Сеньке, высокому жилистому парню, раза три или четыре судимому за дела по пятьдесят девятой, в сроке за последнее мокрое предприятие (очистили втроем, завалив сторожа, районное сельпо, двоих убийц расстреляли, ему по молодости выдали пятнадцать лет) звонок на окончание в этой жизни практически уже не светил. Он чуть не с радостью вызвался в спутники к Ваське и Трофиму и активней всех принялся готовить еду на дорогу. Из лагерного пайка и барахольных обменов в бараке наготовили только сахар и сухари, удалось раздобыть и несколько банок тушенки. Все нажитое брал на хранение Сенька, у него в аккумуляторной подстанции — он «пахал» электромонтером — была в подполе глухая заначка, туда и сваливали раздобытое.
В день ухода все трое вышли в ночную смену, но на рабочие места и не подумали являться. В полночь выпилили лаз в продовольственной каптерке, добавили в мешки съестного и тихонько выбрались из зоны в заранее назначенном месте. На вышке, правда, торчал попка, но он обычно дремал — не изменил своему обыкновению и в эту ночь.
К утреннему разводу все трое дошли до нетронутой тайги на востоке от Норильска. По прикидке, их отсутствия раньше вечера не обнаружат, а на ночь глядя погоню не пустят. На второе же утро она, естественно, помчится на запад, к Енисею, так все бегали до них, — даже мысль об уходе на восток, в нетронутую глухомань, не могла прийти в голову лагерному начальству, хорошо понимавшему, что такое предприятие в принципе безумно.
Два выигранных дня давали хорошую фору. Но впереди подстерегала самая грозная опасность — три больших озера: Лама, Кета и Хантайское. Ламу еще можно было обойти, хотя и в опасной близости от Норильска, но выходить на открытые просторы двух других озер было рискованно: если пустят и самолеты, летчики быстро обнаружат на пустом льду человеческие фигурки. Такую же опасность сулили и широкие реки, преодолевать их ледяной покров Васька Карзубый решил только в сумерки или перед рассветом. Но судьба сыграла за беглецов — и с озерами справились, и реки не подвели.
Вскоре выбрались за Курейку и зашагали к первой значительной границе безопасности — крупнейшему на севере восточному притоку Енисея, таежной Нижней Тунгуске.
Но к этому времени ноша с провизией основательно съежилась. Дорога, вспоминал Трофим, была отличной: все те первые недели морозец днем не опускался ниже пятнадцати-двадцати градусов, ветер свирепел — но ни одной пурги не сотворилось, а наст под ногами был тверд, как настоящий лед, и для ходьбы подходил даже лучше: нога не проваливалась в поднастовый снег и не скользила на голых местах. И хоть до полярного дня было около еще двух месяцев, солнце трудилось на небе уже половину суток — хорошо открывало окрестности и в полдень согревало тело. Снег, конечно, и не думал таять, но над сугробами уже вздымался парок — первый предвестник полярной весны. В Заполярье (это я уже сам потом объяснил Трофиму) чуть больше трети снега уходит на таяние, остальное еще до этого испаряется на открытом солнце. В общем, природа благоприятствовала, рассказывал Трофим: и лучшего времени для побега нельзя было выбрать, и весна, как по молитве, показала себя другом, а не врагом.
Но все же все предварительные расчеты ухода, так убедительно сработанные Васькой и без споров одобренные двумя остальными, оказались нереальными для двухтысячекилометрового перехода от Норильска к «железке», несмотря на благоприятные внешние обстоятельства.
— На льду и в тайге жралось вдвое против зоны, — сокрушенно вспоминал Трофим. — Васька экономил, я тоже воли себе не давал — брюхо брало. На втором месяце дотыркали, что до Нижней Тунгуски еще доберемся на лагерных харчах, а дальше — ни-ни! А прошли пока меньше половины. Впереди — Подкаменная, за ней Ангара, жуть, сколько переть!
— Тогда и решили воспользоваться коровой, идущей рядом на своих двоих, да еще с грузом на спине? — уточнил я.
Трофим покачал головой.
— Не. По-другому вышло, ничего не решили. Просто я дал деру от тех двоих.
Однажды после полудня Трофим высмотрел на горной речке, через которую они перебирались по ослабевшему льду, какую-то естественную лунку, где можно было поживиться рыбой. Хариус, оголодав за зиму, весной стремится в верхние слои на свой промысел. Трофим, умелый рыболов, не только брал рыбу на крючок, но и приманивал наживкой, водя ее над водой, — хариус вылетал в воздух, норовя схватить добычу.
Удочек с собой не взяли, но веревка с куском сухаря вполне годилась для приманки ошалевшего после зимнего сна главного обитателя горных речек. Трофим попросился на первую рыбалку, Васька обещал подождать, пока он промышляет. Они вдвоем с Сенькой разлеглись на южном скате холмика — там дерн местами уже очистился от снега.
Трофим быстро понял, что ни удить, ни выманивать наружу хариуса еще не время: вода была мертва, рыба в ней еще не проснулась. Он вернулся, а когда подходил с обратной стороны к холмику, услышал свое имя, громко выкрикнутое Сенькой.
Дальше расскажу словами самого Трофима.
— Сенька — он на всю зону псих, каждый знает. То день молчит, то с ничего разорется. Не духарик, нет, на рожон не прет, но брать на оттяжку, хватать на хапок — его всегдашнее дело. И тут слышу ор: «Пора заделать Фомку!» — и снова тихо. Ну, я притулился у кусточка, оба уха вострю. Васька тихонько спорит, Сенька тоже тихонько, только через десяток словечек по новой ор в пару слов. В общем, дотыркал: сговариваются меня кончать. Сенька доказывает: «Кто тебя на уход уломал? Я! Кто корову в дорогу надумал? Обратно я! Кто этого шустрика Фомку в корову определил? Или не я? Как ты еще тогда шатался — и уходить страшно, и Фомку жалко! Столько потов на тебя израсходовал, пока согласился. Нечтяк, вышло по-моему. Пошел ты тогда по-хорошему с Фомкой темнить, два раза в стыри обвантажил лопуха, он и сдался. Слово ты давал слушаться меня? Давал, а сейчас чего? Говорю, мочи нет больше! Не подкрепимся — копыта отвалятся!» А Васька ему в ответ: «Надо, конечно, разве я спорю? Да пока силенка есть, лучше подождать. Больше запасов у нас с тобой нету, кроме Фомки, надо до крайности его поберечь». И постановили: еще три дня протопать, а там, перейдя Подкаменную, пока не вскрылась, на том берегу и заделать меня. И Сенька слово дал, что честно дотерпит до Подкаменной. Он, между прочим, на слово тверд, это в зоне знают. Так что три дня у меня были, только я не стал тех дней дожидаться.
— Ты сказал им, что слышал разговор?
— Еще чего! Они бы сразу схватились за «пики» — и тут же хана мне. И вида не показал, отошел назад, переждал часок и нарисовался: «Так и так, ребята, не идет еще хариус». Натурально, обматерили меня и пошли обратно.
— Обратно? — Я не всегда быстро соображал, а по фене особенно. — Почему назад?
— Не назад, а вперед. По новой пошли, короче — опять. И в ту же ночь я подорвал от них, целые сутки, еще до восхода и потом до захода солнца, без остановки канал. Конечно, прихватил, что было в их сидорах, ни крошки им не оставил, пусть лапу сосут, раз такие.
— Не боялся, что они ринутся в погоню?
— Нечтяк! Куда им? Я же канал на запад, на Енисей, к людям — сдаться, потому что другого хода не стало. А им зачем снова в зону? Наверное, потопали дальше на юг, через Подкаменную, она уже была неподалеку.
— Значит, благополучно встретился с людьми, раз снова очутился в зоне?
— Благополучно, скажешь тоже! Вот уж когда и не думал, что еще поживу на свете.
— Провизия у тебя кое-какая все же была — все у дружков забрал.
— Да не голодал я! Хуже было. Уже на третий день повстречался с двумя охотниками на лыжах — один постарше, другой пацан, сынишка старшего. Тащат сани, полные зверья, — шкур, натурально, а не туши. И сами по шею нагруженные оружием и добычей. Я к ним с душой: «Ребята, примите к себе. Я беглый, сдайте меня в лагерь. Вам за меня пятьсот рублей премии дадут». Это такса была такая — кто приволок беглого, вохровец или чистый вольняшка, тому денежная награда.
— Они согласились на премию?
— Переглянулись, молчат. Потом сели обедать, меня угостили жареной олениной. Вкуснятина, сроду такой не едал. У костра старшой говорит: «А зачем нам тебя двести километров переть с собой? Мы и без хлопот получим за тебя законную премию». Я помертвел, чую — полная хана! Уже не раз бывало — вохра или вольняшки догоняют беглого, убивают, чтобы не возиться с ним в дороге, отрезают палец и предъявляют в зоне: мол, застрелили при попытке к бегству, проверяйте линии». И если линии на пальце сходятся с личной карточкой беглого — норма. Им и благодарность, и премия, а тот догнивает, где убит, либо растаскивают на куски зверье и птицы.
— Как же ты выкрутился?
— Пришлось крепенько пошуровать в мозгах. Говорю старшему: «Правильно раскинули — кончать меня проще. Да вам невыгодно. Вот вы — из последней силы прете поклажу. А вы впрягите меня в санки, навалите на меня свои сидора. Я вместо вас тащу, вы налегке с ружьями. Куда я денусь — шаг в сторонку, вы мне пулю в спину!» Старшой посмотрел на второго: «Соображает бегляк! Используем, что ли?» И нагрузили меня так, что еле переставлял копыта. Но шел, смертушка моя вела меня за руки. Неделю так топали по тундре и лескам. Зато кормили охотники от пуза — пока сам не отвалюсь. Даже сдружились в дороге. Старшой пригласил в гости, когда освобожусь, адресок дал, он и сейчас у меня в заначке. А в милицию сдал честно, премии не захотел упускать. Меня в поселке сразу в карцер, потом в навигацию сюда — шел этап на север, к нему приткнули. Я старшому, между прочим, письмишко наворотил уже из зоны, не знаю, ответит ли, пока молчит. Думаю, ответит, очень душевный был человек.
— Не знаешь, что сталось с твоими товарищами — Васькой Карзубым и Сенькой Хитрованом?
— Слухов не доходило. Верней верного — погибли оба от голодухи. Или один заделал другого, засолил и попер дальше. Их оперы в зоне давно списали, уже не ищут.
Я долил еще немного Трофиму — за рассказ о странствиях в тундре и тайге и себе столько же — за то, что спокойно выслушал, и отпустил его на ночной развод в лагерь. Сам я имел бесконвойный пропуск и мог оста