— Я же думал: справлюсь… — пробормотал Митька.
— Думал! Ты с одним ножом справляешься, это да!
— А я на волю не хочу, — сказал Пашка Гад, шепелявя. — Мне на воле не светит. Опять кого проиграю. Не могу без картишек… Вспомню ту старушку — страх!
Лысый оторвался от чайника и гневно сплюнул в снег.
— Кто тебе поверит? Витька Хлюст мотался у прилавка, все видел. Ты ее с одного маха завалил на чистяк, не рюхнулась. В охотку ударил! С бабой справиться легче, не подождал мужика.
Гад разволновался до того, что слюна брызнула желтыми комками сквозь выбитые зубы, и слова стали неясными. Он вскочил и снова сел.
— Врет он, Хлюст! Не было так, вот же падло! Я к ней вежливо, кто, значит, последний в очереди? А она улыбается добренько, сука: «Я крайняя!» — и еще «пожалуйста» сказала. Я отошел, руки затряслись — не могу такую! Хожу, жду, чтобы мужик или фраерок подошел. Второй раз к очереди: «Кто последний?» Обратно она, удивленная: «Я же вам объяснила — я!» По новой отошел — голову режь, если вру! Даже так думаю: уйду, пусть она свою очередь выстоит спокойно, а там разберемся. А тут Хлюст нарисовался, улыбается, тля, подмаргивает — поглядим, мол, как платишь. Тут я в остатний: «Кто последний?». Она аж рассердилась: «Я же, я, сколько вам говорить?» Раз ты, говорю, получай, что тебе приходится! А выскочить не успел, в дверях мужик здоровенный как гакнет по черепу, земля перевернулась! Хлюст же в сторонке, проститутка, скалился, что меня бьют… Выйду когда, первое дело — с ним… Мне — хана, а его не пожалею!
— Ты же на волю не хочешь, — заметил Гвоздь. — Тебе же не светит на воле…
— Не светит, — сказал Гад, опустив голову. — Не светит… — Он обвел дикими глазами товарищей и крикнул, снова вскакивая: — А Хлюста порешу! Все одно — в лагере он появится!.. Первый нож — ему! Зубами в хайло вопьюсь!..
— До чего же хочется на волю! — с тоской проговорил Васька. У него дернулись изуродованные скулы, слезящиеся глаза были скорбны. Он всхлипнул и утер нос рукавицей. — К печке, братцы, в тепло! И чтоб водочка на столе… И куренка за ноги — хрясь! Как же я курей люблю, не поверишь. Еще у матери, огольцом, в рот меня… кажный праздник, не поверишь, не то чтобы пасха, нет, все воскресенья — курица… Неслыханно жили!
— Это правда, что тебя замели, когда ты жрал индюшек? — полюбопытствовал Лысый. — Сторожа прикончили и тут же расселись, как в ресторане? Воры!..
Васька насупился и недобро посмотрел на Лысого. Как и другие воры, он ненавидел этого насмешливого, острого на язык, известного на весь Союз грабителя. Но связываться с Лысым было рискованно, ножом тот владел как мало кто из них. Без ножа Лысый тоже легко справлялся с двоими, один Гвоздь ему не уступал. Но Гвоздь не уступал никому.
— Вранье! Накрыли нас в ховире у Катьки Крысы, а жрали — точно. Индюшек мороженых — пять штук. Я тащил, Сенька Лошадь подсоблял. До чего же Катька на жарку способная — ну, баба! Жир тек по губам… А гады с собаками в тот час весь балок окружили, мышь не проскочит.
Гвоздь сказал, посмеиваясь:
— Два лба на старика! Ну, к чему вы сторожа ухайдакали?
Васька криво усмехнулся.
— Нельзя было, Гвоздь. Знаешь, как он смотрел? Сперва мы по-хорошему — связали его, мордой в землю: лежи, пес! А он вывернулся и глядит. Я в карманы — консервы, масло, мороженых индеек цепляю к поясу — глядит. Уходим — опять выворачивает на нас харю. Ну, я ткнул легонько под дых — успокоился…
— Кружки! — сказал Лысый. — Всем, кроме Варвары, по чарочке!
Варвара крикнул, просовывая вперед свою кружку:
— Шути у меня! Первому наливай, понял!
Гвоздь примирительно сказал:
— Будет, Варя. Итак на ногах нетверд, куда еще?
— Лей, пока жив! — бушевал Варвара. — Ухи оборву, глаза выгрызу! Лей, Трухач!
Гвоздь усмехнулся и пожал плечами. Лысый, покорорившись, налил Варваре полную кружку. Стрелок, услышав спор, что-то крикнул — никто к нему не обернулся. На этот раз Варвара пил не с такой жадностью. Он делал два-три быстрых глотка и замирал над кружкой, уставя в нее остекленевшие глаза. Монька пальцами доставал разбухший чай из кружки и жевал его, глотая. Лицо его становилось черным, глаз все больше багровел. Бросив опустевшую кружку в огонь, Монька затянул невнятную песню. Лысый ловко извлек посудину из жара и швырнул ею в Моньку.
— Не вой! — сказал Лысый. — Не волк.
— Ты! — бешено крикнул Монька, пытаясь встать и не держась на расползающихся ногах. — Сунь грабки в карманы, пока не выдрал с костью. С кем сидишь, оторва? Меня уважать надо, понял!
Лысый тоже встал, неторопливо сбросил рукавицы и спокойно засунул руки в карманы. Он был готов к драке. Ему хотелось с кем-нибудь сойтись в смертное бое — рвать тело зубами, выламывать кости руками. Как Монька ни разбесился, он понял, что борьба пойдет на жизнь и стрелок не сумеет их разнять. Он на секунду заколебался: кидаться ли?
Гвоздь, поднявшись, властно положил руку на плечо разъяренного Моньки.
— Спокойно, Монька! Все мы здесь авторитетные, ни сявок, ни шестерок. А толку что? И ты подохнешь, и я, и Лысый… Может, один Варвара выдюжит — молоденький, крепче нас…
— Крепче, конечно, — зло бросил Митька, наклоняясь через костер ближе к Лешке Гвоздю. — Думаешь, не видим — отчего? Четырехсотку каждому дают, а ты от своей пайки завсегда кусок ему отколупнешь. Спите вместе — платить приходится…
— Вот и хорошо, что увидел. А сейчас проглоти ботало, а то вырву из глотки с корнем. Ты меня вроде знаешь — два раза не повторяю.
Митька замолчал и отодвинулся. Разговоры на минуту оборвались. Даже стычка между Лысым и Монькой не подействовала так, как короткая перебранка Митьки и Лешки. Митька уже жалел, что слишком свободно коснулся того, о чем надо было держать язык за зубами. У Лешки Гвоздя от слов до дела дорога была в один прыжок, и живым из его рук в драке еще никто не выбирался. Кротость в его голосе считалась особо плохим знаком. Один Варвара мало считался с настроениями Лешки, ему одному Лешка спускал то, что другим не проходило.
Обиженный грубостью Лысого, Монька на время притих, как и все. Потом он снова забормотал, злобно посверкивая глазом на Лысого:
— Я тебе не Андрюшка с бабой и выблядками своими. Духарик — годовалую пацанку топором рубить! Я прямо иду. С Васькой Фокиным — нож на нож, ни он, ни я в сторону, не тебе чета — Васька… Другого такого не бывало, богатырь, сволота! Где Васька, спрашиваю? Нет, ты скажи, где Васька? А я — вот он я! Ваську сгноил, еще не одного сгною!
Гвоздь, усмехаясь, поинтересовался:
— Глаз ему, однако, выплатил. Не жаль?
— Или! У меня глаза были те! Пики! Нечтяк, и одним вижу. Он меня пером по щеке, настоящая боевая финка, не что-нибудь, а я коротенькой самоделкой в орла — ноги кверху! Сколько крови вылилось! Тринадцать штук резал, другого такого не попадалось кровянистого.
— А вот Касьян вовсе был без кровей, — задумчиво проговорил Гвоздь. — Жижа черная полилась — со стакан, не больше. Я так думаю, кровь у него вся перегорела, пока я с ним баловался.
Пашка Гад поднял опухшее от чифиря лицо и попросил:
— Расскажи, как вы Касьяна кончали. Тот пахан был! Начальник лагеря без охраны в его барак не ходил, правда? И чтоб его на работу — ни-ни! Ни один нарядчик не смел.
Лешка Гвоздь закрыл глаза, вспоминая приятную историю расправы с Касьяном. На лице его блуждала темная улыбка. Митька взглянул на это зловещее лицо и поспешно опустил глаза. Гад повторил свою просьбу. Лысый молча подбросил в костер веток и пошуровал в нем. Он сам не раз убивал, когда другого выхода не было, но не стремился к убийству. Смерть была накладным расходом воровского дела, но не предметом наслаждения. Касьяна он знал хорошо, даже дружил с ним. И он видел собственными глазами, что с ним сотворили — мороз на секунду пронзил его всего.
— Было, было, — негромко сказал Гвоздь. — Он ведь как хотел? В шестерку меня обернуть, только врешь, Лешка Гвоздь никому не шестерил. Ну, пошло… Или он, или я — так стало. Кому-то одному надо воров в руке держать, чтоб суки не осилили… только умные доперли: ему хана, а не мне, перышко у меня играет куда почище его. Кто только полезет к себе в заначку, а я — четыре сбоку, и ваших нет — полняком меж ребер… Тут лорд один из инженеров врезал дуба у самой вахты, ну, обобрали, конечно, а мне в головах барахлишко подкинули. Касьяновой шестерни работа, сразу дотыркал. Туда, сюда, выхода нет — попал в непонятное! Чистяком протащили за сухаря и на всю катушку — налево. Нет, смиловался Калинин, двадцать пять отвалил взамен вышака — и из них год строгача. Я и передал Касьяну: встретимся — пощады не будет! И на простую смерть чтоб не надеялся. А через три месяца его к нам в камеру — раз! Тоже за что-то полгода ШИЗО схватил.
— Нарочно подвели, чтоб вместе, — сказал Монька. — Все знали, как ты забожился насчет Касьяна.
— Нарочно, конечно, — согласился Гвоздь. — Понимали, что кому-то из нас не жить. Одним будет меньше, вот их план. Ну, я вежливо ему: «Здорово, Касьян, гора с горою, а человек с человеком, очень, очень приятно и вообще — как здоровье?» Бледный он был — хуже снега. Но нечтяк, крепился. И я не торопился, ждал ночи. А ночью схватились.
Он на меня с кулаками, только куда, минуты две продержался, не больше. Я для начала рукавицу в рот, чтобы без крику, потом руки вывернул, одну за другой, и за ноги принялся. Ну и крепкая кость в ногах, повозился, пока выломал. Так он и лежит, лицом вниз, ни руками, ни ногами, одной спиной трясется — мелко-мелко… А я содрал брюки и на глазах у всех оформил. Откуда силы взялись — шесть раз в ту ночь позорил… И все хохочу, до того приятно было. Ребята взмолились: «Кончай ты его, больше глядеть не можем». Вон Лысый чуть не расплакался, что муторно… На коровьем реву я Касьяна и прирезал куском стекла. Крови же не было… нет. Думал, теперь уж от вышака не отвертеться. А тут как раз смертную казнь отменили — живу… И сколько еще жить надо — невпроворот!
— Как же он трепыхался, Касьян-то! — с содроганием проговорил Лысый. Его совсем замутило от страшных воспоминаний и чифиря. — Руки, ноги — мертвечина, а животом елозит. И плечи, плечи — не кости, студень трясу