– Что у вас с лицом?
Я сказал хрипло:
– А он как?
– Ещё краше, – заверила она, прекрасно понимая, что такие слова будут способствовать заживлению моих ссадин и травм как телесных, так и духовных. – Потому я за вас чуть не умерла со страху!
– Ладно, – сказал я стонуще, – замажь чем-нибудь. У женщин всегда же наготове всякие там тональные кремы.
Она заверила жарким голосом:
– Не только, шеф, не только!.. Сейчас я наложу сперва обезболивающую, а потом…
– Не надо обезболивающую, – сказал я.
Она сказала послушно:
– Хорошо-хорошо, я понимаю, вам приятнее чувствовать, что ему ещё хуже. Сейчас, минутку…
Она выбежала в приёмную, копалась там, тут же вернулась вихрем обратно, очень быстро, всё жизненно необходимое у женщин в самом деле под рукой, даже ближе спасательного жилета.
Институт гудит, уже все знают, что я подрался с главой всесильного комитета этиков, в самом деле комитета, отделал его так, что мама родная не узнает. Выходит, шеф у них удалой кулачный боец, вроде Васьки Буслаева, кто бы подумал.
Живём всё ещё в дикое время, самые уважаемые люди не лауреаты Нобелевских премий, а бойцы ММА, звероподобные рудименты человечества. Так было изначально, от этой изначальности ещё не отошли, а не дерёмся по каждому поводу только в силу сковывающих нас правил и законов. Функцию наказания и кары присвоила себе власть, а так бы мы все, как мстители Щита, наводили порядок кулаками.
Когда я вышел из кабинета и совершил обычный обход сотрудников в местах, все разворачивались на вертящихся креслах и жадно всматривались в моё лицо.
Влатис рискнул пошутить:
– В ММА освободился чемпионский пояс, но вы уж не покидайте нас, Артём Артёмович! Хотя там и деньги, и слава, и женщины с вот такими…
Я ответил со всей серьёзностью, как и положено директору:
– Закончим проект, будут у нас и деньги, и слава!
Он вздохнул.
– Вы в это верите?
– Сами возьмём, – огрызнулся я. – Пора власть в мире брать учёным!.. А то брезгуем, а проходимцы, приговаривая, что власть – грязное дело и порядочные люди в неё не идут, пролезают на самый верх и, похихикивая, правят нами!
Он переглянулся с Бером, уверены, что намекаю на Константинопольского, хотя я вообще-то выстрелил по площадям, не в моих правилах говорить насчёт отсутствующего оппонента.
Человек, мелькнула злая и горькая мысль, только в благополучности человек. Как только выходим из этого узкого коридора, власть перехватывает зверь.
Ничего, скоро всех выведем на чистую воду, а там, после Великой Стирки, войдём в пугающую и долгожданную сингулярность.
Через неделю в дверь стукнули, я рявкнул «войдите», что за блажь, у нас же везде экраны, связь одинаково быстрая и надёжная, что с соседней комнатой, что с Лос-Анджелесом.
В кабинет вполглаза заглянула Кшися, сказала робким шёпотом:
– Артём Артёмович, звонит Константинопольский… Я сказала, вы сейчас вышли… Обещает перезвонить. Что ответить?
– Посылай к такой матери, – отрубил я жёстко.
Она сказала послушно:
– Так и сделаю. Но, шеф, а если начнёт вредить серьёзно?.. Вы хотя бы узнали, что он хочет и чем грозит!
Я отмахнулся.
– Он и так вредит, чем только может. Хотя ладно, пусть скажет, чего хочет. А мы решим.
Она прощебетала:
– Как скажете, шеф. Вы всегда принимаете разумные решения.
И пропала за дверью, я нахмурился, звучит как издевательство. Доказывать правоту кулаками для нейрохирурга очень даже разумно.
С другой стороны, всё смешалось в доме Облонских, с грохотом рухнули запреты, тщательно выстраиваемые как церковью, так и обществом, так что вместо осуждения насчёт безобразной драки я наткнулся на откровенный восторг коллектива.
Господи, мы же учёные, цвет человечества, а кое-кто из нас даже ходит в качалку и не стыдится признаваться!
Вечером Фауст сказал осторожно:
– Артём Артёмович, мы устранили все баги. Но… вы не передумали?
– С какого перепугу? – спросил я. – Сотрясения мозга нет, а фингал под глазом…
– Украшение, – сказал он поспешно. – Романтика!.. Станете кумиром женщин. Да и самцы зауважают больше.
Я прервал:
– Сегодня же!
– Как скажете, шеф, – ответил он с некоторым сомнением и в то же время с затаённой радостью, вижу отчётливо. – Через два часа в лаборатории всё будет готово!
Через два часа я уже сидел в лабораторном кресле, а вокруг суетились Фраерман, Фауст, Анатолий, Влатис, и даже те, в ком нет необходимости, это всё-таки событие, первый из чипов четвёртого поколения!
Правда, всё буднично, этот чип точно такого же размера, как и предыдущий, тот осторожно вытащили, заменили, Фауст и Анатолий зашили кожу на голове и покрыли восстанавливающим гелем.
Фауст сказал успокаивающе:
– С недельку будет вживаться в окружение, искать нужные связи, а потом, Артём Артёмович, вы станете… гм, постчеловеком?
– Зачеловеком, – определил Анатолий. – Хорошо, что постепенно, пока ваши и чиповые нейроны будут срастаться в единую сеть. А то бы я не знаю, что за шок вот так сразу… Может, ретроказуальность почувствуете лучше? Ну, как я сейчас.
– Директор должен выдерживать всё, – сказал Фауст серьёзно. – Но всё же не думаю, что такой абсолютный чип захотят вживить многие. Малая часть фриков, да. И ещё те, кто любой ценой рвётся во властные структуры и засекреченные объекты. Но человеку, который копается в огороде на своём загородном участке… зачем? А таких большинство.
Анатолий ответил сварливо:
– К счастью, это грёбаное большинство покорно тащится за меньшинством!
– Сейчас большинство имеют голос, – напомнил Фауст. – Очень весомый.
– Видимость, – возразил Анатолий. – Большинство только полагают, что это их голос.
Фауст посмотрел на него с неудовольствием.
– Мы изменим.
– Флаг в руки, – ответил Анатолий, – и курьерский поезд навстречу. Прогресс не остановить, а ретроказуальность уже существует!
Я подвигал руками и ногами, ничего не изменилось, тяжело поднялся. Тогда в драке не чувствовал, но сейчас всё тело болит и ноет. Одно счастье, что грёбаному этику досталось не меньше. Надеюсь, больше, а то вот спину не могу распрямить, та сволочь хорошо влупила локтем.
Надо бы думать о чипе, но что о нём думать, вряд ли раньше, чем через недельку проявятся новые возможности. Драка получилась не такой красивой, как в кино, но зрителей не было, те бы растащили. Получилось незрелищно, но жестоко. Настоящие интеллектуалы, даже интеллигенты. Настоящих от ненастоящих отличает только набор манер. У ненастоящих всего лишь высшее образование, а то и не одно, однако настоящие и ненастоящие одинаково лютые звери под то-о-о-оненькой плёнкой привитых с детства манер.
Глава 11
На другой день позвонил Константинопольский, я хотел не отвечать, но подумал, что сочтёт трусостью, включил мысленной командой экран связи.
Появилось его лицо, исхудавшее, с ввалившимися глазами и мешками под ними, я впервые ощутил, что он не так молод, каким старается казаться.
– Не бросайте трубку, – сказал он быстро. – С Ежевикой совсем плохо.
– Вы с нею общаетесь, – отрубил я, – вот и заботьтесь! Это дело вашего общества защиты животных.
Он сказал настойчиво:
– Я видел, как выглядят люди, готовые к суициду. Ежевика, в отличие от вас, очень эмоциональный человек.
– Чепуха, – перебил я. – Она так оперирует тензорными уравнениями, какой суицид?
– Это другое, – сказал он настойчиво. – Эмоциональность не зависит от мощности мозга. Даже великие учёные совершали самоубийства!
– Чепуха, – повторил я, – нам некогда думать о такой ерунде. Суициды оставьте Антонию и Клеопетре да ещё Анне Карениной, была такая толстая дура в далёком прошлом…
Он начал было что-то говорить, но я молча прервал связь и занёс в банный список. Пытался сосредоточиться на работе, но после разговора появилось нечто гнетущее, как бывает у животных в предчувствии приближающейся грозы или разрушительного землетрясения.
Ежевика в самом деле очень чувствительна, знаю, мигом угадывала, что я хочу ещё до того, как сам это пойму, и это касалось не только постели. Даже в моей квартире что-то передвинула, поменяла местами так ловко, что я не сразу заметил, только ощутил, что стало чуть комфортнее.
И вообще соображает быстро и легко, но это, как однажды обронил Константинопольский, за счёт её повышенной эмоциональности. Мне без разницы, за счёт чего, хотя вряд ли он прав. На мой взгляд, эмоции, как рудимент нашей биологической природы, лишь тормозят, путают и мешают ясно и рационально мыслить.
Уже скоро начнём сами вмешиваться в геном, подправлять, а то и вовсе некоторые части стирать, а взамен всобачивать сконструированные нами. Я бы совсем стёр, но тогда есть риск превратиться в мыслящие машины, получающие удовольствие только от решения технических и математических задач, так что эмоции оставим, только возьмём под полный контроль. Контроль и управление.
Контроль и управление, повторил я и, откинувшись на спинку кресла, опустил на глазные яблоки верхние веки, словно закрыл окна плотными шторами.
Ночью спалось плохо, то ли чип начинает осторожно общаться с нейронами моего мозга, то ли ещё что, снился Константинопольский, Ежевика, армагеддон и апокалипсис, горящие города и кровавое зарево над миром…
Проснулся с бешено стучащим сердцем, Виолетта ещё спит рядом, повернувшись ко мне лицом и поджав согнутые ноги почти к подбородку. Я некоторое время с нежностью всматривался в её бесконечно милое чистое лицо, полное покоя и безмятежности.
Тихий такой зайчик, не слышно даже сопения. Лёгкое дыхание не колыхнёт и пёрышка. На щеках едва заметный утренний румянец, но вообще-то кожа аристократично бледная, ровная, без родинок и прочих пятен, что в нашем сдвинутом обществе считается украшением.
Я тихохонько вылез из-под одеяла, пусть досыпает, на цыпочках выбрался на кухню, а в спальню прикрыл за собой дверь.