Я прикрикнул на себя: довольно, слышишь, довольно! Они хотели отравить тебе праздник, не дай им этой радости! Все можно у тебя отнять — личное счастье, свободу, здоровье, даже саму жизнь. Но до мыслей, до чувств, до мироощущения твоего им не дотянуться. Они не всевластны, нет! Солнце так же поднимется на небо, те же звезды выйдут вечером на дежурство — славь мир, раскинувшийся вокруг тебя, он недосягаем для жадных лап! Славь праздник рождения нового века, величайший из праздников твоих — его у тебя не отнимут! Повернись к ним спиной, гляди вперед: горизонт затянут тучами, но над тучами — ясное небо! Так празднуй же свое небо, забудь хоть на час о затоптанной сапогами земле!
Эти выспренние мысли успокоили меня. Я всегда утешал себя абстрактными размышлениями. Они вздымались до таких вершин, где высота превращается в пустоту. Чем они были темней, тем казались мне глубже. Давно доказано, что каждый сходит с ума по-своему. Во всяком случае — каждый по-своему успокаивается.
Я вышел в соседнюю комнату. Две моих лаборантки, комсомолки Зина и Валя, сидели у стола и тихо разговаривали. Они, конечно, слышали, как я метался по своей комнатушке, может быть, до них донесся и мат. Я не стал уточнять, давно ли они тут. Валя, очевидно, тоже раздумала идти в свое общежитие, где после торжественного собрания ребята устроят пьянку. Втроем мы скучать не будем. Праздник удастся на славу.
— Девчата! — сказал я, любуясь их милыми рожицами. Зина была порывиста, худа и дерзка на язык, коротышка Валя едва ли произносила больше двух слов в час (самая смирная среди лаборантов). — Закатывайте рукава. Вот сухая американская картошка. Если через полчаса она не разварится, как белорусская бульба или, на худой конец, украинская бараболя, то грош вам цена. Не ждите тогда, что я подыщу вам женихов среди наших ребят.
Они со смехом схватили пакет с картошкой. Зина носилась из угла в угол, она включила плитку, достала соль и масло. На спираль поставили жестяную банку из-под томата, отлично заменявшую кастрюлю. Вода уже собиралась закипеть, когда дверь на лестницу открылась и на пороге появился Подрубаев.
Если бы в нашу комнатушку ворвался Змей Горыныч, он произвел бы на моих девчат меньшее впечатление. Они вскрикнули, побледнели и окаменели. Они глядели на него круглыми газами — я сразу понял, что они знают о его сегодняшнем докладе. Злой, настороженный, Подрубаев медленно приближался. Пока он шел, я лихорадочно обдумывал, чем его появление грозит Зине и Вале. Они были вдвоем, следовательно, приписать интимную связь со мной не удастся. Зато в самой страшной — духовной — связи с заключенным он вполне сумеет их обвинить. А за это обычно выгоняют из комсомола и дают «двадцать четыре часа» — немедленную высылку.
— Это еще что за куховарство? — спросил он лаборанток, переводя с одной на другую недобрые глаза. — Кто вам разрешил остаться в нерабочее время?
За девушек поспешил ответить я:
— Все в порядке, гражданин начальник. — Я не мог назвать его сегодня обычным обращением Василий Федорович. — Я задержал девчат, чтобы они заполнили рабочие журналы. Записи сделаны, и лаборантки уже собирались уходить. А картошку варю я, надо же отметить праздник…
Он слушал меня с недоверием. Он хмуро следил, как девушки торопливо одеваются. Сам он даже не расстегнул шубы, хотя в комнате было жарко — нас подогревала через стену обжиговая печь.
— В другой раз чтоб этого не было, — сурово сказал он мне и лаборанткам. — Идите домой и помните, что здесь производство, а не гулянки.
Девушки не ответили. Первой выбежала Зина, за ней поспешила более медлительная Валя. Я запер за ними дверь. Подрубаев кивнул на другую дверь, через которую он вошел:
— Эту тоже! Надо побеседовать без помех.
Я повернул ключ и во второй двери. Лицо Подрубаева вдруг стало меняться, злые складки на щеках распрямились, глаза подобрели. Передо мной стоял тот человек, которого я знал до этого дня.
Только теперь он расстегнул свою тяжелую шубу — вытащил из одного кармана бутылку шампанского, из другого — завернутый в бумагу пирог. Бутылку и пирог он разместил на столе, а рядом положил наполовину использованную рабочую карточку вольнонаемного — талоны на сахар и масло. После этого он крепко потряс мою руку обеими руками.
— С праздником, Сергей! От души желаю, чтоб на двадцать восьмом году революции ты наконец получил свободу. Следующий Октябрь встретим у меня дома. Мы с женой отоварили по литеру две бутылки шампанского, так что эту можешь спокойно… А пирог жена испекла для тебя, вы незнакомы, но это ничего, я ей говорил о тебе — видишь, тонкий, чтобы незаметно в кармане… Ну, я пойду, дома заждались, я ведь полтора часа после заседания пережидал в кабинете, пока уберутся. Народ всякий, сам понимашь.
— Возьмите у меня деньги, — сказал я, доставая кошелек.
Он с упреком посмотрел на меня.
— Зачем ты меня обижаешь? Я же от души! Жена тоже передает привет. Я вас потом познакомлю, она такая сердечная!.. Ну, извини, я пошел.
Он с осторожной торопливостью спустился по темной лестнице, а я возвратился в свой кабинетик. Прежде всего я выставил на холод бутылку шампанского, потом вызвал вахту лагеря. По телефону не видно, заключенный ты или «вольняшка», и временами мы этим пользовались. Я постарался, чтоб мой высокий, «неубедительный», как утверждали приятели, голос звучал на этот раз медленно и низко — охрана, как и большинство людей на земле, уважала басы, а не тенора.
— Старший дежурный по вахте старшина Семенов слушает, — отрапортовал в трубке быстрый голос. Сразу было понятно — служака, молодой, всеми силами выставляющийся парень.
— Кто, Семенов? — прорычал я. — Ага, Семенов! Значит так, Семенов. Пошли немедленно стрелочка в пятнадцатый барак и извлеки оттуда сукина сына Никитина, механика плавильного цеха. На ватер-жакете авария, надо его сюда. Никитина знаешь, Семенов?
— Так точно, товарищ начальник! — отбарабанил старший дежурный. — Никитина знаю. Сам пойду для верности. А куда доставить зека Никитина?
— Куда? М-да… надо подумать. Я-то ухожу домой, гости ждут. Вот что, Семенов. Доставишь зека Никитина в лабораторию теплоконтроля и сдашь под расписку начальнику лаборатории. За срочность доставки отвечаешь лично. Ясно?
— Ясно, товарищ начальник! Простите, товарищ начальник, с кем я разговариваю?
— Не ожидал, Семенов, — прохрипел я утробно. — Кого-кого, а меня ты должен узнавать по голосу. Фамилию-то я могу назвать всякую — соображаешь?
— Правильно, товарищ начальник! Сообразил. Будет исполнено, товарищ начальник!
Я отсмеялся и посмотрел на плитку. От сухой картошки шли свежие запахи. Она булькала и разваривалась, готовясь превратиться в пюре. Я присел на табуретку и, помешивая варево, задумался. Я размышлял о себе, о Славе, о Подрубаеве, об убежавших в страхе Вале и Зине, о незнакомой сердечной женщине, испекшей мне пирог, — о всем нашем странном времени. Передо мной одно за другим возникали лица людей, проносились темные фигуры — я пытался уловить в их облике смысл эпохи, ее глубоко запрятанную, невидимую с поверхности суть. Но эпоха не походила на отдельных людей, даже миллионы лиц и фигур не исчерпывали ее. Надо было разбираться не только в облике и поступках, но и в тайных мыслях и чувствах, а я не мог разобраться в самом себе — где мне поднять такую задачу? Помню, что некоторое время меня занимал вопрос: когда Подрубаев очутился лицом к лицу с девушками, кто кого больше испугался — они его или он их? Потом я решил, что больше всех испугался я, и покончил на этом бесцельные размышления.
На лестнице загрохотали шаги двух человек. В лабораторию ввалился покрытый снегом, совершенно ошалевший Слава. За ним, не отпуская его дальше чем на шаг, двигался невысокий, востроносый стрелок с винтовкой.
— Вы будете начальник теплоконтроля? — спросил он.
— Я. В чем дело?
— Приказано вручить вам под расписку зека Никитина по случаю аварии на плавильной печи.
— Понятно. Присядьте, пока я напишу расписку.
Слава с тревогой схватил меня за руку.
— Какая авария? Где? Кессоны прогорели, что ли? Я должен немедленно бежать на ватер-жакет…
Я многозначительно посмотрел на него и жестом запретил о чем-либо меня расспрашивать. С этой минуты Слава был уверен, что случилось несчастье, о котором при постороннем нельзя и упомянуть. Я подлил масла в огонь, бушевавший у него в груди.
— Успокойтесь, Никитин! — сказал я строго. — Авария такого сорта, что придется возиться всю ночь. Раньше отпустим конвой, а потом займемся ею. Ваша фамилия, старшина?
— Семенов. — Стрелок с жадностью втянул в себя запах, струившийся из консервной банки на плитке. — Повезло вам — картошку достали…
— Заключенным всегда везет, разве вы не знали? — сказал я, вручая ему расписку. — Как погода на дворе, Семенов?
— Дует пурга-матушка! И морозец градусов тридцать. Теперь мне топать обратно два километра. Желаю успеха в ликвидации аварии. В такой день авария — ой, нехорошо… Начальство сердилось по телефону, просто страх!..
— Минуточку, старшина! — Я вынес из своей комнаты бутылку разбавленного спирта, три стакана и тушенку. — Заправься на дорогу!
Мы подняли стаканы и чокнулись.
— За здоровье Октября! — сказал стрелок и набросился на еду. — Чтоб вам свободу поскорее, ребята!
Когда он ушел, Слава, до того старавшийся сохранять спокойствие, бешено сорвался с места.
— Совесть у тебя есть? Что случилось? Я позвоню в плавильный цех.
— Возьми стаканы и спирт и перенеси их в мою комнату, — ответил я. — Это единственное, что от тебя требуется. Остальное я сделаю сам.
— Не шути! Я чуть с ума не сошел, пока добирались. Хотел прямо в цех, стрелочек заупрямился: нет, только к тебе. Пойми же, меня с нар подняли, я ничего не знаю! Так есть авария на ватер-жакете или нет? Болван, чего ты молчишь?
Я сел у стола и важно вытянул ноги.
— Не вижу почтения, Слава. Не забывай, что я написал на тебя расписку — до утреннего развода ты у меня в руках. Короче, болван отставляется. С ватер-жакетом ничего не произошло. А теперь открой форточку и достань бутылку шампанского!