Девушки теперь стайками бегали в угол большой комнаты, где Азацис устроил свою дневальную резиденцию. Они приносили ему дары из своих вольнонаемных пайков: кто фунтик сахара, кто горсть махорки, кто — немного тушенки, кто просто полбуханки хлеба, а некоторые и деньги — деньги были, конечно, хуже готовых продуктов, но их он тоже принимал. И он быстро раздобрел: щеки округлились, во впадине, куда недавно проваливалась телогрейка, вдруг появился нормальный живот. И он стал важен, говорил со всеми по-прежнему вежливо, но с какой-то новой значительностью. Он отчетливо понимал свою нынешнюю роль в нашей лаборатории — и не только в ней: к нему уже прибегали вольнонаемные девчата из воздуходувки, с аккумуляторной подстанции, из заводоуправления.
Я, разумеется, не мешал его промыслу. Все мы, заключенные, что-нибудь изобретали, чтобы хоть что-нибудь добавить к пайку. Я с лабораторным мастером Мишей Вексманом изготавливал электроплитки — и хорошей глины для ложа, и нихромовой проволоки для спирали у нас хватало. Два слесаря делали самодельные запоры и замки. Все это сбывалось бывшим заключенным, оттрубившим свой срок: выходили на волю без всякого имущества, в магазинах хозяйственного добра всегда была нехватка, селились в «балках» — самодельных домиках из дерева и жести. И на самое необходимое обзаведение тратили не меньше половины своей зарплаты и примерно столько же нового вольнонаемного пайка.
Один из моих освобожденных рабочих-бытовиков обрисовал свой вольный быт с мрачной откровенностью: «Живу хуже, чем в зоне, потому что хочу жить по-человечески. За балок — плати деньгами, за чашку, ложку, лампочку — махрой и жратвой, а насчет матраца и подушки — радуйся, что достал за половину месячного пайка». Это, конечно, относилось только к тем, кого не забирали в армию и кто не сматывался на «материк». Но Норильск имел бронь и не любил терять своих рабочих — это ценилось у молодых освобожденцев даже больше, чем повышенные полярные зарплата и паек. Так что косметическому предприятию Азациса я препятствий не чинил, с коммерческой стороны он вел себя нормально.
Зато в технологии его производства быстро вскрылись крупные недостатки. Поначалу его молодые клиентки только радовались — то ли уже только оттого, что густо перемазывались белыми смесями, то ли от счастья приобщения к настоящей городской культуре все они поголовно похорошели. Но вскоре то одна, то другая стали обнаруживать прыщи на щеках и шее. Испуганные, они бросились к нашим заводским лепкомам, а у тех первые слова были: «Какой дрянью мазались? Еще хорошо, дурехи, что до открытых ран не дошло». Азацис не сразу свернул производство, но потерпевших накопилось так много, что пришлось объявить банкротство еще до того, как наполовину опустела банка со злополучной косметикой.
Ко мне явился нарядчик — поговорить наедине.
— Одна скотина, к тому же мужик, а не девка, накатал заявление оперкуму, — информировал он меня. — Испугался за красоту своей уродливой девахи, понял? Опер шьет дело о вредительстве твоему любимцу. Диверсия против внешности наших красючек для подрыва обороноспособности промышленного тыла — вот такие пироги. Что будем делать?
— Ты с Азацисом говорил?
— С ним поговоришь! Трясется как овечий студень. Молит спасти. За хорошую благодарность, натурально.
— Твое мнение?
— Надо перевести его в другую зону, лучше в строительную — от нашего промопера подальше. Вредней его нет во всем лагере, сто раз проверено. Там как-нибудь устроим, знакомых у меня везде полно. Ты с Беловым поговори, он опера уже не раз укорачивал, дело все же плевое.
— К Белову пойду немедленно. Может, все же оставим Азациса?
— Раз у кума на него вырос зуб, здесь ему больше не светит. Надо же оперу показать бдительность. На днях укроем подальше твоего химика. Беру спасение на себя. С тебя двести неразбавленного.
— Ты же у Азациса взял.
— И с тебя возьму. И в другой зоне он еще двум-трем нужным людям добавит. Как можно иначе?
На другой день в лабораторию Азацис уже не явился. От хищных лап оперуполномоченного Зеленского, недавно произведенного из старлея в капитаны и оттого совсем озверевшего по части истерической бдительности, Азацису удалось спастись. И, по словам нарядчика, он неплохо «устроился в тепло» на новом месте обитания и о косметических достижениях уже не мечтал. Больше я его не видел.
Проблема хорошего дневального снова обострилась. И нарядчик, и друзья в заводских цехах, и соседи по бараку усердно выискивали кандидатов нужных мне высоких кондиций: средних лет, не совсем калеку, непременно мужчину, к тому же «пятьдесят восьмую»… А когда я уверовал, что чаяния не оправдываются, нарядчик явился с новым предложением:
— Насчет «пятьдесят восьмой» отпадает, все разобраны по специальностям. Зато остальные — первого сорта! Тридцать лет, здоровяк, трудяга, каких не бывало… Как раз для тебя.
— Статья? — напрямик спросил я.
Он не сразу решился выложить все начистоту.
— Что до статьи, то конечно… Но парень честный, где живет, там не гадит. Понимает — где можно, а где нельзя.
— Статья? — повторил я непреклонно.
— Пятьдесят девятая, — признался он. — Попал по зверской запарке. Ведет себя теперь порчаком, с чесноками завязал, к сукам не притырился. Висит как это самое в проруби. Когда-то, на пересылке, были с ним корешами, надо человеку подсобить, слово дал, и тебе голову на отруб — не подведет!
Я задумался. В уголовном кодексе РСФСР были две особенные статьи с многочисленными пунктами: пятьдесят восьмая, политическая, говорившая о преступлениях против государства — начиная от измены родине, шпионажа, диверсий, вредительства, террора и заканчивая рискованными остротами и анекдотами в узком кругу; и пятьдесят девятая, куда собрали бандитизм, грабежи, убийства, разбои и прочее того же рода. Почти все настоящие уголовники, особенно те, что числили себя в «законе», хоть сами всемерно уклонялись от грозной пятьдесят девятой статьи и охотно брали на себя преступления послабее, рано или поздно попадали в нее. В отличие от остальных статей кодекса она, как и наша, пятьдесят восьмая, содержала в себе вышку — ultima ratio, последний аргумент государства. Правда, как и нам, «политикам», пятьдесятдевятникам часто шили ее без достаточных оснований, лишь бы ликвидировать опасного бандита либо запереть его в лагерь практически на всю жизнь — от пятнадцати до двадцати пяти лет заключения, если пощастило и избежал вышки, таковы были наказания по этой статье.
Поэтому я уточнил:
— Срок?
Ответ нарядчика был малоутешителен:
— Двадцать лет. И начался в прошлом году — сидеть и сидеть ему… Вообще-то срок второй, по первому ему светила всего десятка. Но сдурел, попал в непонятное — навалили по новой вдвое.
— За что получил второй срок?
— Дурость, говорю тебе, ничего больше. Ушел в побег с двумя из шайки-лейки Икрама. У того все отпетые, сам знаешь. Перед уходом немного пошуровали в зоне, взломали замок в каптерке, набрали запасы на дорогу. Больше месяца канали по тундре. Те двое так и ушли, а он повернул обратно. Встретил вольняшек и сам сдался.
— И такого отъявленного бандита ты мне суешь в лабораторию? — спросил я с негодованием. — Разбой в зоне, групповой побег! Хороша зверюга! Ты лучше скажи — как он от вышака отделался?
Нарядчик опустил голову. Он и сам не очень надеялся, что я соглашусь на его упрашивания. И понимал, что насильно послать бандита в лабораторию никакие лагерные придурки и кореша не смогут — заключенных по пятьдесят девятой даже в цеховые рабочие не брали. Но, помолчав, снова стал уговаривать. Очень уж крепкой дружбой они, видимо, были связаны — он и его кореш.
— Все верно — статья, разбой, побег тоже… Человек хороший — вот основа. Два месяца провел с ним на пересылке и этапе, так сошлись! Не пощастило ему в жизни, всю дорогу волочит по кочкам. Он ведь какой — рубаху с себя не пожалеет. И доверчивый, уши распахивает на каждое слово. Ты любишь расспрашивать, как кто живет, вот у меня выведывал, почему еще пацаном в воры пошел. А ты у него поинтересуйся, такая была житуха, что ужас один. Он ведь неграмотный, знаешь?
— Иди ты! У нас давно нет неграмотных.
— Даже не расписывается. Ни одной буквы не осилил.
— Так занят был, что не захотел школу посещать?
Нарядчик сказал очень серьезно:
— Точно, не было времени. Всю жизнь тратил на одно — выжить. Ни на что другое ни единой минутки не было — за все его тридцать лет. Потолкуй с ним. Такое узнаешь, что и поверить нельзя. — И заметив, что я вдруг заколебался, jy поспешно добавил: — Возьми на испытание. На месяц, на две недели…
Я стал размышлять вслух:
— В лаборатории вольнонаемные девчата, у меня казенное имущество… Статья бандитская все же. Вдруг кинется насильничать, взломает шкаф с дорогими приборами…
Нарядчик даже рассмеялся, насколько невероятной показалась ему нарисованная мной картина.
— Я тебя когда обманывал? Говорю как на духу: статья жуткая, а человек хороший. Не темню.
Я подвел итоги нашему спору:
— Беру на испытание. До первого самого незначительного нарушения. И никаких потом поблажек и скидок.
— Поблажек не надо, нарушений не будет, — снова заверил обрадованный нарядчик.
На другой день он сам привел в лабораторию нового дневального. Этот поступок развеял мои последние сомнения. Я втайне опасался, что нарядчик старается потому, что получил от бандита очень уж большую «лапу». Но личное сопровождение выходило за границы выгодного предприятия — так ведут себя только с настоящими друзьями.
— Фомка Исайченко, — представил мне нарядчик своего друга. — В смысле, конечно, Трофим Пантелеевич, только это для анкеты, а так он человек как человек — Фомка. Для твоих девчат можно и Трофим.
Трофим Исайченко с виду и впрямь был был человек как человек: чуть ниже меня, человека невысокого, но гораздо шире в плечах, с крепкими руками, лопатообразными ладонями — серьезные хироманты ужаснулись бы, кинув взгляд на такую ладонь. На ней, я потом из любопытства поинтересовался, была всего одна линия и призрачный намек на вторую. И у него было хорошее лицо, отнюдь не бандитское, и самое для меня главное — открытая улыбка, а я всегда был уверен, что она — визитная карточка души. Зато глаза были неопределенные — от погоды, а не от природы: утром светлые до водянистости, днем желтоватые, а к вечеру какие-то серо-коричневые. Цвет глаз, правда, не входил в объявленную мною нарядчику опись обязательных для дневального качеств, — и поэтому я ни тогда, ни потом не возразил против удивительного их непостоянства.