— Такие оскорбления смывают кровью! — сказал он, сильно побледнев. — Вызываю тебя!
— Принимаю вызов, — сказал я. — Как насчет секундантов?
— У меня будет Рейхман. Называй своего.
— Попрошу Игоря Штишевского или Федю Витенза.
— Витенз не пойдет, он еврей. Я тебя вызвал, ты называешь оружие.
— Дуэльные пистолеты. В крайнем случае — револьверы.
— Где я тебе достану пистолеты или револьверы?
— Твое собачье дело — доставать оружие. А мое требование — раз дуэль, то по всей строгости святых дуэльных правил.
— Достану, — хмуро пообещал он и убежал.
Штишевский высмеял меня. Дуэль в лагере? Большего вздора он не слышал! Да и где мы будем драться? В зоне? В бараке? Он уже не говорит об оружии — оружия не достать, не украсть, не изготовить. Нет, я хорошо это придумал — чтобы на пистолетах. И благородно принял вызов, и обеспечил его полное невыполнение. Напрасно я уверял Игоря, что реально дрался бы, появись такая возможность. Он был человек ироничный и любил смеяться.
Лев несколько дней метался в поисках оружия и секундантов. Рейхман отпал сразу, он жил в другой зоне и «ног» не имел. Мог секундировать Козырев, но он был в это время в геологической партии, что-то обследовавшей на Таймыре, к тому же я не уверен, что Лев поделился бы с ним затруднениями: отношения их складывались неровно. В общем, Лев явился ко мне и известил, что от секундантов отказывается, а огнестрельного оружия достать не может.
— Обойдемся без пистолетов, — с воодушевлением развивал он новый вариант дуэли. — В наших мастерских изготовим длинные ножи, знаешь, вроде коротких шпаг. Отлично сразимся на кинжалах!
От ножей, похожих на кинжалы или короткие шпаги, я категорически отказался. Я не мясник, живность не режу, тем более — одухотворенную, хотя и глупую. Лев вдохновенно создал новый вариант.
— Ты, конечно, знаешь американскую дуэль — противники прячутся, выслеживают исподтишка один другого, а выследив, кидаются, как лис на куропатку. Оружие — разнообразное, на все вкусы: кулаки, камни, кистени, железные палки, в общем — ручное и подручное. За таким дело не станет.
— Жюль Верна я читал, — сказал я с достоинством. — Американка Барбикена и Николя описана впечатляюще. Отвратительная штука, достойная американцев. Нет, я согласен только на европейскую дуэль.
Лев еще недельку пропадал, а потом появился с новым предложением. Огнестрельное оружие в лагере достать невозможно, американку я презрительно отвергаю. Короче, дуэль реально не осуществить. Но, хоть она невыполнима сейчас, вызвавшие ее причины сохраняются. Он предлагает отложить дуэль до лучших времен. Выйдя на волю, мы сможем отлично расправиться друг с другом. Как я смотрю на такую перспективу?
На перспективу взаимного истребления в будущем я смотрел вполне положительно. Мы обменялись дружеским рукопожатием. Не только дуэль, но и наша ссора была отложена до лучших времен. Хоть и не так часто, как прежде, мы продолжали встречаться — и отношения наши ощутимо потеплели.
А затем Льва освободили — кажется, в 1943 году. Он еще помаялся какое-то время в Норильске, потом «выехал на материк», успел повоевать, получить орден, ушел в науку, — так у нас говорили в Норильске, защитил диссертацию, снова попал в лагерь — в третий раз, — освободился, реабилитировался, осилил, преодолев специфические препоны, докторскую, даже две — по истории и географии, — определился в ЛГУ и начал накапливать лавры. Он стал оригинальным социальным мыслителем, от старого остались любовь к литературе да неистребимая потребность дуэлировать со своими научными противниками — правда, только на печатных страницах и на ученых сборищах, именуемых симпозиумами и конференциями. Известность его как ученого и мыслителя постепенно расползается по зарубежью. Настоящая слава пришла к нему оттуда, из-за рубежа, — в своем отечестве пророков не признают, да еще таких своеобразных, как он. Сейчас он знаменит и у нас.
В середине шестидесятых годов мы с женой приехали в Ленинград. Галя, много слышавшая от меня о Льве, захотела с ним познакомиться. От Козырева мы узнали адрес. Козырев осторожно предупредил, что характер у Льва в лучшую сторону не переменился — вспыльчив, категоричен, нетерпим. Я бодро заверил Николая Александровича, что нового он мне не открыл: старея, люди в принципе не исправляются. У них в это время (у Льва и Козырева) была очередная «расплюйка», вскоре превратившаяся в полный разлад. Лев, мне кажется, ни с кем не способен долго сохранять добрые отношения. Я всю жизнь гордился, что не теряю друзей — книги терял, любовниц терял, с женами расходился, а друзей-мужчин сохранял навечно. Наша дружба со Львом, смею надеяться, уцелела, но трясло и разламывало ее, как прогулочную шлюпку в приличный шторм.
Жил Лев тогда на Московском проспекте, в небольшой комнатушке — книги на столе и на стульях, неубранная постель, сравнительно чисто, но впечатление какой-то застарелой запущенности. И сам он, одетый в чистое, но помятое белье, небритый, потолстевший, посеревший, казался запущенным и неустроенным. Лишь женитьба на Наталье Викторовне внесла какой-то уют в его новое, у Кузнечного рынка, жилье — довольно просторную комнату в большой коммунальной квартире. Он узнал меня быстро — в следующую встречу, лет через десять, он припомнил меня не сразу, за те новые десять лет мы переменились радикальней, чем за предшествующие двадцать.
Разговор был оживленный — под водку или коньяк, не помню что, но что-то, естественно, было. Вспоминали «тихим, незлым словом» лагерное бытие, а потом я напомнил Льву о несостоявшейся дуэли. Не пора ли разделаться со старыми долгами? Лично я не возражаю.
— Да, дуэль должна была произойти, — согласился он. — И поводы для нее, конечно, были серьезные. Но, видишь ли, я не помню причин нашей ссоры. Так что в дуэли теперь нет резона. Или ты считаешь по-другому?
Я считал, что резона не было и двадцать с лишком лет назад, а сейчас тем более. Я мстительно наполнил Льву, как развивалась наша ссора. Сперва жюри конкурса поэтов выше всех оценило мои стихи, а произведениям Льва отвело второе место, и он счел, что я коварно подвел его, ибо он поэт и должен впоследствии стать писателем, а я ученый и должен в дальнейшем быть только ученым — негоже поэту в родной стихии пропускать вперед какого-то ученого. И еще я напомнил, что неудачно высказался о Богородице, отнюдь не желая оскорблять ее, а он принял мои слова за поношение религии — и не стерпел этого. И злорадно закончил:
— Скажи мне теперь, профессор, кто из нac стал писателем, а кто — ученым? Не кажется ли тебе, что в той оценке моих стихов была какая-то внутренняя справедливость?
Мой друг Андрей Кожевников
Он появился в нашем опытном цехе необычно. Во-первых, не в бригаде, а индивидуально — правда, под охраной стрелка, доставившего его сразу к начальнику и передавшего там под расписку. Такой небригадный способ хождения еще не был необычным, многих заключенных перемещали из одной зоны в другую поодиночке. Но он был одет в вольную одежду — и много лучше, чем наши местные «вольняшки». Это нас всех, не исключая и вольнонаемных, поразило.
Я постараюсь описать его удивительный наряд — он надолго сохранился в моей памяти. Прежде всего — у новичка была роскошная шапка темного меха. «Соболь!» — убежденно доказывал нам Исаак Копп из репрессированных перед войной прибалтов, он считал себя крупным знатоком мехов. А на ногах нового заключенного были не ботинки, не сапоги, тем более не выданные нам по случаю осени валенки второго срока (очень «бэу»), а настоящие северные унты с собачьим мехом внутри и снаружи. Но самой замечательной частью наряда было, конечно, пальто — кожаное, кофейного цвета, на меху, с внушительным шалевым воротником. Самые высокие норильские начальники и мечтать о таком не могли.
Его появление вызвало толки во всех многочисленных уголках нашего опытного цеха, который, по общему заключению, «размножался почкованием», — это означало, что к основному помещению каждый год пристраивались новые крохотные комнатки для умножающихся служб и отделов.
— Большой начальник был недавно, — оценил нового заключенного Федор Витенз. — Такую одежду не покупают и не дают по блату. Она выдается только в порядке элитного снабжения. Взяли на работе, не успел переодеться.
— Ну и дурак! — оценил незнакомца наш цеховой кочегар Володя Трофимов, хороший парень и работяга, за недолгую жизнь успевший навесить на себя несколько судимостей — и последнюю по грозной 59-й статье, карающей за организованный бандитизм.
— Почему дурак? — поинтересовался я. У меня с Трофимовым были добрые отношения, я часто с ним разговаривал, расспрашивал, как он попал в разбойное кодло и как намерен жить после освобождения, если когда-нибудь выйдет на волю, — для таких, как он, будущая свобода всегда была проблематичной, на завершенный «по звонку» срок тут же навешивали новый.
— Вот еще — почему! Натуральный псих! В таких шмотках появиться в зоне! Да его в первый же вечер измантузят и вычистят.
— Он может и не дать себя раздеть. С таким надо будет побороться. — Я заметил, что новый заключенный, коренастый и крепкокостный, принадлежит если и не к богатырям — по росту не тянул, — то к борцам-средневесам.
Трофимов презрительно покривился.
— Как это — побороться? Засопротивляется — дадут пером в орла. За такое роскошное шмотье наши не побоятся нового срока.
— Ты-то хоть не свяжись по этому делу с твоими «нашими».
— Мне-то зачем? Недавно присмотрел в зоне одну деваху. И ей, и мне через три года на волю. Слово ей дал, что додержусь до звонка без добавок.
В этот же день наш начальник после долгого разговора с незнакомцем повел его по всем помещениям цеха — знакомить с нашей работой. В мою комнатку оба зашли, когда я прокаливал в муфельной настольной печи осадки растворов, доставленные от химиков. Рядом с печью на столе стояла коническая колба Эрленмейера со свежезаваренным чаем. Незнакомец сначала с наслаждением втянул в ноздри чайный аромат, потом подал руку.