Она тоже словно подтянулась мысленно; от усиленной работы мозга жилы слегка обозначились на ее чистом, высоком, как у мужчин, лбу.
После первых незначительных вопросов об успехах и неуспехах внуков Екатерина словно мимоходом коснулась главного предмета, который преподает им Лагарп, – истории.
– Вот как раз, господин Лагарп, вы и меня застали на месте преступления! – указывая на исписанные листки, лежащие у себя под рукой, улыбаясь, заметила Екатерина. – Конечно, вам небезызвестны мои слабые попытки по сочинению российской краткой истории от самых древних времен, что я начала единственно ради тех же внуков. У нас пока не было ничего подходящего… И понемногу сама очень увлеклась предметом. Сейчас вот глядите: разбираю весьма любопытные вещи. Законы, касающиеся вообще наследия престола в моей империи. А особенно – трагическое приключение с царевичем Алексеем… Вы знаете, конечно?
И она кивнула слегка в сторону большой связки пожелтелых бумаг, лежащих подальше, на том же столе. Это были выборки и выцветшие документы из дела о царевиче, которого казнил суровый отец, и чуть ли не собственной рукою, как сообщают иные современники.
Даже невозмутимый швейцарец поежился чуть-чуть, скользнув взором по этой связке бумаг. Ему показалось, что от них еще несет сыростью, плесенью архивов, где они хранились, затхлым воздухом застенка, где судили и пытали Алексея, даже острым, несмотря на года, еще не улетучившимся запахом свежей крови, хлынувшей из юного, сильного обезглавленного тела…
Уловив впечатление, переживаемое Лагарпом, Екатерина, не дожидаясь прямого ответа на свой вопрос, продолжала:
– Загадочный, глубокого значения и страшный случай, не правда ли? Собственного сына, единственного притом, принес в жертву царству государь… И – любимого сына, несмотря ни на что! Это явно из всех обстоятельств дела… Любил – и казнил! Какое ядро для возвышенной трагедии в позднейшие века, когда можно будет россиянам со сцены без опасности волнения показать прошлое их земли!
– О да, вы правы, ваше величество! – овладев собою, обычным голосом ответил Лагарп.
Но Екатерина не напрасно завела такой исторический разговор и не велела убрать со стола зловещей пачки бумаг. Она прямо поставила точку над i:
– Со своей стороны, господин Лагарп, я уже сделала вывод. Верен он или нет, судить не мне. Но хотелось бы знать точное мнение такого сведущего лица, как вы, кавалер. На чьей стороне разум и правда в этом деле?
Лагарп словно ожидал этого вопроса и немедленно ответил:
– На разных сторонах, ваше величество.
Этого, в свою очередь, совершенно не ожидала Екатерина и живо отозвалась:
– Без загадок, прошу вас, господин наставник. Будем говорить как друзья, не правда ли? Я сюда призвала не подполковника и педагога, учителя моих внуков, а друга людей, слугу народа по убеждениям, швейцарского гражданина Лагарпа к женщине, ищущей истины и познания даже в свои шестьдесят лет… Вы поняли меня теперь, надеюсь?
– Полагаю, ваше величество, как ни лестно для меня то, что я вынужден понять. И как честный человек дал прямой ответ. Остается лишь пояснить его немного.
– Пожалуйста, прошу вас. И без стеснений.
– Истина не знает и не боится их, государыня. А перед зеркалом истины, перед великой женщиной-императрицей, перед истинной матерью своих людей – и того менее. Начну по порядку, для краткости, ваше величество. Могучий, по праву возвеличенный и прославленный государь был ваш Петр! Как бы первый могучий дровосек в лесных дебрях российской народной тьмы, суеверия и застоя. За ним явилась после многих испытаний и лет – первая из жен, Екатерина Вторая… Позвольте, государыня! Разрешите уж мне говорить, как я думаю сейчас и полагаю необходимым высказать.
Екатерина, которая хотела остановить хвалы Лагарпа, с уступчивой улыбкой пожала плечами и внимательно слушала.
– Екатерина Вторая, первая после таких жен, как Семирамида и Зенобия Пальмирская! И вот одно из загадочных, труднейших и страшных дел сего великого дровосека у нас перед очами. Срублена самая близкая к сердцу ветвь за то, что росла не прямо, не в ту сторону, куда желалось дровосеку! Не будем разбираться подробно. Прямо скажу: разум на его стороне… Но правда, высшая правда – на стороне отрубленной ветви, рано отрубленной, насильственно отторженной от могучего ствола… И заметьте, ваше величество, как обнажилось само могучее дерево, вековой ствол его с одной стороны! Много страдал он, незащищенный, от непогоды, много вынес испытаний и бурь… Черви точили его, свои и чужие… Пока не привили со стороны свежую, даром Духа Божьего отмеченную ветку… И она лишь, быстро укрепясь, распустившись, больше чем полвека спустя дала новую мощь и жизнь старому дереву, скрыла его нетленными листами победных славных венков чуть ли не больше, чем сделал то первый великий дровосек. Не подымайте рук и взоров, ваше величество. Нас двое, нет свидетелей моей лести, которая только слабое выражение того, что сделала на самом деле с Россией ее великая государыня, рожденная от чужой крови, в чужой стране. И не императрицу я чту, а мудрую правительницу, которая была бы в моей свободной Швейцарии такой же повелительницей по избранию вольного народа, чтимой и обожаемой за ее гений, как здесь царит она по праву «милости Божьей» и самодержавной власти!
– Что станешь с вами делать? Надо терпеть, – кротко отозвалась глубоко польщенная женщина. – Но что же дальше?
– Теперь – остается краткий вывод: очевидно, судьбы истории, как и Божии, неисповедимы. И законы высшей правды, исторической и мировой, не всегда согласны с решениями разума человеческого, как бы неоспоримы ни казались доводы последнего порою. Я невольно верю в предопределение мировое, согласно которому и творится многое вокруг, непонятное для гордого человеческого разума… Особенно боюсь я таких решительных шагов со стороны одиночных лиц, по воле случая одаренных великой властью на земле. Единая властительная воля спасительна для многих порой, но чаще она источник смуты и зла!.. Народы, как и отдельный человек, постепенно лишь, путем бесконечного ряда уроков, испытаний приходят к поре своей зрелости, когда могут наилучше пользоваться благами собственного бытия. И чем правильнее идет ход развития народного, чем меньше потрясений – тем лучше!
– Значит, постепенность и осторожность? Прекрасно. Не согласиться трудно с таким мудрым государственным правилом. Я поняла ваш ответ. Петр по своему разуму и чистой совести поступил хорошо. Но нарушил законы сердца и человечности, а за это ему отомстила природа пресечением корня мужского, необходимого в царстве? Так! Но поставим иной, более близкий вопрос. Уж пойдем до конца по тропинкам истории. Положим, два сына было бы у Петра, старейший, наследник по закону, и младший. Первый явно оказал бы себя негодным для царства, являл бы грядущего Нерона Октавия либо Тиверия, губителя державного палача… А младший так же неоспоримо носил бы на челе знак благости Божией и сияние короны, присужденной судьбой. Что оставалось бы делать отцу? Ужели и тут разум и высшая правда тоже не сойдутся, если…
– Старшего лишить прав, отдать их младшему? – смело перебил Лагарп, сразу понявший намек, но решивший не поддаваться до конца. – Нет, государыня. По чистой совести дать на это ответа не могу. И не спрашивайте, ваше величество. Рок единый и сама жизнь могут здесь дать ответ.
– Что это значит? Вы решили нынче озадачивать меня, Лагарп.
– Жалею, государыня, но против воли случается это. Мы теперь, правда, знаем, чем был Нерон. Каков был Тиверий… И Нерона не стало в свое время… Тиверий от страха и злобы страдал не менее, чем жертвы его от мук… И тот же Тиверий в юности был таким веселым, разгульным даже, щедрым принцем, чарующим всех. Никто не думал о недопущении его к власти… Язычника, благочестивого Марка Аврелия, чтит христианская церковь. Между тем мы видим христианина-императора, философа-кесаря, лучшего, чистейшего из людей, Юлиана, искреннего искателя истины, желающего добра всему человечеству! Но на этом пути он успел поднять целый ураган, опустошивший половину его огромной империи. А сам погиб ненавидимый, презираемый, с именем Отступника… Не служит ли это ясным доказательством, ваше величество, как порою единичная воля лучших из людей, если она не идет по начертаниям какой-то высшей воли, вредит лишь окружающим, губит и себя! Вот почему как историк повторяю, ваше величество, я стоял и стою за постепенный, медленный ход событий, конечно, если только нет для него помех со стороны враждебных сил, если в дело не бывают вынуждены вмешаться широкие круги общества, весь народ, который созрел настолько сам, что может сказать: «Старому конец! Место новой правде, новой власти, новым законам в обновленной стране!..»
– Как сейчас это в вашей любимой Франции, господин Лагарп, не так ли?
– Если все там творится «волею народа» сознательного, свободного, а не происками отдельных лиц, мелких тиранов, не происками партий?.. Если это так – скажу прямо: «Да, государыня, как ныне во Франции!» Но я полагаю, ваше величество знает, что Париж не вся Франция, а партии, правящие страной из этой столицы, даже не весь Париж, хотя они и диктуют законы!
– Умно, хорошо сказано, господин Лагарп. Я принуждена извиниться за свой… скажем, неудачливый вопрос. Все же еще имею сомнения. Коснусь теперь самого дорогого, близкого мне: моего внука Александра. Конечно, судьба послала ему редкую удачу в лице его наставника, моего блестящего лектора истории и собеседника в данную минуту. Позвольте, настал мой черед быть откровенной, хотя бы и в глаза, господин философ. Терпите, как терпела от вас. Я тоже говорю от сердца, верьте, господин Лагарп, и моим сединам, и моему слову… Почва благодарная была дана вам. Вы сумели посеять в ней лучшие, возвышеннейшие, благородные мысли и чувства, семена будущих славных дел… Если только, согласно вашему учению, не вмешается всесильный, враждебный нам порою, рок. Вот и желала бы слышать: что думаете вы о грядущем Александре-повелителе? Даст ли он счастье народам? Сам – узнает ли славу, счастье и покой?