Трубы выкладывались с хорошим запасом прочности: стены у основания были толщиной в пять-шесть метров, на вершине — около трех. Опытные трубоклады возводили их с великим тщанием, из специального кирпича. Выкладывали без спешки, типичной для всех других строительств, — слишком уж серьезными последствиями грозила плохая работа. И сушили свежую кладку зимой и летом, не полагаясь на милость природы: снизу в трубу непрестанно вдували теплый воздух. Вторая труба возводилась уже в середине войны, она неторопливо росла несколько месяцев. И вот на ней-то и разыгрались события моего рассказа.
Ночью трубоклады уходили, и к трубе тайком устремлялись парочки. Зимой на промплощадке встречаться негде: в цехе полно людей, снаружи — мороз и снег. А в канале трубы тепло, ветра нет, он освещен лампочками. Мужчины с женщинами карабкались по внутренним монтажным лесенкам и удобно устраивались на верхней площадке. Даже на самой вершине, где толщина стен около трех метров — ширина средней комнаты, — можно свободно вытянуться и гиганту. А над головами — шатер, спасающий и от снега, и от дождя, и от головокружения. Один молодой уголовник, трудившийся в обжиговом цехе и в нужное время убегавший на высокотрубные свидания, с восторгом описывал удобства любви на трубе. Одно было страшно, признавался он, — лезть туда, цепляясь за внутренние скобы, а пуще того — спускаться.
— Вот что такое любовь, — с торжеством закончил я. — Совершенно непонятное в существе своем чувство, а толкает человека на немыслимые поступки. Даже здоровому крепкому парню страшно карабкаться по стометровой стене, а каково женщине? Нет, карабкались и лезли, передыхали и снова лезли. Я как-то пробрался в трубу, чтобы посмотреть, — вмиг голова закружилась от одного вида высоты, а они не опытные же трубоклады… Платили смертным страхом, ежеминутной возможностью гибели за часок удовольствия. И после этого будете оспаривать, что у любви мускулы быка и что она вовсе не нежный цветок, сникающий от легкого дуновения ветра?
— И не подумаю, — сказал Балкин, посмеиваясь. — Даже полностью согласен с вами насчет быка и цветочков. Но только скажу в дополнение, что грош цена вашим прорабам и заводским начальникам, — никто не подумал использовать могучую силу любви. Да и вы тоже… Неплохо описали и мускулы, и глотку сирены. Так сказать, философский взгляд со стороны. А что любовь — великая производительная сила и что ее можно использовать в материальном производстве — об этом вы и не подумали.
— Любовь как материальная производительная сила? Как некая экономическая категория? Уж не хотите ли вы сказать?..
— Да, именно это! Я пошел дальше вас в понимании любви. Скромно признаюсь: я первый в мировой истории использовал любовь именно как материальную производительную силу, как важный экономический фактор. И заплатил за это великое техническое открытие всего десятью сутками карцера. Зато возглавляемый мною участок впервые за несколько лет вышел в передовые, а мне пообещади два года досрочки — и выполнили обещание. И если я сейчас с вами пью этот разбавленный деготь, который Виктор Евгеньевич почему-то называет цейлонским чаем, а не валяюсь на нарах в моей бывшей зоне, то лишь потому, что не индивидуально-плотски, не абстрактно-философски, а производственно-практически понял, что такое любовь и как ее приспособить к экономике строительства.
Мы дружно захохотали. Виктор с восторгом воскликнул:
— Что я тебе говорил? Борис — златоуст! При капитализме он был бы лидером в парламенте, а у нас — новатор в горном строительстве. Просто бери карандаш и записывай каждое слово!
Записывать рассказ Балкина я не стал, но постарался запомнить. И передам его своими словами.
Все началось с того, что Балкина с этапа сразу доставили в Нагорное отделение, населенное почти исключительно женщинами. В Норильске он никого не знал, но лагерное начальство имело о нем исчерпывающие сведения: строитель по специальности, сидит седьмой год, осталось три, трудился на многих объектах и был энергичен и деловит. А в бараке его предупредили, что он должен опасаться начальника зоны Брычникова — хама, зверя и дубину.
Два дня Балкин вкалывал на общих работах, а утром третьего предстал пред грозные подслеповатые очи Ефима Брычникова.
Даже среди вохровских офицеров начальник зоны числился «здоровилой» и «железякой». Несколько незаурядных дел, совершенных незадолго до того, как его выбросили из партии и уволили с комбината, прославили имя Брычникова и в блатном мире. Знаменитого Моньку Прокурора, наотрез отказавшегося выходить на работу, Брычников самолично перевоспитал в своем кабинете. Моньку после этого разговора на руках доставили в ОПП — местный оздоровительно-профилактический пункт, больше, впрочем, известный под скептическим названием «отдел подготовки покойников». А когда «постельный шарик» Катька Крыса, вызванная для уточнения анкетных записей в личном деле, крикнула в качестве последнего аргумента: «Не трожь, говорю, я же сифилисом больная!» — Брычников бодро ответил, наращивая усилия: «Поделим пополам, нехорошо жадничать!» Если же к этому добавить, что язык старшего лейтенанта Ефима Брычникова исчерпывался несколькими словами, обслуживающими единственный глагол «дать», и сводился к неприхотливой вариации фразы: «Давай, а не то дам!», — то облик начальника Нагорного отделения станет ясен.
Балкин был человеком неробкого десятка, но на рожон не лез. Он почтительно стоял перед Брычниковым и старательно придавал своему насмешливому от природы лицу идеологически выдержанный вид.
— Контрик? — прохрипел Брычников, не удовлетворившись внешним осмотром.
— Статья пятьдесят восьмая, пункт восьмой, через семнадцатую уголовного кодекса РСФСР, — мягко уточнил Балкин.
— Я тебе дам, контра! — завопил Брычников, стукнув кулаком по столу. — Вредил, гад! Вредить не дам, понял?
Борису Балкину, закончившему кроме Харьковского строительного института еще Военно-строительную Академию, удалось сравнительно просто разобраться в «крикописи» начальника Нагорного отделения — так называл речь Брычникова старик Никифорыч, дневальный конторы Рудстроя, в прошлом профессор-ассириолог, специалист по клинописным таблицам. Балкин на лету переводил в уме крики Брычникова на более привычный ему русский язык. В результате беглой расшифровки получилось следующее. Ему, Брычникову, начхать на дипломы Балкина, он готов сегодня же сгноить его на тяжелых работах, затаскать по штрафным изоляторам, натянуть ему на плечи деревянный бушлат. Он, Брычников, считает, что только так и следует обращаться с террористом, шпионом и диверсантом Балкиным. На время это придется отложить, но не радуйся, инженер, расправа от тебя не уйдет! Обстоятельства не во всем подчиняются Брычникову. На строительстве рудника — прорыв, нужно принимать срочные меры, а то всем достанется — кому по шапке, кому по заднице. Начальник строительства полковник Волохов уверен, что Балкин сможет добиться перелома. Для этого его и перебросили сразу в Нагорное. Сегодня же примешь самый отстающий десятый участок. Рабочие — одни бабы, так чтобы все было в ажуре, понятно? Каждый вечер докладывай выполнение. А не дашь выполнения, пеняй на маму, что родила, — больше винить некого! Чего стоишь, выпучив глаза?
— Разрешите идти выполнять, гражданин начальник? — почтительно осведомился Балкин. Он никак не мог отделаться от военной привычки стоять прямо и говорить четко.
— Давай! — разрешил Брычников, несколько смягчаясь оттого, что инженер, видимо, неплохо понял его технические указания по части строительства.
Балкин прежде всего направился в вещевую каптерку — он был опытный лагерник и знал, что никакое добро, как бы мало оно ни было, нельзя выпускать из рук, тем более такое богатство, как обмундирование первого срока, полагавшееся ему по новому чину. В скрипучей — от свежести — черной телогрейке и ватных брюках, в кирзовых сапогах, с начальственной папкой под мышкой, он прибыл на свой десятый участок и вступил в командование. Это событие было отмечено лихим матом трех девиц, разравнивавших площадку перед конторой.
— Начальничек! — закричали они. — Подженимся на крылечке. Не пожалеешь! Такое чудо покажем — сроду не видел! Или неверующий?
Балкин пробежал в свой новый кабинет, бросив на ходу:
— Я от праведной веры в женские чудеса до святости дошел! Каждый раз крещусь, как стаскиваю штанишки. Но сейчас некогда, хорошенькие, потерпите до другого случая.
Теперь уже не мат, а хохот несся ему вслед. Повеселевшие девицы снова взялись за лопаты, а Балкин вызвал бригадиров и открыл совещание. Вскоре отчаянное положение десятого участка стало ему ясно во всех подробностях.
— Мужиков на нашем объекте нет, а что с женщин спросишь? — сказал один из бригадиров. — Еле-еле по полнормы наворачивают.
— Хахаля мешают, вот причина, — мрачно добавил второй.
— Какие хахаля? — не понял Балкин.
— Расконвоированные, — пояснил бригадир. — Мужики из других зон. Лбы. Им бы спать после своих ночных и вечерних смен, а они, взамен сна, на горе по кусточкам поджидают марух. А те только об этом и болтают, как бы выскочить к ним. Не до работы…
Слово взял третий бригадир:
— Погубит нас любовь! В производстве нет ее вреднее. Я считаю так: нагнать комендантов и свернуть любви шею.
— А штрафы не применяете? — поинтересовался Балкин.
— Штрафуем! — отозвались бригадиры хором. — Бригада на уменьшенном питании — как злостно невыполняющая нормы. А толку нет. Хахаля сами недоедают, а притащат своим марухам пайку-другую.
— Понятно! — бодро сказал Балкин. — Ситуация нелегкая. Ничего, как-нибудь перебедуем. Теперь попрошу вас пробежаться со мной по рабочим точкам.
На участке работало около ста женщин. При виде нового начальника, окруженного бригадирами, они торопливо хватались за лопаты, кирки и носилки. Но Балкин наметанным глазом строителя легко определил, что усердие — показное. Уже один вид ржавых инструментов свидетельствовал, что пользуются ими без особого старания.