Потом был перерыв в танцах, все сели за столы, и как-то само собой вышло, что Оля оказалась прямо напротив Саши. А рядом с ним уселась Машка с пунцовыми после пляски щеками.
– Сашуль, ты мне не подашь рыбки? – жеманно попросила она его.
– Да, конечно. Для такой девушки, как ты, все, что угодно, – ответил он.
Оля почувствовала, как ревностью защемило сердце. Надо было что-то сказать, обратить на себя внимание, но прилипший к небу язык никак не желал подчиняться. От страха так громко забился пульс, что, казалось, заглушал весь зал.
– Саша, ты куда собираешься поступать? – наконец выговорила она еле слышно.
Он посмотрел на нее как-то задумчиво и уже открыл рот, чтобы что-то сказать, как Машка перебила:
– А зачем ему поступать? Он трактористом будет у нас, да, Саш? – подмигнула ему и лукаво хихикнула.
– Ага. Трах-тористом, – пошутил он.
Оля смутилась, спрятала глаза.
– Прошу минутку тишины! – громко объявила Зоя Васильевна, вставшая во главе стола.
Шум голосов постепенно замолк. Сашка, как и Маша, как и все остальные, повернулся и посмотрел на учительницу, которая минут десять говорила о наиболее успешных учениках, достижениях школы и серьезном и ответственном шаге, который им предстоит сделать, выходя во взрослую жизнь. Слушая ее вполуха, Ольга размышляла все о своем и с грустью понимала: момент упущен, Кудрявцева не вовремя подвернулась, и омерзительное предчувствие, что ее надежды сегодня не оправдаются, теперь не давало покоя. Вместе с речью преподавателя оборвалась зависшая тишина. Едва Зоя Васильевна замолчала, как народ оживился и, подкрепившись, рванул на танцпол. Оля отвернулась на минутку, а когда повернулась обратно, напротив никого не было – ни Машки, ни Саши. «Наверное, пошли танцевать», – промелькнула мысль, и, дожевав свой бутерброд, Оля направилась в спортзал. Там было темно, вдалеке виднелись еле различимые тени кучковавшихся ребят, гремела музыка, отбивая ритмичные удары. Оля поискала глазами Сашу, но не нашла. Даже Кудрявцева не отплясывала. Куда они подевались? Танцевать она так и не стала, двинулась к выходу.
– Оленька, ноги не поломай! Осторожно, девочка! – крикнула ей вдогонку Зоя Васильевна. Цоканье каблуков эхом раздалось по длинному коридору. Оля уже подходила к двери, когда услышала переливистый женский смех. Машка! Это она! Почему-то ноги сами пошли на звук. Несколько шагов, и трепещущее сердце почти остановилось – на подоконнике в конце коридора, прямо около лестницы на второй этаж сидели в обнимку Сашка и Кудрявцева. Его рука на ее талии, ее голова на его плече. Она нагло улыбалась и вообще вела себя очень вульгарно. Увидела ее и еще ближе придвинулась к Саше.
– Олька, а ты чего тут забыла? – грубо спросила она.
Девушка попятилась.
– Да я… да я искала тут… Я уже ухожу, пока, – пробормотала Оля в ответ и повернулась к парочке спиной. Машка снова громко засмеялась, и Саша тоже хихикнул. Уже пройдя десяток шагов, Оля услышала, как Кудрявцева говорит:
– Слышь, она втюрилась в тебя, что ли? Как тень за тобой ходит…
Вот это позор! Какой кошмар! Хотелось провалиться сквозь землю. Как теперь жить? Как ему в глаза смотреть? Оля бежала в темноте, мимо домов с маленькими освещенными окошками. Со дворов лаяли собаки на разные лады, туфли вконец измучили ноги, и она разулась. Лучше босиком, перед кем теперь рядиться… Ноги сразу же увязли в холодную скользкую жижу грязи, образовавшуюся после вчерашнего дождя, но это ее совсем не беспокоило. Ей ли сейчас думать о дороге, когда мир стал таким серым и противным и человек, которого она много лет любила, в самый последний момент выбрал другую, более красивую, яркую, но совершенно пустую девушку?
В их доме уже было темно, мама с Иркой и Вовкой спали. Чтобы никого не разбудить, Оля наскоро вымыла ноги ледяной водой из бочки для полива и прокралась в сени. Хорошо, что удалось добраться до кровати незамеченной. Не хватало сейчас расспросов, почему так рано и отчего слезы на глазах. Наутро девушка проснулась с ужасным настроением – мир обрушился, и она мысленно ходила по руинам своей мечты. Из этого состояния ее вывела работа – с утра куры не кормлены, корова не доена, и вообще дел по горло. Оля крутилась день и ночь и только под вечер вспомнила о своем горе. Вспомнила и забыла – чего зря тосковать…
Уже смеркалось, когда девушка прошла в свою комнату. Включила свет, достала книжку и мимоходом посмотрела в окно. На их лавочке, той самой, на которой любила иногда отдыхать мама, кто-то сидел. Оля присмотрелась и обомлела – кажется, Сашка. Что делать? Не выйти – глупо. На ее же лавке сидит, значит, к ней пришел, не к мамке же и не к Ирке с Вовкой. Но зачем? Ни о чем не договаривались, ничего не обещал, да и вообще после вчерашнего как-то неловко… Боже, как же она ему в глаза посмотрит? Что скажет? Ведь ему вчера Кудрявцева говорила, что она в него втюрилась… Оля залилась краской стыда и, кусая губы, решилась. Наряжаться не было времени – а вдруг уйдет, – и потому, едва накинув яркую кофту поверх обычного старого платьица, она вышла со двора. Чтобы хоть как-то скрыть смущение, решила схитрить. Сделала вид, будто присматривается в потемках, и удивленно спросила:
– Саш, это ты, что ли?
– Да… – услышала тихий ответ.
Пожав плечами, девушка подошла к нему и присела рядом на скамейку.
– Не ожидала тебя здесь увидеть…
– Да я попрощаться пришел, – стал вдруг оправдываться он. – Уезжаю в Москву учиться.
Оля сжала руку в кулак до боли. Только не это, только не разлука. Почему он пришел к ней? Чего ожидает от нее? Может, стоит сейчас все сказать, все, что она чувствует? Может, не надо его отпускать? Вот взять и произнести: «Саша, не уезжай, я люблю тебя!» И будет все иначе, никаких недомолвок, только ясность и честность.
– Жаль… – все, на что ее хватило.
– Ага. Вот мимо проходил, решил поговорить. Ну ладно, мне пора. Удачи тебе!
Встал, как-то грустно улыбнулся, махнул рукой и пошел. Оля долго смотрела ему вслед и старалась запомнить каждое движение. Оказывается, такое возможно: вот сейчас она вспоминает – и словно сидит на той лавочке и видит его, широкими шагами идущего от нее, чуть вжавшего голову в плечи и размахивающего руками из стороны в сторону. Она тогда полночи не спала, все думала, думала… Два жизненно важных вопроса мучили и не давали заснуть: первый – зачем он приходил, если она ему безразлична? Второй – как жить без него? Но время шло, лето сменилось осенью, осень – зимой. И она как-то просуществовала без него, неся тоску глубоко в сердце, краснея при упоминании о нем, ожидая летних каникул, когда он обещал приехать к своим родителям. Это все знали – новости в деревне разносятся быстро. А уж такая, что Сашка в институт поступил и теперь «артистом будет», – тем более. Все удивлялись, а Оля нисколько и не сомневалась, что у него получится.
Миновала зима, а вместе с весной пришла черная весть. Был выходной, утро, Вовка во дворе рубил дрова, а они с матерью таскали их в сарай. И вдруг идет мимо сосед, Иван Трофимыч. Подошел к их забору и говорит:
– Девки, слыхали? Сашку убили!
У Оли потемнело в глазах. В деревне было несколько Александров, но она сразу поняла, о ком речь. А мама даже полено бросила, подбежала к старику:
– Как убили? Кого? Которого Сашку-то?
– Кочеткова, – отвечал Трофимыч. – Жаль, молодой такой. И ведь говорил я Кочеткам: нечего ему в этот город ехать! Как чувствовал я…
Позже Оля узнала и подробности. Поздно вечером Сашка возвращался вместе с однокурсником в общежитие. Нарвались на гопников, завязалась драка. Однокурснику ничего, только синяков наставили, а Сашку хватили чем-то по голове – и насмерть.
Оля до сих пор винила в этом только себя. Надо было сказать ему тогда! Надо было!.. Вдруг бы он не поехал, вдруг бы остался и все стало бы иначе? Ну почему, почему она струсила? И Машка Кудрявцева на поминках подлила масла в огонь. Поправила черную косынку на голове и вдруг сказала:
– А тогда, в школе, я ведь его и так, и этак охаживала. Просто он меньше всех на меня внимания обращал, вот у меня и был спортивный интерес. И почти ведь уже сдался. Утащила его на подоконник, прижалась. А тут вон Олька приперлась, промямлила чего-то и учапала. Так он с лица изменился, сразу засобирался куда-то. И как я его потом ни окручивала, не получилось. Наверное, Оль, он в тебя тоже того был… Я не знаю, но мне так показалось.
Лучше бы ей этого не слышать – еще сильнее стала укорять себя в его смерти. Если бы она была рядом, то не позволила бы ему выходить в ночь куда-то из дому. Если бы… За месяц таких самобичеваний она похудела так, что на лице остались одни глаза. Мама сильно переживала, но Оля – ничего, оправилась потихоньку. Ушла в хозяйство и парнями, как ни уговаривала мать, совсем не интересовалась. Да и на кого глядеть? Время такое пришло, все разъехались кто куда, кто в Самару, кто в Тольятти. В общем, в деревне, почитай, одни старики остались. Мама поглядела, поглядела вокруг – и завела пластинку: «Давай, Ольга, и ты в город езжай. Нечего тут около меня сидеть!» Оля сначала на нее глаза вытаращила и даже засмеялась – думала, та шутит. Но у мамки не было ни тени улыбки на лице, и Оля серьезно спросила:
– Мам, да куда ты меня выгоняешь? К Ирке приживалкой, в ее однокомнатную? Или к Вовке в общежитие?
А та покачала головой:
– Я уж все обдумала. В Москву поезжай, к Дарье.
– Ты смеешься, мам, что ли? Дарья сама у людей живет, а я куда?
– Ничего. Пристроит, – решительно отвечала мать. – Я ей уже письмо написала.
– А, ну если так, то подождем ответа, – обрадовалась Оля.
Она даже не думала, что родственница ее всерьез воспримет материно письмо. «Пустое, мама потолкует и забудет», – думала Оля. Ан нет – через три недели ответ пришел. Дашка в письме рассказывала, что им как раз нянька требуется и что она уже поговорила со своим хозяином, он не против с ней, Ольгой, познакомиться. На сборы ушло не больше суток. Она, Оля, была категорически против переезда в Москву. Нет, конечно, в глубине души очень хотелось. Ведь это совсем другая жизнь, столько людей можно узнать, а работа какая прекрасная – с малышом сидеть. Но только как же мамочка? Нет, ее она не бросит. А та заупрямилась: «Вот еще! Будешь со стариками тут гнить! Вся молодежь сбегает отсюда, а ты около моей юбки сидишь. Мы с тетей Валей вместе будем жить, вдвоем легче, а ты езжай!» Ну, раз с тетей Валей – это еще куда ни шло. Той тоже скучновато одной, без Даши. А так и им веселее, и хозяйство пополам поделят… А вообще, по совести говоря, не надо было никуда ехать. Дала себя убедить, а теперь вот переживает за мать. Та, когда ее провожала, стояла на перроне – такая маленькая, худенькая, сгорбленная от работы… Да, стареет мама – и спать хуже стала, и сердце покалывает, еще и нога постоянно болит. От одних мыслей о ней наворачиваются слезы.