Служительница колебалась. Она сказала, что в этом вопросе нужно проконсультироваться с батюшкой, а без этого она не имеет права принимать заказ.
— Вы что, даже не знаете, отпевали ли его?
Чувствуя всё большее давление купола на мою душу, я пробормотала, что этот раб Божий не был похоронен по христианскому обряду.
— Ну, тогда и говорить не о чем, — последовал ответ.
— Как же мне быть? — пробормотала я, уже не чувствуя под собой ног.
Добрая служительница возымела сочувствие. Она посоветовала подойти к батюшке и спросить у него, что делать в моём случае.
Я ступила в пространство под куполом. Стоя на расплывчатом освещённом островке, я обвела взглядом по сторонам. Моя обнажённая душа трепетала на перекрестье испытующих взглядов Христа, Богородицы, святых, а сверху на меня взирал Некто, от кого нельзя было ничего утаить. Священник был недалеко — он стоял с одной прихожанкой возле иконы Николая Угодника и о чём-то вполголоса с ней разговаривал. Совсем не старый, с редкой курчавой бородкой, в очках. Неужели и он скажет, что говорить не о чем?
Я не подошла к нему. Он ушёл, а я осталась, трепеща, как на Страшном Суде. Нет, меня здесь не принимали и не прощали, хотя и видели насквозь. Все иконы были закрытыми дверями, и ни у одной я не находила сочувствия. Я осталась одна среди закрытых дверей.
Мои дрожащие пальцы достали деньги, а взамен получили свечу. Я всё-таки осмелилась подойти к высокому деревянному распятию, покрытому белой фатой, как у невесты. Меня колотила дрожь, а внутри всё было выжжено дотла этими испепеляющими всезнающими взглядами. Моя свечка покосилась, а мои непослушные, резиновые губы не могли выговорить слова, напечатанные на бумажке рядом. Я чувствовала: ещё немного, и дрожь перейдёт в судороги. На деревянных, плохо повинующихся ногах я заковыляла к выходу.
Надо мной было только серое небо, но от этого было не легче. Чувство давящего купола оставалось. Прислонившись к чугунной церковной ограде, чтобы не упасть, я вдыхала сырой холодный воздух, жадно пила его, и постепенно к телу возвращалась нормальная чувствительность. Моя душа была прочитана, моё сердце взвешено, и весило оно целую тонну.
Кто-то тронул меня за локоть.
— Девушка… Что с вами? Вам плохо? — спросил участливый голос.
Нестарая ещё женщина со светлыми и добрыми глазами, в платке. Да, ей я могла бы сказать, что со мной, она не была закрытой дверью, она не осуждала и не клеймила. Она хотела помочь.
— Да, — хрипло и глухо ответила я. — Мне очень плохо… Нет, у меня ничего не болит, мне плохо от того, что у меня вот здесь. — Я приложила руку к сердцу. — Камень.
— Может быть, вы рано покинули храм? Давайте вернёмся.
Я замотала головой. Её рука мягко, но настойчиво звала меня обратно.
— Пойдёмте… Ваша душа просит очищения, вот ей и плохо. Вам нужно покаяться.
Я снова замотала головой.
— Моё раскаяние не принимают там.
— Ну что вы, вам это кажется, — ласково возразила она. — Если раскаяние искреннее, Господь его всегда примет, как велик бы ни был грех.
— У меня… не получится. — Моя рука цеплялась за ограду, хотя я не отдавала ей такой команды.
— Получится, надо только открыть Богу свою душу.
— Нет. — Я снова замотала головой. — Это страшно… Слишком страшно.
— Надо пройти через это, без этого никак. Вы выдержите, всё у вас получится. Господь не отвергает никого, кто пришёл Нему с покаянием.
Я снова сказала "нет".
— Я, наверно, ещё не готова.
— Вы готовы! Раз вы пришли сюда, значит, готовы.
Моя рука отцепилась от ограды, но не для того, чтобы вернуться под давящий свод. Я пошла прочь.
— Девушка, куда вы? Вернитесь! Не уходите!
Я побежала. Ноги были уже не деревянные, они хорошо несли меня, и я бежала долго, пока не споткнулась. Вокруг никого не было, только мокрый сквер и пустые скамейки. Я поднялась на ноги, потирая ушибленное колено, опустилась на сырую скамейку. Не зная, обо что вытереть испачканные ладони, я отёрла их о влажную спинку скамейки. Снова пошёл дождь. Едва его первые капли упали мне на голову, как во мне что-то прорвалось и выплеснулось из меня наружу. Сначала в глазах что-то набухло и защипало, в горле встал ком, но это длилось недолго и разрешилось обильным слезоизвержением. Всю мою онемевшую, как после обезболивающего укола, душу терзали раскалёнными щипцами, но это был знак, что она на месте и по-прежнему может чувствовать. А может, лучше бы она ничего не чувствовала, чем так мучиться?
Я изрядно промокла, прежде чем раскрыла зонтик. Водой из лужи на асфальте я ополоснула руки. Жаждая забвения, купила бутылку водки и, придя домой, выпила.
16. Гость
Да, мне было паршиво. А что вы думали? Бутылка водки для хрупкой девушки — почти смертельная доза. А если учитывать, что в желудке у неё почти ничего не было, можете умножить эту дозу на два.
В общем, из комы я вышла где-то к раннему утру. Желудок отказывался принимать пищу, отторгая всё, что я в него пыталась спустить. Терпеть он соглашался только кефир, и на нём я исключительно и дотянула до девяти утра. А что было в девять? В девять я пошла на работу. Впрочем, я не была уверена, что сегодня был именно тот день.
Однако всё было правильно, чувство времени меня не подвело. Лана, только что после душа, сушила волосы феном и была в настроении плотно позавтракать. Была гора немытой посуды, грязное бельё, полное ведро мусора и пустой холодильник — в общем, масса работы.
— Мы с Орлом подмели всё, что ты приготовила, — сказала Лана. — Уж извини, такие мы обжоры.
Я не жаловалась. Это была моя работа, и я принялась её делать, преодолевая мерзкое самочувствие и большое желание забиться в угол и свернуться там в позе эмбриона. Постепенно, делая привычные домашние дела, я забылась и перестала о чём-либо думать.
Через час загруженная стиральная машина работала, чистая посуда стояла по полочкам, холодильник был полон, а на столе стоял завтрак — придраться было не к чему. Лана и не придиралась, она с большим аппетитом принялась за еду, а вид у неё был отдохнувший и безмятежный. И это притом, что в её квартире умер человек! Я поражалась её спокойствию.
Я мыла посуду после завтрака, а Лана углубилась в чтение толстой серьёзной газеты, закинув ноги на кухонный стол и не выпуская из зубов тонкую сигару. За чтением её рот приоткрылся, и лицо приобрело то чудное выражение, которое делало её похожей на слабоумную. Босые ступни Ланы, конечно, не были тем, чему полагалось находиться на столе, но я уже не решалась делать кому-либо замечания по поводу манер, а уж тем более, хозяйке квартиры. В самом деле, кто я такая? Приходящая домработница, которая, к тому же, натворила дел в отсутствие хозяйки.
— Лида, ну, как ты себя чувствуешь? — послышалось из-за газеты.
— Паршиво. — Я вытерла тарелку и поставила в шкафчик.
Газета зашуршала, из-за неё показалось лицо Ланы.
— Занимаешься мазохизмом? Брось, он того не стоит.
— Я вчера ходила в церковь. — Я ополоснула мойку, отжала губку и вытерла руки о полотенце.
— Грехи замаливала? Ну-ну. — Лана с шуршанием перевернула страницу.
Я села к столу, зажав руки между коленями. В молчании прошла минута, потом Лана свернула газету и бросила на стол.
— Легче стало? — спросила она.
Я покачала головой.
— Мне было очень тяжело, очень плохо… Как будто все эти святые на иконах видели мою душу насквозь и осуждали меня. Я хотела заказать заупокойную службу по Рудольфу, но мне сказали, что нельзя, потому что он не был похоронен по православному обряду. Вы не знаете, он был православный?
— Я в такие детали не вдавалась, — ответила Лана, стряхивая пепел. — Но креста он не носил. Может, вообще не был верующим.
— А вы? Вы верите в Бога? — спросила я.
Лана усмехнулась.
— Может быть, он и есть, только ему плевать на людей. А церкви и попы — всё это пустое, в этом уже давно нет ничего настоящего. Бессмысленный культ, придуманный людьми. А вообще, мне кажется, люди придумали Бога, чтобы при случае валить всё на него. Стихийное бедствие — Бог наказал. Война, теракты — тоже его рук дело. Болезнь — и это божья кара. Удобно, нечего сказать. — Лана снова раскрыла газету. — Брось, Лидочка, не парься. По моему мнению, ты не грех совершила, а избавила общество от никчёмного прожигателя жизни, мерзавца и эгоиста. Кроме того, ты защищалась. Хватит себя изводить.
Не могу сказать, что слова Ланы меня совершенно убедили, более того — ещё сильнее смутили. Сегодня она осталась дома, не утруждая себя даже одеться: так и сидела в халате, уставившись на экран телевизора невидящим взглядом. Возле неё стояла бутылка виски, и Лана то и дело опрокидывала в себя порцию, но, казалось, не пьянела, только взгляд становился всё более отрешённым. (Лично меня от одного вида виски начинало тошнить. Ещё бы — после вчерашнего!) Когда я подошла к ней с вопросом, готовить ли обед, она, на миг задержав стакан у губ, бросила лишь:
— Не нужно, не заморачивайся. — После чего она опрокинула в себя очередную порцию.
Ну, не нужно так не нужно, хозяин — барин. У меня и самой были нелады с аппетитом, да и коленки ещё слегка подрагивали, а в голове шумело, так что позволение не заморачиваться с обедом было принято мной едва ли не с благодарностью.
Неподвижное сидение Ланы перед экраном в компании бутылки виски было прервано приходом какого-то типа в дорогом костюме, представившегося начальником службы безопасности некого Арсения Павловича С***ского. С порога окинув квартиру профессионально цепким взглядом, он вдавил весом своего накачанного терминаторовского тела податливую мягкость дивана и учтиво обратился к хозяйке:
— Я хотел бы задать несколько вопросов по поводу сына Арсения Павловича, Рудольфа.