— Есть вещи, которые от меня не зависят, — взвешенно разъясняет Устинов свою позицию. — Существует еще третья сторона — люди, с которыми я работал, мои партнёры. Они узнали о нас — и им не понравилась твоя роль во всей этой истории. Я не могу просто стряхнуть всё с себя и выйти чистым, подставив остальных. Это, блядь, так не работает.
— А что вообще работает? — нервно развожу руками.
— Чем дольше ты оставалась бы в производстве, тем серьёзнее могли быть последствия, если бы всплыла твоя лояльность ко мне. Мне жаль, что всё так обернулось. Что из-за меня сорвалось твоё повышение. Пытаясь вывести тебя из дела, я не хотел ничего плохого — просто в тот момент это казалось мне самым приемлимым вариантом.
— Если что-то пойдёт не так — я не буду тебя ждать. Не буду, — мотаю головой. — Даже не надейся.
Здравый смысл отчаянно требует замолчать — и немедленно, — но я позволяю себе договорить до конца. Голос звучит взвинченно: в нём упрёк, раздражение, безапелляционность. Плечи наливаются свинцом. Я… стою, как прибитая.
— Я тебя об этом не просил, Оля. И никогда бы не попросил — потому что смотрю на вещи трезво. Потому что прекрасно понимаю, какие последствия это может повлечь.
— А если я хочу, чтобы ты попросил? Чтобы я ждала, — говорю дрогнувшим голосом.
— Для чего?
Секунды утекают, как песок сквозь пальцы, вместе с уверенностью в том, что я поступаю правильно. Я делаю шаг к нему — короткий, неловкий, почти машинальный.
— Для того, что я в тебя влюбилась, — признаюсь прямо. — И ты не можешь этого не понимать.
Саша откидывает голову назад, ударяется затылком о плиточную стену и ненадолго закрывает глаза — добивая меня фразой, которая звучит как отрезвляющая пощёчина:
— Я желаю тебе хорошего отдыха, Оль. И вообще всего хорошего.
— Но..? Продолжай, пожалуйста.
— Но я не хочу, чтобы ты потом пожалела. Чтобы моя история перечеркнула твою. Я уже стал причиной слишком многих проблем — и не собираюсь усугублять, становясь ещё и причиной твоей неудовлетворённости в будущем. Поэтому я уверен, что нам лучше поставить точку. На этом этапе и в принципе.
Чтобы сохранить самообладание, я вдавливаю ногти в ладони и спонтанно меняю направление — иду не к Устинову, а к двери.
Подбородок высоко, плечи расправлены. Но это не значит, что внутри не полыхает.
Испытывая острую нехватку всего — тепла, ласки, поцелуев, не получив от этой встречи ни крупицы наслаждения, я выхожу в зал, замечаю Карину и ставлю в известность, что мне нужно уехать.
Дорога домой проходит как в тумане, и едва я переступаю порог квартиры, как ломаюсь, позволяя себе выпустить пар: вытряхивая шкафы и разбрасывая всё вокруг.
В комнате буря.
Эффект кратковременный, но даёт возможность вдохнуть по-настоящему глубоко. А потом я просто выключаюсь, не снимая одежды. Без слёз, без истерик. Честно отвечая себе на вопросы, на которые следовало бы найти ответы ещё до разговора с Устиновым.
Проживая дни до вылета, словно в трансе.
Наш с мамой рейс не задерживают, регистрация проходит ровно и без суеты. Из-за недосыпа и внутреннего самокопания я отказываюсь от завтрака и ухожу бродить по магазинам — просто чтобы немного побыть наедине.
У нас с ней один номер на двоих, и, возможно, это было не лучшее решение.
Спустившись в уборную, я открываю сумочку и достаю тест на беременность, который наспех купила в местном супермаркете ещё неделю назад. Просто чтобы убедиться, что мне показалось. Что все мои ощущения связаны исключительно со стрессом, который я переживаю, ведь до этого момента мой цикл всегда был, как по часам.
Услышав объявление о посадке на рейс, я быстро привожу себя в порядок, поправляю одежду, хватаю сумку и бросаю беглый взгляд на результат, где появляется две отчётливые полоски.
Я вижу их впервые в жизни, поэтому сердце замирает, сбиваясь с ритма, словно в зоне сильной турбулентности.
Во второй раз мир переворачивается вверх тормашками уже почти перед самым взлётом — когда, убеждая маму, что со мной всё в порядке и я не слишком бледная, узнаю новость: Устинову Александру Вадимовичу назначили более жёсткую меру пресечения.
50.
Три месяца спустя
— Доброе утро, — приветливо здоровается молоденькая медсестра, заглядывая в палату и прижимая к груди историю болезни. — Вам нужно спуститься в кабинет УЗИ на первом этаже. Если результаты порадуют — будут готовить к выписке.
Отложив книгу, я сажусь на кровати и машинально касаюсь ладонью живота, который заметно округлился за последние недели.
Если раньше мне удавалось скрывать его под свободной одеждой, то теперь с каждым днём сделать это становится всё сложнее.
Особенно на работе.
Пока о моём положении знает только начальник отдела. Больше — никто. Во всяком случае, очень на это надеюсь.
Я надеваю трикотажное платье, которое ещё совсем недавно сидело свободно. Расчёсываю волосы, собираю их в небрежный пучок, беру всё необходимое для обследования и выхожу из палаты, направляясь на первый этаж.
Я не вижу себя со стороны, но, кажется, изменилась даже походка. Вместо любимых шпилек — удобные кроссовки. Вместо быстрого, уверенного шага — осторожная, чуть покачивающаяся поступь. Я чувствую себя тонкой хрустальной вазой и инстинктивно защищаю жизнь, которая зреет внутри.
В отделении гинекологии я уже в третий раз — хотя срок у меня, по сути, ещё небольшой. Здесь всё по режиму: капельницы, анализы, короткие прогулки по коридору и на прилегающей территории. Не всегда — только если разрешит врач. Своему — я доверяю безоговорочно, потому что он вёл обе беременности моей сестры, и обе прошли успешно.
У кабинета на первом этаже собралась небольшая очередь — передо мной две беременные девушки с примерно таким же сроком. Я наблюдаю за ними с интересом: за эмоциями, поведением, размерами живота. Сравниваю со своим.
Карина уверяла, что такой острый живот, как у меня — к мальчику. Говорила, что с обеими дочками живот у неё был расплывчатый. Я пока не решила, верю ей или нет — потому что пол ребёнка это единственное, что меня совершенно не волнует.
Я прижимаюсь затылком к стене, мысленно подгоняя время. Мне не терпится посмотреть на монитор и увидеть того, кто уже слегка подпинывает меня, наполняя теплом и светом. Как будто внутри меня расцветает маленькое солнце.
Новый жизненный этап начался совершенно незапланированно, но я не хочу перекладывать вину ни на себя, ни на Сашу — в этом нет ни смысла, ни пользы.
Турбулентность была быстрой — и после неё пришло умиротворяющее спокойствие. Как будто всё наконец встало на свои места — не идеально, но по-своему правильно.
Я сказала, что не буду ждать Устинова, а потом почти тут же забрала свои слова обратно. Буду. Хотя бы для того, чтобы сообщить ему важную новость — а дальше он сам выберет, как с ней поступить.
Три месяца назад Саше ужесточили меру пресечения — с личного обязательства перевели под домашний арест. Забрали телефон, ограничили контакты. Поставили электронный браслет, который фиксирует перемещения, поэтому о любых встречах вне квартиры можно было забыть.
Сейчас ему разрешили выход по рабочим вопросам, строго по графику и под контролем. Это можно считать сигналом, что ситуация начала понемногу смягчаться.
Судебное разбирательство близится к завершению. Заседание на следующей неделе. Если всё пойдёт по плану, оно станет финальным.
Я пыталась встретиться с адвокатом Устинова, но тот ответил вежливо и предельно официально: график плотный, свободных окон нет. Это значило одно — Саша предпочёл действовать сам. Без моей помощи и подсказок. И пока у него получалось, я выбрала тактику невмешательства.
Я приняла его решение поставить точку, пусть оно и было принято за меня. Но это не значит, что я с ним согласилась. Это всего лишь значит, что я не стала его оспаривать. Временно. Не более.
Как только звучит моя фамилия, я поднимаюсь со скамейки и захожу в кабинет ультразвуковой диагностики. Горло пересыхает, ладони влажные. Не от страха — от ответственности.
Я собиралась как можно дольше скрывать своё положение, но уже на отдыхе живот начал болезненно тянуть. Мама не могла не заметить моё изменившееся поведение и нервозность. На первое обследование мы пошли вместе, и я получила море поддержки. Настоящей, надёжной поддержки. Это оказалось удивительным, потому что несколько месяцев подряд я только и делала, что копила проблемы в себе.
— Располагайтесь, — указывает врач.
Я расстилаю одноразовую пелёнку, снимаю обувь и ложусь на кушетку, устремляя взгляд в потолок. Пульс привычно ускоряется, когда на живот попадает подогретый вязкий гель. Так происходит каждый раз. Каждый чёртов раз — пока я не услышу ритмичный стук маленького сердечка.
— Размеры соответствуют сроку. ЧСС в норме. Ребёнок активный. Плацента по задней стенке. Маловодия или гипертонуса не наблюдаю.
Термины, которые озвучивает врач, для меня новые, но обычно, едва выйдя из кабинета, я прогоняю результаты через нейросеть. Изучаю долго и дотошно. Оказывается, я ещё та паникёрша.
То, что сперва прогремело как катастрофа, оказалось самым нужным ощущением за последние годы.
— Пол уже узнавали? — интересуется врач.
— В прошлый раз не получилось — ребёнок всё время крутился.
— Пол видно. Могу озвучить, а могу написать на листке и положить в конверт — многие сейчас так делают, чтобы был сюрприз на гендер-пати.
— У меня… ничего такого не будет. Озвучьте вслух, пожалуйста.
Я выхожу из кабинета переполненная нежностью. Счастье, которое во мне живёт, не омрачается ни одиночеством, ни неопределённостью, ни даже паникой перед будущим. Я знаю, что всё только начинается.
Вернувшись в палату, я начинаю собираться к выписке — показатели, которые вызывали тревогу при поступлении, выровнялись и остаются в пределах нормы. Врач сказал, что продлит больничный до конца недели — для подстраховки. А значит, у меня есть ещё три дня, прежде чем снова выйти на работу.