ваться на заводе сколько хотел.
Трофим недолго прожил в лаборатории. В управлении заводов обокрали какой-то кабинет. Трудяги из НКВД, естественно, воров не нашли, но основательно почистили список заключенных, причисленных к производству. И обнаружив, что в лаборатории пристроился «пятидесятидевятник», немедленно отправили его куда-то на тяжелые работы.
Под вечными звездами
Их было семеро — семь отказчиков, семь доходяг, еле передвигавшихся по земле, тот народ, о котором шутят презрительно и жалостливо: «Фитили: дунешь — погаснут!» Еще их почему-то называют «дикой Индией», насмехаясь над любым их сборищем: «там вечно пляшут и поют».
Все семеро дремали вокруг крохотного костра, разложенного у железнодорожной выемки. В стороне теплился другой костер, побольше — для стрелка. Сам стрелок, запахнув шубу и обхватив руками винтовку, сонно мотал головой от дыма, евшего глаза. На «фитилей» своих он не смотрел. Каждый еще с лета сидел в карцере штрафного лаготделения за отказ от работы. И хоть для формы их ежедневно выгоняли на очистку полотна от снега, лопаты они держали в руках лишь во время ходьбы, а на месте втыкали их в сугробы. Принуждать их к труду было бесполезно, следить за ними — бесцельно: зима — не время для побегов.
Декабрьское утро тащилось над белой и во тьме тундрой, в ложбинках шипел переметаемый злой поземкой снег, мороз каменел почти полусотней градусов. Подслеповатые звезды хмуро мигали, поглядывая на окостеневшую землю, на западе приплясывало неяркое сияние. «Фитили» кутались в рвань телогреек, совали руки в костер. Сияющий дым штопором ввинчивался в небо, от него падал неверный свет — фигуры сидящих колебались, расплывчатые, как тени.
Один — высокий, страшно худой, с носом, похожим на клюв, — встрепенулся и поднял голову. На все стороны простиралась полярная пустыня — безмерный снег, один снег, без деревца, без огонька, без птицы, без зверя. Отказчик долго глядел в небо. Низкие звезды при каждом мигании словно обрывались и, не упав, цеплялись за темный купол и снова, вспыхнув, рушились. Небо наваливалось и грозило сотнями враждебных глаз, кричало безмолвными вспышками, пронзало иглами сияния. Отказчик закашлялся и отвел глаза — звезда ударила его лучом, как кинжалом. Внизу было не лучше: земля притаилась, как зверь перед прыжком, угрюмо следила каждым бугорком, готовясь прыгнуть на плечи.
— Доходим! — пробормотал отказчик.
Другой отозвался, не открывая лица:
— Доплываем, Митька! Скоро всем хана.
Третий, тяжело шевельнувшись, прохрипел:
— Не канючь, Лысый!
Остальные молчали, окуриваемые холодным дымом костра, сложенного из мха.
В одиннадцать по выемке простучал поезд из четырех вагонов. Красноватый свет сумрачно озарил семерых отказчиков и стрелка. Стрелок, обнимая покрытую инеем винтовку, тихонько посапывал. Отказчики заворочались: мороз, оледенив кожу, добирался до внутренностей.
— Митька, сволочь, чего кимаешь! — застонал один. — Огня, сука!
Он толкнул дремавшего рядом носатого отказчика. Тот, пошатываясь, побрел за мхом. Он ползал по снегу, пробивая рукавицей одеревеневший наст, с усилием выдирал из него ягель. За бугорком он споткнулся о столетнюю березу, карликовое существо — змеившийся по земле ствол, судорожно, как руки, выброшенные в стороны ветви. Березка отчаянно дралась за жизнь — царапалась и выгибалась, цеплялась за грунт узловатыми корнями, опутавшими камни и лед, и — уже вырванная — шевелилась и вздрагивала. Митька швырнул ее в снег, бешено ткнул ногой.
— Падла! — хрипел он, тяжело дыша. — Завалю, как пса! Будешь знать, проститутка!
Он приволок березку к костру и бросил, как мертвое тело, в ноги товарищам. На юге, над гребнем невысоких гор, засветилось багровое зарево, от него потянулись дымные языки, слизывавшие звезды, как льдинки. Ночь вяло превращалась в полдень, серый, как вечер, — люди из теней стали телами.
— Порядок! — объявил Лысый, с трудом поднимаясь на ноги. — Ребята, живем! А ну, навались!
Семеро отказчиков один за другим вставали и открывали лица. Семеро «своих в доску», когда-то известные и авторитетные духарики и паханы, ныне собрание «огней» или «фитилей», «дикая Индия, где вечно пляшут и поют». Каждый был особ не похожим на других уродством: у Васьки — сворочена скула и рассечен лоб, у Пашки Гада не хватало верхних зубов, Монька Прокурор сверлил одним глазом, у Лысого на щеке светилась голая вытатуированная баба. Только самый страшный из них, Лешка Гвоздь, не имел никаких особых воровских примет, да еще седьмой, совсем молоденький, с женским именем Варвара, был человек как человек.
Варвара, потопав ногами, с тоской оглядел враждебный мир.
— Господи, жить же! — сказал он. — Родился на свет!
Монька Прокурор прикрикнул на него:
— Тоже следователь нашелся — чего родился, от кого родился, по собственному желанию или по вражескому заданию! Живем, слышал!
Страшноносый Митька расшевелил мох, бросил в жар ветки, сверху навалил ствол с синими, как жилы, корнями. В дыму прорезался огонек, от костра потянуло теплом. Один за другим отказчики уходили в тундру раздобыть мха. Очнувшийся стрелок поглядел на них и вновь апатично свесил голову. Пашка Гад натрамбовал в чайник снегу почище и поставил его на ветки костра. Чайник был покрыт густым слоем окаменевшей в глубине, липкой снаружи копоти, — он уже не раз торчал так в невысоком огне, охваченный скудным жаром.
— Чифиря бы! — пожаловался Монька Прокурор. — С сахарком… Век свободы не видать, палец бы дал — режь!..
Тогда Лешка Гвоздь полез за пазуху и начал таскать оттуда пачки грузинского чая «экстра». Под хриплые крики товарищей он извлекал их одну за другой, поворачивал в воздухе, чтобы видели все — пять свеженьких пачек по пятьдесят граммов в каждой, подлинный клад для любителя.
— Утречком на разводе начальнику заказ везли из магазина, — объяснил Гвоздь. — Ну, кое-чего начальничек недосчитается…
— Сыпь! — скомандовал Лысый, снимая крышку с чайника.
Одна за другой пачки раздирались, и мелкий, пахучий чай исчезал в нагретой воде. Лысый помешивал ложкой густое, как каша, варево. Чаинки разбухали, запах становился резче и горячей. Семеро отказчиков, сгрудившиеся вокруг костра, с жадностью вслушивались в глухое ворчание набиравшего силу чифиря. Варвара, не выдержав, заматерился и с мольбой протянул свою кружку. Лысый ударил его ложкой по руке.
— Лапы! Поперед батька в пекло лезешь!
Запах чифиря донесся до стрелка. Он с трудом поднялся, потопал закостеневшими ногами и подошел к костру отказчиков. Монька скосил на него пылающий глаз и заворчал. Пашка Гад выбросил из пустоты верхней челюсти пронзительный плевок. Лысый презрительно отвернулся. Гвоздь оказался самым миролюбивым.
— На чифирек потянуло! — сказал он. — Тебе первому нальем, стрелочек, мы не жадные.
— Кружки! — скомандовал Лысый, осторожно извлекая чайник из костра.
Густой, как смола, навар полился тонкой струйкой в ряд сомкнутых кружек. Лысый наливал чифирь артистически: ни одна из драгоценных чаинок не выпала из чайника в кружки. А когда жидкости осталось немного, Лысый прижал к его носику ложку и нацедил остатки себе. Потом, поставив свою кружку, опять набрал в чайник снега, плотно умял его и водрузил посудину на старое место в жар. Лишь после этого он уселся ближе к теплу и хлебнул из кружки.
Стрелок, стоя над отказчиками, ругался:
— Скоты, не народ! Деготь же, как вы пьете!
— Не хочешь — отдавай! — сказал Гад. — И вообще — проваливай, попка!
Чтобы усилить впечатление, он плюнул стрелку под ноги.
— Навали в кружку снега, — посоветовал Гвоздь. — Будет пожиже.
Разбавлять навар снегом стрелок не захотел. Он отошел к своему костру и, морщась, отхлебывал из кружки маленькими глотками. Потом, вспомнив, достал из кармана кисет с сахаром и густо сдобрил им чифирь. Напиток потерял большую часть горечи, пить стало легче. Стрелок повеселел. Он мурлыкал себе под нос однообразную и длинную, как железнодорожная колея, песню и раскачивался. Его винтовка была воткнута прикладом в снег, штык поочередно заслонял то правый, то левый глаз. Стрелочек смежал веки незаслоненного глаза и глядел сквозь штык. Было забавно: узенькая полоска стали вырастала в целый мир, перекрывая горы и зарю, земля вдруг становилась железной и ледяной до крика. Стрелок захохотал и любовно погладил штык. Никто из отказчиков не обернулся на его смех. Стрелок был шебутной и неумный, его не уважали, только терпели.
Первым одолел свою порцию нетерпеливый Варвара. Он обжигался, хрипел, жадно посапывал, потом уперся мутными глазами в костер и уронил кружку в снег. Остальные не торопились. Лешка Гвоздь и Лысый раза по три гоняли во рту навар, наслаждаясь его теплотой и терпкостью, и лишь после проглатывали. Монька и Митька цедили чифирь сквозь зубы, как сквозь соломинку, Васька и Лешка Гад старались, чтобы глотки были маленькими.
Варвара откинулся в снег на спину и испуганно сказал:
— Братцы, земля вертится, как карусель! И небо проваленное… Яма, а не небо!
Митька мотнул на Варвару клювообразным носом и прохрипел:
— Варвара — все! Больше ни крошки.
Один за другим они закончивали с чифирем и прятали кружки в карманы, чтоб железо не оледеневало. Вслед за Варварой одурел Васька. Он закачался, сидя, зажмурился и что-то замурлыкал. Монька Прокурор жадно воткнул в чайник побагровевший глаз.
— Лысый! Еще стаканчик… Завалю, если не хватит!
Лысый, помешивая второе варево, успокоил его:
— Почифиряем на славу! Не торопись, братцы, день долгий.
Митька мечтательно сказал, стараясь не глядеть, как Лысый погружает ложку в чайник:
— На воле были, не понимали. Водку жрали, с бабами спали. Чтоб правильно чифирнуть — куда там!.. Выйду — вот заживу!
Гвоздь засмеялся, с насмешкой взглянув на хищный нос Митьки:
— Выйдешь! Раньше свои двадцать лет отмотай. И что от тебя толку бабе? Сам же болтал: не успеваешь за сиську схватить — все, спекся! Из-за этого и Людку завалил, что она тебя на все кодло обсмеяла! А еще к такой девке лез!