Планы были здравы и разумны. С одним, правда, недостатком — их было трудно выполнить. И они легко рушились при ударе о реальность, открывая путь поступкам куда менее разумным.
3 января 1954 года я вернулся домой часов в семь, поужинал, поспал и в половине девятого собрался на часовую прогулку. Выдав Гале все нужные заверения в благоразумии, я напялил пальто. Я гордился им: шерстяного верха, на добротной вате, с хорошо перекрашенной воротниковой кошкой — это было первое пальто за много лет, которое я не купил готовым в магазине, не получил бесплатно в каптерке, а сшил по заказу в настоящем ателье для настоящих вольных. Я, конечно, твердо знал, что и это драгоценное пальто, случись такая горестная ситуация, без промедления сброшу с плеч — даже оно не стоило риска потерять жизнь.
Погода была обычная январская: мороз опускался к сорока, улицу заволок густеющий ледяной туман, фонари светили тускло. Время шло опасное, середина между вечерней и ночными сменами, — сколько хватал глаз, в тумане не было видно ни души. Я шел по правой стороне Октябрьской — мимо ДИТРа[8], потом больницы и магазина, затем двух начальственных особняков, пересек Медвежий ручей, прошел гостиницу и двинулся дальше. Я задумался. Ветра не было, ходилось легко — я рисовал в уме картины второго своего романа, он писался в эти дни, я должен был, вернувшись, набросать эти воображенные картины словами на бумаге.
Когда я прошел первый дом на новом квартале, из свободного пространства между ним и вторым (там чернел пустырь, превращавшийся дальше в один из десятков норильских шанхайных городков) быстро вышел высокий парень и пересек мне дорогу. Он был в кожанке, а не в пальто или шубе — одежда не по погоде — и в сапогах, а не в валенках, как все мы. Он выхватил нож, замахнулся на меня и закричал — странным голосом, хриплым, яростным, но не очень громким, наверное, чтобы не услышали издалека, если вдруг появятся прохожие.
— Скидывай пальто, гад! — орал он. — Кому говорю, сука позорная, жид пархатый, ну! Скидывай, пока не запорол начистяк!
Я, как зачарованный, глядел на сверкавший под фонарем нож. Это была настоящая боевая финка с желобком для стока крови, не дешевая поделка, какими мы защищались в лагере. Я видел, как страшно кромсает тело такая финка, если ее вонзить и повернуть. Меня мгновенно охватил страх, от страха пережало горло, я не мог не только закричать, но и вздохнуть свободно. Вместе со страхом возникли обида и ярость.
Это, конечно, было, сейчас понимаю, и глупо, и даже смешно, но почему-то больше всего меня разъярило то, что он назвал меня жидом пархатым. Меня всегда считали евреем, даже знакомые, фамилия Штейн, доставшаяся от отчима, говорила ясней, кто я, чем официальная паспортная запись в пятом пункте. Но в лагере быстро убеждались, что злоупотреблять национальными издевками не стоит, я с ненавистью отвечал: «Да, еврей, ну и что? А ты иди!..» и посылал максимально далеко. Я был готов без промедления ответить на оскорбление руганью и «физикой», а мускулов на мне было все же не меньше, чем у любого обидчика, а язык свободно оперировал всеми — самыми, естественно, обидными — жаргонными неорусскими словосочетаниями. Интересно, что даже тех немногих людей, которые знали непростую смесь моих национальных кровей, иногда приводила в сомнение не столько даже фамилия, сколько картавость, наследство, как говорила мать, моей бабки Каролины из баварских переселенцев. Старик Вайсфельд, мудрец и умница, бывший коминтерновец, в Норильске ставший снабженцем, однажды молча обошел меня и с убеждением произнес: «А все-таки, Сережа, вы с какой-то прожидью!» — и радостно захохотал вместе со мной от своего остроумного открытия.
Все эти бурно хлынувшие чувства: страх перед ножом, обида, что попался таким дуриком, ярость от оскорбления — мигом вытеснили из памяти все загодя состряпанные благоразумные планы. Я бросился бежать на другую сторону улицы. Парень ринулся за мной, продолжая выкрикивать тем же бешеным негромким голосом угрозы и оскорбления.
Попытка бежать была, конечно, самым глупым, что я мог сделать. Парень с ножом был выше меня, длинноног, одет легче — он мог в минуту не только догнать, но и обогнать меня. И, перебегая улицу, я уже почти физически чувствовал, как мне в спину вонзается нож. Этого, конечно, не могло быть — грабителю нужно было целое, а не искромсанное и залитое кровью пальто. А что я кинулся наутек, скорей могло лишь успокоить парня: фрайер сдрейфил, теперь фрайер в его руках.
По обе обочины мостовой высились снеговые валы — грейдер очищал проезжую часть от заносов. Обычная их высота зимой — от полуметра до метра. Первый барьер я преодолел легко, но второй зацепил ногой. По инерции пробежав еще два-три шага, я рухнул в снег, но сейчас же вскочил. Парень стоял надо мной с высоко занесенным ножом и злобно щерился. Я прыгнул на него, чтобы схватить руку с ножом. Он оттолкнул меня.
Два следующих движения совершились одновременно. Он ударил меня ножом в грудь, я резко вывернулся всем туловищем, нанося удар правой в его лицо. Левая сторона груди при ударе подалась назад, нож только резанул по пальто. А семьдесят с лишком килограммов моего тела, вынесенные в кулак и умноженные на ярость и негодование, обрушились на его челюсть. Он рухнул как подкошенный, лицо его залила кровь. Он лежал, откинув руку в снег, но ножа не выпускал.
Потом мне говорили: надо было вырвать нож. Алеша Казанский, хорошо знавший блатных, считал, что и этого не следовало делать, — достаточно было закричать, кто-нибудь появился бы из домов. А еще лучше бы ударить его, пока он лежал, ошеломленный, — ногой по лицу, такой удар ослепляет и, стало быть, обезоруживает. Я охотно соглашался, что действовал не лучшим образом. Вся трудность была в том, что кричать я не мог, горло, плотно сведенное спазмом страха, не выпускало наружу и писка. И вместо того чтобы броситься на лежачего, я оглянулся и осмотрелся.
Весь мой старый лагерный опыт твердил, что нападение в одиночку не совершается. Тут шансы у нападающего даже меньше, чем у жертвы. Нападающий урывает лишь небольшую выгоду, он делает только свое маленькое дельце, а жертва защищает, ей кажется, саму жизнь свою, она охвачена не только страхом, но и бешенством. Если она не из трусов, то психологический перевес на ее стороне — и реальным жертвой может стать сам нападающий.
Оглядываясь, я тревожно пытался охватить весь туманный простор позади: новое нападение могло произойти только оттуда — впереди улица была пуста. Сзади никого не было. Я снова кинулся на парня. Он успел вскочить и побежал на другую сторону улицы. Но, видимо, неожиданный удар порядком ошеломил его, он стал нетверд на ногах, у снегового барьера я его нагнал. Перескочив через вал, он остановился и обернулся, снова высоко занеся нож. Я тоже встал. Я, видимо, интуитивно страшился прыгать через снежный барьер, на котором запнулся несколько минут назад: новое падение было бы непоправимым.
Зато ко мне вернулся голос, и я заорал на парня: «Чего стоишь, иди, бери пальто! Бери, говорят тебе!» А он, страшно кривясь окровавленным ртом, так же дико завопил: «Не подходи, завалю! Не подходи, завалю!» Он, однако, не убегал — очевидно, боялся бежать, в нем сидел страх нового удара, если я его догоню, такой же инстинктивный, как во мне страх перед ледяным валом.
Так мы с минуту стояли, страшась один другого и готовясь к новой драке, и обменивались угрозами. В это время показался освещенный автобус, он мчался от заводов в город вдоль того снегового вала, что нас разделял. Парень отскочил от катившего на него автобуса, под его прикрытием перебежал на другую сторону улицы и скрылся между зданиями. А я поплелся домой. Я облегченно смеялся и радовался. Неожиданная встреча на воле с блатным кончилась вполне благополучно. Да и не было в ней большой опасности, размышлял я. Парень пошел на недопустимый у профессионала риск и снова доказал ту истину, что нападение один на одного редко приносит удачу. Наверное, проиграл в карты чужое пальто и пошел сдирать с первого встречного, думал я. При проигрыше профессионализм грабежа отсутствует, тут в силе блатная честь: сам показывай, что способен выполнить данное в заклад обещание.
Дома обнаружилось, что нож не разрезал, а только порезал пальто. Галя кое-как заштопала порез и взяла с меня слово, что гулять по Октябрьской я отныне буду только в районе ДИТРа и больницы: тут люди встречались до полуночи — еще ни на кого в этом районе не нападали.
Предположение о карточном проигрыше вскоре подтвердилось. На другой день мы узнали, что на жену редактора норильской газеты Истомина напали спустя ровно час после происшествия со мной. И закончилось все для нее далеко не так благополучно.
Истомина жила в том доме, из-за которого на меня выскочил парень с ножом. Она одна, в беличьей шубке, около десяти часов подошла к своей квартире, и тут на нее набросился кто-то в кожанке и стал сдирать манто. Она закричала, он ударил ее ножом в грудь и убежал. На крик выскочили соседи, отвезли ее в больницу. Рана, хоть и не задела сердца, оказалась серьезной — Истомина провела на больничной койке больше месяца. Кто-то в кожанке (она не могла вспомнить его лица, только кожаное пальто запомнилось своей несоответствием времени года) был, несомненно, мой «приятель». Знатоки блатного мира — тот же Казанский и мой приятель, сам бандит, кочегар Володя Трофимов, — примерно так объяснили произошедшее:
— Парень поставил на карты, что в эту ночь и на этом месте снимет пальто с первого встречного, а если не снимет, то зарежет, на кого нападет. Натурально, пошел один — кому охота из-за чужого проигрыша навешивать на себя возможного мокряка? С вами произошла осечка, а с Истоминой он, хоть и не взял пальто, кровью расплатился за проигрыш. Так что не тревожьтесь, у него все в порядке.
Я не тревожился, а радовался, что не ударил в грязь лицом и уцелел.
С прогулками стало хуже. Впрочем, январь в Норильске не стимулирует выходы наружу без крайней нужды: температура падает ниже сорока, часто налетает черная пурга. Я усердно гнал второй роман — он так и не увидел света, лишь, рассыпанный на главки и события, стал основой других повестей. Изредка — раза два в неделю — я все же выбирался из дому и шел на ту же Октябрьскую, в тот же район, к Виктору Красовскому — послушать нехорошие голоса из-за бугра. Но, разумеется, и шел к нему, и возвращался в людное время, чтобы избежать опасных встреч.