илось так неожиданно, что Алеша даже попрощаться не успел… А Толька по приказу директора вместе с группой рабочих остался до вечера. Они переправляют за реку инструменты, в цехах со стен провода срывают, жгут документы, чертежи. Узнав, что мы не едем, он даже в лице переменился. "Ни в коем случае, — говорит, — не оставайтесь! Вы всему городу известны, как активные комсомолки! Уходите, пока не поздно! Я вас за рекой до самой ночи ждать буду!" Попрощался и убежал… Даже не знаю, девочки, как мы останемся при немцах!..
— Нет, лично тебе, конечно, никак нельзя остаться! — горячо сказала Шура. — Тебя действительно вся улица знает! Ты и командиром противопожарной дружины была, и окопы рыла, и бомбоубежище строила!.. А в райкоме сколько ночей отдежурила?.. Нет, нет! Немедленно уходи! И Тоня тоже пускай уходит! Она студентка, немецким языком владеет, немцы ее возьмут на заметку, заставят переводчицей работать, Тоня не захочет, понимаете, что может выйти!.. Ей никак, никак нельзя!.. Уходите, девочки, быстрей! Вам Толя поможет! Давайте я вещи соберу!.. — Она бросилась к шкафу, выдвинула из-под кровати чемодан, но замерла, словно пригвожденная к полу окриком сестры:
— Не смей! А ты как же? Одна хочешь с мамой остаться? Совсем одна?
— Ну и ничего особенного! — ответила Шура. — Она же не все время будет болеть, выздоровеет! Мы как-нибудь проживем!..
— Она правильно говорит, двоим из нас надо уйти!
— Вот вы с Тоней и уходите! А я останусь! Именно я, а не Шура! Как раз это Шурку все знают, как комсомольскую активистку! — вмешалась Зина, вскочив. — Решено! Я буду с мамой!..
— Глупости! — покраснев, запротестовала Шура. — Ты даже обед сварить не сумеешь, пол не вымоешь! Что ты смыслишь в хозяйстве? И потом, надо будет где-то работать, об этом ты подумала? Ты же ничего не умеешь делать!
— Я не умею? — возмутилась Зина. — Ну, знаешь!..
— Хватит спорить! — устало вмешалась Тоня. Она задумчиво оглядела взъерошенных, расстроенных сестер. И вдруг глаза ее потеплели. Она когда-то нянчила Шуру и Зину, возила их в коляске, кормила из рожка, а вот теперь они стали взрослыми и в несчастье ведут себя так, как подобает настоящим людям, заботятся в первую очередь не о себе, а о других, и каждая хочет во что бы то ни стало пожертвовать собой…
Тоня привлекла к себе Шуру и погладила ее по мягким, белокурым волосам. Потом встала, крепко в обе щеки расцеловала Зину и твердо сказала:
— Собирайтесь!
Открыв шкаф, она стала складывать в чемодан вещи, приговаривая:
— Вот ваши платья, четыре полотенца, белье, деньги я тоже сюда положу, шестьсот рублей, а мне не нужно, все равно не пригодятся!.. Много вещей не берите, тяжело будет, а если придется бросать, то не так жалко!..
— Погоди, что ты делаешь! — закричала Шура и бросилась к Тоне. — Ты хочешь остаться? Но тебе же нельзя! Тебе, опаснее, чем нам обеим! Тонечка, миленькая, не надо!..
— Ничего не опаснее! — махнула рукой Тоня. — И если уж на то пошло, вы немцев не знаете и не представляете, а я знаю! Я с ними уж найду общий язык! — И такое презрение послышалось в голосе Тони, что Шура и Зина с надеждой посмотрели друг на друга, почти убежденные уверенным тоном сестры. Но с этой минуты, хотя они не плакали и не жаловались, а быстро, дружно и деловито помогали Тоне прибирать в доме, прятать в подвал ценные веши и упаковывать чемодан, на их лицах было такое отчаяние, что Тоня украдкой смахивала слезинки…
А потом наступило самое страшное, то, о чем каждая из сестер думала, но никто не решался сказать вслух. Пришло время прощаться с мамой и Тоней. Одетые в лыжные брюки, куртки и демисезонные пальто, в рабочих ботинках и с тяжелыми чемоданами в руках, Шура и Зина остановились перед кухней, где по-прежнему неподвижная и безмолвная сидела Вера Петровна, а Тоня, решившая немного их проводить, ждала на крыльце.
— Ну? — дрожащим голосом сказала Шура и, оглянувшись на Зину, тихонько поставила чемодан на пол. Она шагнула через порог, кинулась к матери и, обняв за шею, спрятала лицо у нее на груди:
— Мамочка! Родная, дорогая моя! Мы уходим, ты слышишь? Мы уходим! Ты обязательно выздоравливай, с тобой Тонечка остается! А за нас не беспокойся, мы работать будем и писать часто-часто!.. Хотя писать нельзя, я забыла, прости, мамочка! Поцелуй меня, мамочка!..
Так жалобно, совсем по-детски лепетала Шура, сама не понимая, что говорит, и судорожно стиснув мать в объятиях. А Веру Петровну как будто даже не тронуло то, что дочери уезжают. Она, наверное, не понимала, что происходит. Ее мысли были далеко. Холодно поцеловав Шуру в щеку, она проговорила:
— До свиданья! Сейчас, кажется, дождь? Не простудитесь, смотрите!
— Хватит, Шура! — тихо сказала Зина, стоявшая у двери. — Пусти. Теперь я… Слышишь?
Ей пришлось почти насильно оторвать Шурины руки от матери. Всхлипнув, Шура выбежала в коридор. А Зина подошла к матери и долго стояла рядом, тихонько поглаживая ее по плечу. Вера Петровна едва ли ощущала бережное, ласковое прикосновение. Потом Зина наклонилась и несколько раз поцеловала безжизненно лежащую на колене сухую, загрубевшую от долгих лет работы мамину руку. Так ничего и не сказав, она, пятясь и стараясь не скрипнуть половицей, вышла в коридор. На пороге в последний раз обернулась и шепнула:
— Прощай, мамочка!..
Ее душили слезы. Прежде чем выйти на крыльцо, Зина постояла несколько минут в темной прихожей, тяжело дыша и пытаясь справиться с собой. Вытерев мокрое лицо платком, она присоединилась к сестрам.
Было трудно определить, который час. Небо, обложенное синими мрачными тучами, низко висело над мокрыми крышами. На улицах стояла тревожная, напряженная тишина, такая, какая бывает во время грозы в те короткие секунды после бесшумного блеска молнии, когда вот-вот должен грянуть гром. Сейчас эти секунды тянулись одна за другой, но по-прежнему было тихо, и безмолвие было похоже на туго натянутую струну… Пока дошли до моста, стемнело.
— Ну, здесь расстанемся! — сказала Тоня. — На том берегу вас, наверно, Антипов ждет. Я видела какие-то огоньки… Старайтесь от него не отставать. Он парень верный, не подведет. Если будете с ним, ничего с вами не случится… Давайте я вас, девчонки, поцелую!
Она обняла и поцеловала Шуру, Зину и пошла обратно в город, туда, где чернела груда домов, лишенных света и, казалось, самой жизни… Фигура Тони долго мелькала на фоне серого неба, постепенно удаляясь. Ветер донес ее голос. Остановившись, она что-то кричала сестрам, но те не могли ничего разобрать.
— Должно быть, прощается! — сказала Шура. Зина, приставив руки рупором ко рту, несколько раз повторила:
— До свидания, Тонечка! До свида-анья!
Оставшись в пустом и огромном поле, под моросящим холодным дождем, сестры почувствовали себя маленькими и беспомощными. Они взялись за руки и, настороженно всматриваясь в темноту, медленно взошли на мост. Внизу плескалась черная вода. Доски жалобно поскрипывали, расшатанные пронесшимся несколько дней тому назад бурным людским потоком. Противоположный берег встретил их молчанием. Высокий и крутой, он порос мелким лесом и кустарником. Немощеная, утопающая в грязи дорога причудливо вилась между деревьями. Пройдя по обочине несколько десятков шагов, Шура и Зина углубились в лес. Река скрылась. Сестры долго озирались, пытаясь найти те огоньки, о которых говорила Тоня и которые сами видели с той стороны. Но лес потонул во мраке. Можно было различить лишь несколько темных стволов…Как только вышли из Любимова и зашагали по степи, Шура стала думать об Алеше Шумове. Она перебирала в памяти последние встречи и не могла понять, что сталось с Алешкой, почему он так изменился? Встречались всего раз пять или шесть за все лето. Раньше он бывало дня не мог прожить, не повидавшись с ней, а она так привыкла к его обществу, что не замечала Алешу и даже частенько прогоняла под предлогом, что ей необходимо заниматься. Доходило до того, что Женька ревновал ее к товарищу. А с тех пор как началась война и ребята приехали из пионерского лагеря, Алешка стал пропадать где-то целыми днями и совсем не заглядывал к сестрам. Однажды уже в сентябре Шура встретила его возле горкома комсомола. Шумов бежал по тротуару и едва не сбил девушку с ног. Извинившись, хотел продолжать путь, но Шура потянула его за рукав, и только тогда Алешка ее узнал. "Чем ты занимаешься? — спросила Шура. — Почему тебя не видно?" Она даже набралась храбрости и прибавила: "Нехорошо забывать старых Друзей!" Если бы в этот момент Шумов внимательно посмотрел на ее покрасневшее от радости лицо и увидел ласковые, блестящие глаза, то многое бы понял. Но он так спешил, что не мог устоять на месте и переступал с ноги на ногу, пока она говорила. "Я, понимаешь, страшно занят! — отрывисто ответил он. — Я очень соскучился, честное слово… Как ты загорела, прямо негр!.. Но у меня секунды нет свободной! Я забегу как-нибудь на днях!"… А увидела она его только через два месяца. В октябре выдалось несколько теплых, даже жарких дней, и Шура отправилась купаться, хотя никто в городе уже не купался, потому что вода была ледяной. Она подошла к реке и вдруг увидела Алешку. Он сидел в кустах рядом с пожилым мужчиной в белой гимнастерке и брезентовых сапогах. Прислонившись плечами друг к другу, они разглядывали что-то железное или стеклянное, время от времени ярко блестевшее на солнце. "Алеша!" — радостно окликнула Шура. Он вздрогнул, обернулся и что-то сказал своему спутнику. Тотчас же они встали и скрылись в кустах. Шура была ошеломлена. Потом ей стало обидно до слез. Не может быть, чтобы он ее не узнал! Значит, просто не захотел разговаривать? Но разве она перед ним провинилась?
Раньше Шура никогда не задумывалась о том, как относится к Алешке. Но после случая на реке она немало слез пролила, тайком от сестер, и со страхом и радостью поняла, что любит его! Она никого до сих пор не любила, никогда ни с кем не разговаривала на эту тему, и даже в книжках ее не особенно привлекали места, где описывалась любовь. Шура считала, что об этом нельзя правдиво написать. Так она считала, но была в этом вопросе совершенно неопытна и беспомощна. И все-таки Шура сразу определила, что любит Алешу, поняла по одному, зато верному признаку: ей захотелось чем-нибудь пожертвовать для него! Она испытала желание отдать Алешке все, что у нее есть. И еще ей почему-то стало ужасно жаль его. Он вдруг показался таким беспомощным, неловким, нуждающимся в поддержке. В ее поддержке!.. Шура вспоминала, что, когда она видела Алешу в последний раз, у того на пиджаке не хватало пуговицы, а из кармашка выглядывал грязный носовой платок. Ей хотелось пойти к нему и пришить пуговицу, выстирать платок… Девушка в конце концов убедила себя, что Алешка не узнал ее тогда, на реке, и, заочно простив, стала ждать. Но он не пришел. До последней минуты Шура верила, что увидит его, и даже сейчас, когда шагала рядом с Зиной по топкой дороге, не могла представить, что Алешка так и уехал, не простившись…