому, что получали здесь мизерные по сравнению с хозяйственными и третьеотдельскими оклады. В этом особом мире партийные должности старались превратить в партийные нагрузки, именно нагрузки — дополнительная ноша сверх основной, нечто, что можно, покряхтывая, тащить через пень колоду. Нужно было ни на что не годиться как администратор или очень уж крепко любить эту деятельность, чтобы согласиться у нас на пост освобожденного партийного работника.
Мне казалось, что в случае Подрубаева действуют обе эти причины. Он, конечно, в производстве не разбирался и командовать людьми не умел. И он любил свою малоавторитетную в наших местных условиях работу. В его речах полузабытое слово «партия» звучало если и не так часто, как всемогущая формула «Сталин», то, во всяком случае, довольно весомо. Кое-кто из тех, кто распоряжается нашими жизнями, уже начал на него косо поглядывать. Мы, разумеется, предвидели, что ужиться в Норильске Подрубаев не сумеет, и спорили, каков будет его конец — просто перебросят на другую должность, вышибут с позором на «материк» или подберут ключи посерьезней.
Мне он нравился. Он разговаривал со мной как с человеком. Он расспрашивал о моем прошлом, интересовался, почему я сижу и есть ли у меня шансы на досрочное освобождение. Он не мог не знать, что подобные расспросы строжайше запрещены, но пренебрегал запретом. После какого-то разговора мы дружески пожали друг другу руки. У него было хорошее лицо — открытое, курносое, большеротое, с умными голубыми глазами. Люди с такими лицами веселы и бесхитростны. И этот человек злобно позорил нас, заключенных, грозил наказаниями тем, кто к нам хорошо относится! Таков был факт. Факт этот нельзя было принять, он был слишком отвратителен! Другой — пусть, от другого бы я стерпел — но Подрубаев!.. Меня корчило от омерзения, мне хотелось наждаком содрать с кожи память о нашем недавнем рукопожатии.
«Он же мог не называть фамилий! — горестно размышлял я. — Его предшественники так и докладывали на торжественных собраниях — глухая фраза о заключенных, но — никаких фамилий. Нет, ему захотелось лизать ноги начальству, он и лизал, публично лизал, зарабатывал подленький авторитет у подлецов!»
Я кипел, меня мутило и распирало. Я вскочил и, матерясь, забегал по своей крохотной комнатушке. Движение быстро утомило меня. Я спросил себя: чего ты распсиховался, дурак? Крыша тебе на голову свалилась, что ли? Какой-то прохвост обругал, только всего! Мало на тебя клеветали и тебя поносили? К брани тебе не привыкать, возьми себя в руки. Ругань — это еще не самое страшное. Вежливые следователи, бесстрастные судьи куда страшнее — они не бранят, а ломают жизнь.