— О чем ты? — не понял Женька.
— Да так! — смущенно ответил Толя. — Долго объяснять…
Они лежали в траве и, как будто сговорившись, не вспоминали о том, что случилось в горкоме. Друзья вполголоса разговаривали, не замечая, как летит время, а небо над ними светлело, звезды гасли одна за другой. Загорелась заря нового дня. Наступило воскресенье, двадцать второе июня.
В этот тихий, предрассветный час Иванцов тоже не спал. Пробродив всю ночь по улицам, он подошел к дому и дернул калитку. Та оказалась запертой. Тогда он легко перепрыгнул через забор и поднялся на крыльцо. У него был свой ключ. Войдя в коридор, он старался не шуметь, чтобы не разбудить тетку. Но из столовой слышались голоса. Удивленный, он открыл дверь и отступил, Увидев Лиду и Таисию Филимоновну, сидящих рядом на диване. Глаза у Лиды были заплаканные. Таисия Филимоновна угрюмо молчала. В ее быстро двигавшихся пальцах мелькали спицы. Увидев Дмитрия, Лида вскочила.
— Я прибежала, а тебя нет! — пролепетала она. — Я два часа жду, где ты был?
— В чем дело? — с беспокойством спросил Иванцов. — Что произошло?
— Я очень испугалась! И не могла оставаться одна… А когда рассказала Таисии Филимоновне, она тоже расстроилась. Какой ужас, какой ужас!..
— Да рассказывай же! — потерял терпение Иванцов.
— Вечером… Я хотела прийти к тебе… Было уже поздно, мне не спалось. Я думала, ты тоже не спишь. Пошла по улице. Вдруг навстречу грузовая машина. Фары огромные, как глаза. Я отскочила, прижалась к забору, а тут… Понимаешь, на моих глазах, я все, все видела, все подробности, и как он шел, и как улицу переходил, споткнулся, закричал… Потом руками замахал, бросился в сторону, а в этот момент… Ой, Димочка, мне вспоминать даже страшно!.. Грузовик налетел, я только видела, как тело в воздух взлетело, высоко так… И что-то треснуло! Грузовик проехал метров сто, остановился. Шофер выскочил. И мы подбежали… А там лужа крови… Все разбито, руки и ноги сломаны!.. Я как закричу! Понимаешь, Димочка, я его узнала! Это был он!
— Кто?
— Тот старик, который нас остановил в переулке… С которым ты разговаривал! Я и подумала, что раз ты с ним знаком, тебе надо узнать! И прибежала… А тебя дома нет!.. Димочка, как жалко, как жалко человека… Уже старик! И ведь, наверно, у него дети есть, внуки… Ждали его! Ждали… — Она всхлипнула.
Иванцов молчал. Потом поднял руку и провел по волосам. Волосы были сухие и топорщились.
— Кто это был? — сухо спросила тетка, бросив быстрый взгляд на племянника. — Отвечай!
— Не ваше дело! — ответил Иванцов. Лида с болью вскрикнула:
— Димочка! Я никогда не думала… Не могла себе представить, что так ужасно, так страшно, когда на твоих глазах умирает живой человек!.. Он умирает, а ты ничем, ничем не можешь помочь! Как это ужасно, Димочка!..
— Да, — помолчав, ответил он. — Ты права.
ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА
— Нет, я больше не могу! — расстроенно сказала Тоня, выйдя из кухни, Шуре и Зине, которые стояли в коридоре и дожидались ее. — Понимаете, она не хочет! Ни за что! Я уже и уговаривала, и объясняла… Не знаю, что с нею сталось? Твердит: "Не поеду!" Просто не знаю, что теперь будет!..
— Может быть, мы попробуем? — переглянулись младшие сестры.
— Попробуйте! — махнула рукой Тоня с видом, который показывал, что она не верит в успех. — Я лично уже сделала для себя вывод!.. Ах, как же все это тяжело, нелепо!..
— Какой вывод? — спросила Зина, но Тоня, непривычно сгорбившись, точно ее плечи были придавлены непосильным грузом, быстро ушла в свою комнату. В замочной скважине два раза повернулся ключ.
— Что ж! — решительно сказала Зина и открыла дверь в кухню. Она увидела мать, сидевшую на обычном месте, у окна, рядом со столиком, на котором стояла стопа чистых тарелок, поблескивали вилки, ложки, а в хлебнице желтел черствый батон. Вера Петровна смотрела в окно и не обернулась на скрип двери. А к стеклу снаружи, казалось, была приклеена густая сетка из марли, и голые, мокрые от дождя деревья, черная земля и темное, грязное небо расплывались, как на плохо проявленной фотокарточке.
Много лет осень не была такой холодной, дождливой и пасмурной, как в ноябре тысяча девятьсот сорок первого года. Вера Петровна, одетая по-старушечьи — в коричневое платье, с черным платком на поседевших волосах, сильно похудевшая и осунувшаяся, вот уже несколько дней была в странном, не совсем нормальном состоянии, очень беспокоившем дочерей. Она словно хотела разрешить какой-то мучивший ее вопрос, но не находила ответа, взгляд был сосредоточенным, устремленным в одну точку, а движения скованными. Она перестала интересоваться сообщениями с фронта, хотя прежде не могла уснуть, не послушав по радио сводку Совинформбюро; чего никогда с ней не случалось — стала опаздывать на работу. По ночам Вера Петровна совсем не спала, даже не ложилась. Без аппетита поев то, что давала притихшая и испуганная Зина, садилась у окна, прятала исхудавшие руки между коленями и не шевелилась до рассвета. А когда первый желто-розовый луч солнца на секунду освещал ее истомленное лицо с ввалившимися щеками, чтобы тут же исчезнуть среди туч, обложивших небо, Вера Петровна, точно пробудившись, вставала и, двигаясь, как автомат, шла на завод. Так длилось уже целый месяц. И вот вчера мать решительно заявила, что никуда не поедет, не бросит дом, который является последним ее прибежищем, где она родилась и вырастила трех дочерей. Напрасно убеждали дочери, что лучше переносить неслыханные трудности, даже бродить по дорогам с протянутой рукой, чем жить в Любимове при немцах. Вера Петровна, казалось, просто не понимала их доводов. "Не поеду! — твердила она. — Оставьте меня!.."
Между тем работа на заводе понемножку свертывалась и, наконец, прекратилась. Началась эвакуация оборудования. Каждый день Шура и Зина бегали на станцию смотреть на открытые платформы, где под брезентом стояли механизмы. Станки были странно мертвы, неподвижны и вызывали тяжелые мысли…
С приятелями-мальчишками Зина и Шура давно не встречались и не знали, что с ними, и какие у них планы. Сестры были так удручены болезнью матери, что им было не до друзей…
А время шло, каждый день из Любимова на восток уезжали люди. Поодиночке и семьями. Налегке, без вещей, и с огромными узлами, из которых выглядывали предметы, казалось бы, совсем не нужные в дороге: поломанные фикусы, самовары, детские игрушки. Любимовцы ехали на грузовых машинах, телегах, велосипедах. Некоторые шли пешком, толкая перед собой где-то раздобытые тачки, нагруженные сверх меры всяким скарбом. Люди переправлялись через узкий деревянный мост и навсегда исчезали из города, словно и не жили тут никогда. С каждым днем все пустыннее становились улицы, все реже встречались знакомые. Ежедневно сестры сообщали друг другу последние новости:
— Зубной врач уехал, помнишь, на нашей улице вывеску: "Лурье, прием ежедневно"? На машину погрузились, окна заколотили…
А Зина или Шура добавляла:
— Кинотеатр закрыли. Реклама по-прежнему висит…
— И медицинский техникум эвакуировался. Я сама видела!
От этих новостей становилось грустно. Тоня долго не поддавалась. Самая упрямая и настойчивая из сестер, она, должно быть, дала себе слово, что бандитское нападение немцев ни в коем случае не заставит ее менять привычки и планы. Нет, не станет она метаться и со страхом ждать ужасов. Наплевала она на немцев и будет заниматься своими делами, пусть хоть все кругом сгорит или провалится сквозь землю!.. Так или примерно так рассуждала Тоня и с утра до вечера сидела, запершись в комнате, и писала реферат на тему "Ранняя культура Киевской Руси". Она перешла на третий курс исторического факультета и, несмотря на то, что не поехала в сентябре в Москву, не решившись бросить больную мать, считала себя по-прежнему студенткой и занималась самостоятельно как ни в чем не бывало…
Так они жили, ничего не предпринимая, чтобы уехать, так дотянули до того дня, когда через город прошла последняя красноармейская часть с полевыми орудиями, походными кухнями, и командир, пожилой майор в запыленном кителе, выглянув из зеленого, заляпанного до самой крыши грязью "газика", официально предупредил столпившихся на площади жителей о том, что, по всей вероятности, завтра или даже нынче вечером в Любимове будут немцы…
Немцы! Эта весть с быстротой молнии разнеслась по городу. Улицы заполнились народом. Все, кто не успел эвакуироваться, спешили к реке, побросав имущество. Переправлялись по мосту, на плотах, на лодках, а то и вплавь… Некоторые же крепко заперли двери, затворили ставни, спустили с цепей собак и стали ждать прихода немцев с тайным нетерпением и любопытством, равнодушные к страданиям Родины, мечтая лишь о том, чтобы нажиться и разбогатеть при новой власти. Были и честные люди, побоявшиеся бросить свои дома, больные и дряхлые, многодетные матери, чьи мужья воевали на фронте, и просто нерешительные, растерявшиеся, не успевшие эвакуироваться. Остались также в Любимове люди, которые не принадлежали ни к одной из перечисленных групп. Это те, кто по приказу обкома партии должны были организовать в городе крепкое, боевое подполье, а в окрестностях — партизанские отряды. Это были лучшие люди, выдвинутые народом, самые отважные, опытные и преданные! Но и они, так же как прочие, спрятались, не выходили на улицы. И город совершенно опустел.
К вечеру далекий гул артиллерийской канонады, от которой уже три дня дрожали стекла, утих, и стало слышно, как шелестят листья на деревьях. Все живое как будто вымерло. Не слышно было ни скрипа калиток, ни звуков человеческих шагов, ни голосов.
В этот грозный час и пыталась Тоня сломить сопротивление матери, но потерпела неудачу. У Шуры и Зины также ничего не вышло. Вера Петровна не захотела даже с ними разговаривать. Сестры собрались в комнате у Тони и стали совещаться. Вернее, они не совещались, а просто сидели и молча смотрели друг на друга, понимая без слов все, что творилось в душе у каждой.
— Я позабыла сказать! — нарушила молчание Зина. — Днем Толька прибегал. Весь в пыли, в порванном комбинезоне! Я с трудом его поняла. Он сказал, что он ни Алешку, ни Женьку не видел. Они еще утром уехали. Это случ