Впрочем, Янагита не навязывал ничего, кроме самой необходимости уничтожить. Способ — на выбор исполнителя.
Пугать Катю, следовательно, было рискованно.
Существовала еще другая опасность. Катя могла, окажись она непричастной к тайне Маратова, раскрыть провокацию перед Комуцубарой. Тогда обвинение пало бы на меня и на Янагиту, человека, давшего указание. Вообще, провокация всегда несет в себе опасность разоблачения. Надо быть абсолютно уверенным, что поразишь цель. Точно знать, какая цифра мишени уязвима. Не все ведь пробиваются. Я имею в виду наше дело…
Я избрал Маратова. О, как пришлось помучиться, прежде чем «цифра» эта раз, и два, и три выпадала при жеребьевке. Ведь доводов особых не было. Интуиция. Или предложение. «Если Сунгариец, — думал я, — то почему бы и не Маратов?» Поставил на Маратова.
Потом мысль о Кате. О том человеке, которого я хотел сохранить. Просто сохранить, без каких-либо прав на него в будущем и без надежды увидеть когда-либо. Я не знал, где она и жива ли. Крыльев все-таки у нее не было. Бежать — это еще не значит убежать. Но часы и дни ей подарены. Если даже двигаться по кругу, то возвращение к исходной точке наступит лишь через определенное время — все зависит от длины круга и скорости движения.
С Катей был кто-то — мне портье назвал мужчину с фуражкой, — это меняло положение. Хотя этим «кто-то» мог оказаться всего лишь друг, близкий друг, ни на что не способный, кроме сочувствия. Выехать из Сахаляна он поможет А дальше?
Я исключал, что друг Кати такой же, как и она, агент, скажем, агент Комуцубары или выше — второго отдела штаба Квантунской армии. Никто из людей, связанных с нами, не взял бы на себя роль гида в путешествии по железному кольцу. Роль смертника.
Все складывалось трагически. Наступал момент, когда агент не нужен или когда он мешает естественному ходу событий
Избежать гибели Катя не могла — это было ясно. Но не я прикасался к ней в критическую минуту. Кто-то другой. Или что-то другое.
В конце дня из конторы уездного управления я позвонил в Харбин. Моего звонка ждали, и я хорошо слышал в трубке грубое дыхание Янагиты.
— Мне не удалось встретить пароход из Мохэ, — сказал я. Это была условная фраза. — Он ушел за несколько минут до моего приезда в Сахалян.
На другом конце провода прозвучало что-то похожее на хрип. Так Янагита выражал свое недовольство.
— Когда вернется?
— Пароход закончил навигацию.
Теперь уже не хрип, а стон бился в трубке. Янагита едва сдерживал себя:
— Догоните!
— Не знаю расписания.
— Узнайте! Приказ должен быть выполнен
Тарабарщина, которой мы пользовались, не давала мне возможности объяснить шефу, что произошло в Сахаляне, поэтому Янагита, рисуя себе воображаемую картину, свирепел. Он отбросил условность и заговорил так, будто никакой конспирации не было и мы находились не у телефонных аппаратов, отдаленных друг от друга половиной Маньчжурии, а сидели у него в кабинете и беседовали с глазу на глаз.
— Сделайте невозможное, переверните Сахалян, достаньте ее из-под земли. Из-под земли, слышите!
— В таком случае я вынужден буду раскрыть себя.
— Запрещаю.
— Как же мне поступить?
— Выполняйте приказ.
— Не могу.
Янагита оторопел:
— Что это значит?
Я все еще пытался держаться в рамках конспирации:
— Парохода не будет. Не будет — понимаете?
— Никогда?
— Кажется…
В трубке послышалось что-то похожее на вздох облегчения.
— Хорошо. Действуйте сообразно обстоятельствам.
Я ждал конца Кати. Все зависело теперь от времени, и только от времени
Но где ждать? Приказ Янагиты забросил меня в чужой город. Он мог, конечно, мгновенно стать своим, стоило лишь объявить в любом отеле, кто я. Да и без объявления меня приняли бы, предоставили кров — везде наши агенты, везде слуги Комуцубары. Они знают капитана Сигэки. Должны знать. За что же иначе получают эти бесчисленные господа деньги?
Свой и чужой Сахалян. В эту минуту чужой.
А на улице вечер, осенний вечер с тьмой и холодом.
Я иду на вокзал, беру билет и сажусь в поезд. Сажусь не потому, что мне хочется совершить прогулку по железной дороге (это, кстати, не прогулка, если иметь в виду наши поезда и пейзаж за окном вагона), не потому, что хочу покинуть навсегда Сахалян, просто надо немного отдохнуть и согреться. Утром с этим же поездом или другим, идущим на север, к Амуру, я вернусь в Сахалян… Вернусь, чтобы бродить по его улицам. Ждать, ждать, ждать…
Недели мне показалось достаточно для завершения операции. Странной и страшной операции. А понадобилось всего три дня.
Каждое утро я сходил с поезда и звонил в отель. В одно и то же время и одним и тем же голосом произносил:
— Катя вернулась?
Мне отвечали:
— Не вернулась.
И снова:
— Не вернулась. Не вернулась…
И вдруг:
— Вернулась!
Я не поверил.
— Катя-официантка?
— Катя-официантка.
Ответ был таким невероятным, что я растерялся. Всего, всего ожидал, но не этого. Меня могли обругать, мне могли просто не ответить: назойливость кого не выведет из себя. Но такое! Тон, которым был произнесен ответ, показался мне странным. Словно не те слова говорили, которые следовало. И зло как-то все прозвучало, с досадой. Но это тонкости. Их можно не принимать в расчет, к тому же аппарат порой искажает голос. Я был ошарашен самим фактом — Катя вернулась — и второпях прибег к самому обычному:
— Попросите ее к телефону.
Теперь там, в отеле, растерялись. Или не растерялись, а просто утратили дар речи. Ни звука!
Я кашлянул, чтобы напомнить о себе, и тогда в трубке раздался всхлип. Глухой, сдавленный, который сразу не разгадаешь. Нужно вслушаться и лишь тогда поймешь: плачет мужчина.
— Что такое? — закричал я.
— Нет Кати…
— Как нет?
— Утопла… Амур ночью принес ее к берегу…
В тот же день я позвонил в Харбин и сообщил о смерти Кати-Заложницы.
Янагита выслушал донесение, ни разу не перебил меня и не задал вопроса. Когда я кончил, он сказал:
— Возвращайтесь, капитан. Вы устали, наверное…
Вот и все. Вечером я вернулся в Харбин.
Подполковник долго, очень долго молчал. Взгляд его, рассеянный и задумчивый, был обращен к шторе, заслонявшей комнату от яркого, южного солнца. Опаленная лучами ткань горела розово-оранжевым пламенем. Пламя было спокойным. Оно не пыталось охватить штору волной огня, не тревожило полосы, перечеркивающие ткань сверху вниз симметричными рядами, а терпеливо и уверенно прожигало ее. Розово-оранжевое пятно вроде бы занимало подполковника, помогало ему думать и чувствовать, собирать воедино разрозненное и противоречивое.
— Это было все же убийство, — произнес он наконец.
— Возможно, — согласился Сигэки.
— Вы говорили, что самоубийство — это то же убийство, только совершенное руками самой жертвы.
— Да, так, наверное, и было, если считать, что человек наложил на себя руки, если есть доказательства насильственного ухода из жизни: огнестрельная рана, яд в крови, след петли на шее или еще что-то другое.
— Топятся без следов на теле, — заметил подполковник.
— Согласен, следов действительно не было. Но ведь когда бросают за борт или сталкивают с обрыва, следов не бывает, если, конечно, жертва не сопротивлялась…
— Она могла сопротивляться?
— Способна, во всяком случае.
— Вы сказали: следов действительно не было. Вы осматривали труп?
— Нет, только видел его на расстоянии шага. Осматривала полиция и врач госпиталя. Комуцубара тоже был в морге. Он первым приехал и опознал Катю. За ним опознали остальные. Меня в морг пускать не хотели, пришлось вопреки запрету шефа показать документы. Подействовало. Труп был в ужасном состоянии, если так можно сказать о трупе. Тело и лицо изуродовано до неузнаваемости, видимо, несчастную несло издалека, и каждый камень, каждый корень касался тела — ранил, рвал, бил…
— Да, тут следов не обнаружишь, — покачал головой подполковник. — Как же Комуцубара опознал Катю?
— Не понимаю…
— И остальные опознали?
— В один голос. Так официально было зафиксировано в протоколе жандармского управления.
— Вам показали его?
— Нет, зачем же! Но дежурный подтвердил, а этого вполне достаточно.
— Вы тоже подтвердили?
— Конечно… Я подтвердил еще до того, как осмотрел труп. Причем сделал это охотно — мне надо было как можно скорее избавиться от поручения шефа. Неожиданное происшествие даже обрадовало меня…
Настороженно, с каким-то разочарованием во взгляде посмотрел подполковник на Сигэки Мори. По-новому посмотрел, будто это был совсем другой, незнакомый человек, вдруг оказавшийся рядом.
— Вы, кажется, симпатизировали этой женщине?
— Какой женщине?
— Которая оказалась в морге…
На лице Сигэки Мори отразилось крайнее недоумение. Он вроде бы не понимал подполковника или считал сказанное им каким-то нелепым заблуждением.
— Я не знал ее прежде… Никогда не знал.
Да, перед подполковником был совсем другой человек, по какому-то странному совпадению именовавшийся Сигэки Мори, капитаном японской армии.
— Катька-Заложница… Любовь Шелунова! — напомнил подполковник.
— Это была не Люба, — просто и почему-то виновато произнес Сигэки.
— Как то есть?
Вопроса этого можно было не задавать. Вопросы вообще не нужны были. Подполковник понял это и улыбнулся смущенно: он вроде бы участвовал в заговоре капитана и хитрость его разгадал лишь сейчас, в самом конце. Чтобы как-то оправдать эту свою несообразительность, он пожурил Сигэки.
— Но вы же сообщили Янагите, что труп опознан.
— А что было делать, когда опознание зафиксировано протоколом и подписал его сам Комуцубара. Всем необходима была смерть Катьки-Заложницы.
— И вам в том числе?
— Мне — в первую очередь.
— Так кто же все-таки утонул?
— Не знаю… Волосы у несчастной были не Катины, и не походила она на русскую, китаянка, вернее всего… Крутил ее Амур неделю, а то и больше, а Катя исчезла три дня назад, даже два, если быть точным… И уехала-то она в сторону Суня, а это вниз по течению — не мог Амур вернуться на запад…