Юрию Александровичу долго не удавалось заговорить с Киселевым. Того осаждали со всех сторон. Когда Золотарев вошел, майор еле успевал отвечать двум парням, которые по очереди что-то горячо доказывали. Бросив взгляд на молодых людей, Юрий Александрович с немалым удивлением узнал тех самых юношей в теннисках, которые ехали в автобусе. Он не прислушивался к разговору, но по обрывкам фраз понял, что парни требуют послать их на фронт, а Киселев отказывает на том основании, что оба еще молоды.
— Приходите через годик! — доносился до Золотарева усталый голос майора. — Война не завтра кончится, останется и на вашу долю.
— Мы ворошиловские стрелки! — обиженно твердил высокий, нескладный юноша в очках. — Мы хорошо плаваем, бегаем, знаем устройство пулемета! Вы не имеете права отказывать!
Второй молчал, но его взгляд был таким настойчивым, что Юрий Александрович, вздохнув, посочувствовал Киселеву… "А ребята, кажется, хорошие!" — решил Золотарев, и когда, расстроенные и мрачные, те вышли во двор, догнал и намеренно сухо предложил:
— Если действительно хотите помогать фронту, зайдите завтра в шесть часов вечера в райком комсомола, к Егоровой. Там потолкуем!
— В колхоз пошлете, картошку копать? — подозрительно спросил парень в очках. — Ну, знаете, с меня хватит! Мы и так все лето в совхозе проработали. Теперь пусть другие!
— Помолчи, Женька! — перебил второй юноша и сдержанно сказал: — Хорошо, товарищ начальник, мы обязательно придем!
— Погоди, погоди! — сказал Золотарев, вглядываясь в его лицо. — Как же я тебя сразу не узнал! Ты Алешка Шумов! Не забыл, как мы с тобой Тольку Антипова воспитывали?
Юрий Александрович улыбнулся, вспомнив, как этот паренек пришел к нему и они целый день обсуждали, на какую работу лучше поступить Антипову, где жить, учиться. А потом позвонил отец Алешки и сообщил, что вопрос о приеме Тольки на завод решен положительно.
ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА
…Золотарев вернулся в военкомат, а Алешка Шумов и Женя Лисицын долго смотрели ему вслед. Потом переглянулись, дружно вздохнули и зашагали домой.
Женька не очень-то горевал. Он, откровенно говоря, с самого начала не верил, что их просьбу удовлетворят, и поэтому теперь не был так разочарован, как Алешка, который от огорчения не хотел даже разговаривать…
В настроении Жени за минувшее лето произошли большие перемены. В то утро, когда началась война, трое — Алешка, Шура и Женя — торжественно поклялись не думать о себе, работать без отдыха, не жаловаться до тех пор, пока немцев не прогонят! И так как у Алешки слово никогда не расходилось с делом, ребята тут же отправились в горком комсомола и потребовали дать им самое трудное поручение. Их отправили вместе с другими в совхоз на уборку урожая. И здесь Женькин пыл начал быстро остывать.
С утра до позднего вечера под палящим солнцем, не привыкшие к тяжелому крестьянскому труду, они выкапывали картошку, возили зерно, работали прицепщиками на жатках. Женька уставал так, что вечером как убитый падал на соломенный матрац и засыпал. А у Алексея еще хватало силы сходить в красный уголок и нарисовать заголовок к стенгазете, переписать новую сводку Совинформбюро или до поздней ночи читать, придвинув к топчану оплывающую свечу. Он был как будто двужильный, этот Алешка!
У Лисицына между тем настроение окончательно испортилось. Он едва скрывал раздражение. Об этом ли он мечтал, давая клятву? Тяжелый труд не имел ничего общего с подвигами, опасностью, военной романтикой. Кое-кто потихоньку уехал обратно в город. Женя тоже непременно сбежал бы из совхоза, если бы не Алеша…
В последнее время Женя испытывал неловкость перед другом. Дело в том, что он скрывал от Алешки очень важную новость. А ведь раньше они всегда всем делились. Новость сообщил отец, когда приезжал в совхоз навестить Женьку.
— Я не возражал, когда ты поехал сюда! — сказал Роман Евгеньевич Лисицын. — Но не забудь, что осенью нужно поступить в институт. Поэтому поскорей возвращайся и приступай к занятиям, а то за лето все перезабудешь. Я написал твоей тете Полине Евгеньевне в Куйбышев и уже получил ответ. Тетя Полина согласна, чтобы ты у нее пожил, пока будешь учиться. Она и обед сготовит и постирает. В Куйбышеве есть индустриальный институт, причем декан технологического факультета — мой старый знакомый. Мы с ним когдато на "Азовстали" работали. Он поддержит тебя, если возникнет нужда… Словом, собирайся!
— А как же Алешка, папа? — спросил Женя. — Он тоже поедет? Я не знаю, как Алешка к этому отнесется! Думаю, он не согласится!
— Ну что же, значит, поедешь один! — раздраженно ответил Роман Евгеньевич. — Я всегда одобрял вашу детскую дружбу. Но детство кончилось, пора самостоятельно стоять на ногах. Нельзя же всю жизнь поступать только так, как нравится Алешке!..
Когда вышли из военкомата, Лисицын снова вспомнил разговор с отцом. Он еще так и не решил, ехать в институт или нет. С Шумовым он не советовался, инстинктивно чувствуя, что тот вряд ли одобрит план Романа Евгеньевича. В глубине души Женьке очень хотелось продолжать учебу. И он боялся, что Алеша его отговорит… Возле дома Лисицын, наконец, решился.
— Знаешь, — небрежно сказал он, — кажется, есть возможность поступить в институт. Ты же мечтал об индустриальном. В Куйбышеве у меня тетка есть. Отец недавно получил от нее письмо. Она приглашает нас к себе. Представляешь, как мы заживем!
— Какая тетка? — недоуменно переспросил Алешка. Его мысли были так далеки от учебы и вообще от всех обыденных, мелких забот мирного времени, что он даже не сразу понял, о чем говорит приятель.
— Обыкновенная! — ответил Лисицын. — Почему ты так удивился? Сколько можно болтаться без дела! Учиться-то надо или нет? — Он уже понял, увидел по глазам Алешки, что напрасно, не ко времени затеял этот разговор.
Шумов долго молчал, потом, опустив глаза, тихо произнес:
— Я считаю тебя хорошим, порядочным человеком, иначе не дружил бы с тобой… Но я не понимаю, как ты можешь думать о себе в такое время? Мы ведь дали клятву, пока не кончится война, делать не то, что нужно лично нам, а то, что требуется для Родины!..
— Копать картошку можно и в Куйбышеве! — крикнул Женя. — И такие слова ты мне не говори! Я не хуже тебя все понимаю! Но знай, что каждый обязан заниматься своим делом! Рабочий — работать, инженер — руководить производством, а студент — учиться! — Эту фразу Женя слышал от отца и теперь был доволен, что так кстати ее вспомнил. — В конце концов, я не могу всю жизнь делать лишь то, что тебе нравится!.. — Это он прибавил уже сгоряча и тут же пожалел о своей грубости.
— Ты… очень изменился! — тяжело произнес Алешка и покраснел. — Поступай, как считаешь нужным!
Не простившись, он ушел. Женька растерянно топтался у калитки. Это была их первая серьезная ссора за десять лет…
Войдя в дом, Лисицын увидел отца и с трудом узнал его — так бледен и взволнован был Роман Евгеньевич. Инженер метался по комнате, выдвигая из-под кровати чемоданы и швыряя туда первые попавшиеся под руку вещи. Заметив сына, он попытался взять себя в руки, но его выдавали серое лицо и дрожащие губы.
— Что случилось? — испуганно спросил Женя.
— Нужно быть наготове! — ответил Лисицын, в изнеможении садясь на диван. — В любую минуту мы можем уехать. Сегодня директор сообщил, что есть решение приступить к эвакуации завода… Обстановка угрожающая! Я очень жалею, что ты потерял время и не уехал к тете Полине… Теперь, наверно, отправимся вместе!
— Подожди, какая угрожающая обстановка? — не понял Женька. — Неужели немцев сюда пустят?
— Не знаю, ничего я не знаю! — махнул рукой Роман Евгеньевич.
Женя смотрел на него в недоумении. Он не узнавал всегда хладнокровного и выдержанного отца.
…Инженер Лисицын был честный и добросовестный специалист, хорошо знающий производство, умеющий работать с людьми. На заводе его уважали за принципиальность. Он не заискивал перед начальством, был мягок и вежлив с подчиненными, первым откликался на общественные мероприятия. Кроме того, Роман Евгеньевич был смелым человеком. Однажды, когда в цеху возник пожар, он, не раздумывая, бросился в огонь, чтобы спасти важные чертежи… За это его даже наградили Почетной грамотой. Лисицын никогда не смог бы представить себя в роли труса или приспособленца. Таких людей он сам искренне презирал и старался не иметь с ними дел. Но недавно произошел случай, после которого инженер со страхом понял, что совсем себя не знает…
Однажды он после работы отправился на станцию, чтобы купить газет и папирос. Был теплый безветренный вечер; ничто не напоминало о войне. Инженер шел по узкому коридору из высоких сосен. Пахло хвоей. В лесу было тихо. Ноги Романа Евгеньевича ступали по мягкой пыли, как по ковру… До сих пор Лисицын как-то плохо представлял себе, что идет война. Он, разумеется, каждый день слушал по радио сводки, волновался, когда немцы занимали города, много и тревожно размышлял о том, почему наша армия все время отступает, а немцы безостановочно идут вперед. Но эти мысли были отвлеченными. Он теоретически знал, что вот где-то там, далеко, люди воюют, умирают, но притом чувствовал себя в общем, как всегда, был увлечен работой, и мир для него остался прежним.
Когда он пришел на станцию, там стоял санитарный поезд. Окна вагонов были открыты. Лисицын почувствовал удушливый запах карболки. На платформе он увидел двух раненых, которые поддерживали друг друга. У одного не было ноги, он стоял на костылях. У другого вместо рук болтались пустые рукава. Раненые резко отличались от тех людей, которых Роман Евгеньевич каждый день видел на заводе и в городе. В глазах у них застыло выражение нечеловеческого напряжения. Взглянув на инженера, они тотчас же отвернулись, и он понял, что никогда не узнает того, что известно раненым, и что те неизмеримо выше, умнее и чище его, одетого в новый костюм, опрятного и улыбающегося. И хотя раненые не задавали инженеру вопросов и даже не взглянули на него, он испытал сильнейшую потребность немедленно оправдаться перед ними, объяснить, что он не на фронте не по своей вине, а потому, что работает на важном участке в тылу и тоже приносит пользу.