— Андрей Виссарионович Кожевников, металлург-цветник.
— Андрея Виссарионовича привезли сегодня в Норильск и сразу доставили к Звереву, — сообщил начальник. Он, хоть и чистопородный вольный, даже член партии — впоследствии возвысился в Москве до заместителя наркома электроэнергетики, — не разрешал себе обращаться к заключенным инженерам иначе как по имени-отчеству. — Будет и у нас работать по специальности.
— Буду, — подтвердил Кожевников. — Правда, я в последние годы — вольфрамщик, но раньше и медью занимался. Металлургию никеля придется осваивать заново. — Он показал на колбу и спросил: — А как у вас с чаем? Без чая не существую.
— С чаем у нас хорошо, — успокоил я его. — В лавочке для заключенных продается, а если не хватит нашей нормы, у вольных всегда можно купить.
— Чаем я вас обеспечу, — сказал начальник. — Я не любитель чая, у меня всегда остается от пайка.
Я не удержался и спросил Кожевникова:
— Вы пойдете в лагерь в своей одежде, Андрей Виссарионович? Это небезопасно. Воров и бандитов у нас хватает.
— Знаю, — сказал он. — Владимир Степанович Зверев обещал, что выдадут незамедлительно лагерное обмундирование первого срока. Мы ведь с ним в прошлом заканчивали один институт, оба ученики профессора Мостовича. Свое имущество я все же постараюсь сохранить.
После ухода начальника с Кожевниковым я оповестил соседей, что Кожевников металлург, в прошлом — хороший знакомый грозного Зверева, в те дни главного инженера Норильского комбината, и что, видимо, наш новый сотрудник будет под начальственной опекой старого приятеля — и, следовательно, удостоится блата, нам неведомого. Такому человеку можно не опасаться нападений в зоне.
Все оказалось иным, чем я думал.
Кожевникова поселили в том же бараке, где жил я. В первую же ночь его обворовали. Операция совершилась без рукоприкладства, без угроз ножами, без кровопусканий. Кожевников, ложась, тщательно выполнил необходимые охранные меры: не снял с себя шапки, положил унты «в голова», они были гораздо удобней наших соломенных подушек, а сам растянулся на роскошной дохе, она была тоже мягче барачных подстилок. Ночь он проспал спокойно, а утром обнаружил, что покоится на голых досках — ни шапки, ни унтов, ни дохи и в помине не было.
Что-то лагерное из одежды нашлось к утреннему разводу. Кожевников прибыл в опытный цех уже бригадно, а не единичнолично, еще больше поразив нас своим новым видом: самые отъявленные из наших штрафников-промотчиков не напяливали на себя подобное грязное рванье.
— Что я тебе говорил? — победно сказал мне Трофимов. — Плевать нашим на прежние знакомства. В зоне старый блат в козырях не ходит.
Он не радовался несчастью новенького, но был удовлетворен, что его предсказания оправдались и прежние кореша не оплошали. Он не сомневался, что Кожевникову уже вовек не увидеть исчезнувшего имущества. Меньше всего он — да и все мы — мог предвидеть бурю, разразившуюся в лагере спустя несколько часов.
Кожевников, доставленный в ОМЦ, кинулся к цеховому телефону. Нам строго запрещалось пользоваться аппаратом, но Кожевникову начальник разрешил без упрашиваний. Мы не слышали, с кем был разговор, но не сомневались, что со Зверевым. Вечером, уже в зоне, придурки из конторы с наслаждением распространялись по всем баракам о делах, совершившихся в конторе Лесина, начальника нашего шестого лаготделения.
Капитан Лесин был не из тех, на кого можно цыкнуть без отпора, но в этот раз он сидел за столом бледный, рука, державшая телефонную трубку, дрожала, а всех ответов и оправданий набралось только на «Слушаюсь… Не допущу… Сам пойду искать… Гарантирую… Сгною в карцере… Слово даю…» И то, чем он немедленно занялся после беседы со Зверевым, лучше любых слов объясняло, каким тоном с ним разговаривал главный инженер и какие кары пообещал полковник НКВД подчиненному капитану — Зверев и с равными по званию не ограничивал себя ни в лексике, ни в специальных энкаведистских угрозах.
Не прошло и четверти часа, как все коменданты и нарядчики зоны собрались в конторе и им было возвещено, что все они завтра же отправятся на самые тяжкие общие работы, если к вечеру пропажа не обнаружится. И что вообще настала пора подумать, точно ли они оправдывают его, Лесина, доверие. Он им поручил стать своим помощниками, обеспечил легкой работой, теплом и хорошей одеждой, но ситуация складывается так, что некоторым за нерадивость, равнозначную прямому вредительству и грабежу, придется навешивать дополнительный срок. Он только что дружески поговорил с главным инженером комбината, товарищ полковник соглашается, что без крупного ужесточения режима не обойтись.
Лесинские помощники отлично разобрались в обстановке. Когда Кожевников вечером вернулся в зону, в бараке его ждал сам старший комендант с нарядчиком бригады металлургов. И, вручая пропавшую одежду, по форме доложил:
— Все в полном порядке, товарищ инженер, сами проверьте. Кто совершил кражу, не установлено. Пропажа обнаружена в глухой заначке в баке с мусором, подготовленном к вывозу. Тщательно вычищено и отмыто. — И закончил вполне по-лагерному: — С вас пол-литра, товарищ инженер.
Кожевников показал, что лагерные порядки ему не внове.
— За усердие считайте с меня бутылку. Расплачусь, когда заимею деньжат. Подскажите, к кому обращаться за снабжением, я здесь новый, ходов не знаю.
На другой день состоялся мой первый длинный разговор с Кожевниковым. Он приступил к исполнению своей работы инженера-металлурга. Точно очерченных обязанностей ему не установили. В плавильном цехе мощно трудился пирометаллург Иван Боряев с помощником Исааком Коппом — и там не требовалось других специалистов: Иван просто не потерпел бы, чтобы в его дела кто-нибудь вмешивался. Два других металлурга — Ильин и Алифбаев, оба казахи, оба в недавнем прошлом директора металлургических предприятий в горном Казахстане — осели в электролизном отделении. Старый неказистый Ильин притыкался с утра в дальний утолок и что-то писал — не то очередную жалобу в Верховную прокуратуру, не то рацпредложение по усовершенствованию его старого заводика. А крупный Аббас Аббасович Алифбаев, по природе «начальник замедленного действия», как хлестко окрестил его Боряев, медленно и важно расхаживал между ваннами, стараясь не прикоснуться к змеящимся повсюду проводам. В такой компании Кожевникову нечего было делать.
Он выбрал для «убийства времени» мою потенциометрическую. Здесь всегда можно было вскипятить чай, имелся и лишний стул, и даже отличный стол — свободный уголок стенда, на котором я разместил свои приборы: муфельную печь Марса, реостаты и главное сокровище — великолепный американский потенциометр для измерения «пе-аш», кислотности металлургических растворов. Для Кожевникова в моей комнате было еще одно достоинство. Приборами и измерениями он не интересовался, но к его услугам имелся хороший собеседник — я принадлежал к тем, кто не только умеет, но и любит слушать интересные повествования. Кожевников охотно этим пользовался.
Помню, что первая наша продолжительная беседа была посвящена происшествию с его роскошным одеянием.
— Собираетесь и дальше щеголять в дохе и драгоценной шапке? — поинтересовался я.
— Что вы, что вы! — воскликнул он. — И в мыслях не держу такого безумства. Сегодня ночью меня обокрали. И возвратили только с испугу — ваш начальник Лесин кипел и колотил ногами, так мне рассказывали. В другой раз постараются, чтобы не было кому возвращать. Прирежут в темноте — ножом в сердце, или, по-ихнему, пером в орла. Не сомневаюсь ни минуты.
— Что же вы собираетесь предпринять, Андрей Виссарионович?
— Как что? Все загнать! Свободные деньги в лагере нужней, чем дорогие шапки и доха. Сегодня же вечером начну переговоры с комендантом и нарядчиком, чтобы подобрали хорошего покупателя. В вашем Норильске немало вольных, которые не пожалеют денег за мое обмундирование.
— А вы не боитесь, что, пока заключенные комендант и нарядчик будут искать щедрого покупателя, их кореша осуществят указанный вами вариант с пером в орла?
— Вот уж чего решительно не опасаюсь. Зачем им понапрасну рисковать новым сроком? Ведь я согласился продать свою одежду, зачем же ее отнимать с убийством? Они разумные люди, хотя и бандиты. Я все рассчитал, будут действовать по моей росписи. При честной продаже они как посредники заломят максимальную цену — и им самим отвалится солидный куш. А вещи убитого загнать можно только за мизер, да еще надо найти покупателя-смельчака: моя одежда ведь сразу бросится в глаза, в ней не покрасоваться. Нет-нет, немыслимо сделать торговую операцию на крови. Сварганят дело по справедливости и с хорошим покупателем, щедрым и щеголем. Больше того. Пока его не разыщут, я буду пребывать в полнейшей безопасности, даже свою охрану мне обеспечат, чтобы какой-нибудь шакал не стибрил. Другое дело, когда получу мою долю коммерческой сделки. Тут придется самому позаботиться о личной безопасности в смысле охраны выторгованных денег.
Меня, признаюсь, впечатлило, с какой спокойной рассудительностью Кожевников анализирует варианты своей возможной гибели от ножа бандита и выгод, если того же бандита он превратит в торгового агента и личного охранника. Все это решительно не вязалось с моим отношением к лагерным героям — придуркам и лбам, сукам и чеснокам, в общем, ко всем, кто числил себя в кодле «своих в доску». И я выразил свое отношение к проблемам Кожевниковой одежды по-своему:
— У вас, конечно, есть еще одна могучая защита от бандитов — поддержка Зверева, перед которым трепещет даже лагерное начальство. Вы всегда можете обратиться к нему за помощью.
— А вот это — нет, — возразил Кожевников и улыбнулся, словно говорил о чем-то радостном. У него была своеобразная улыбка, умная и добрая, но очень редко соответствующая содержанию разговора. — Что Зверев мне благоволит, в лагере стало известно всем, и это благоприятно отразится на моем будущем. Но звонить ему по поводу новой услуги я не буду. Зверев не из тех, кого можно непрерывно просить о благодеяниях.