Очнувшись, подбежал к полуоткрытой двери и выглянул в щель, откуда пахнуло ночной сыростью. Эшелон медленно поднимался в гору. Позади, там, где осталось Любимов, над лесом виднелось зарево. Испытывая такое же, как во сне, страстное желание немедленно бежать на помощь к Алешке, Лисицын подумал: "Я ведь так и должен поступить!.. Вдвоем-то мы не пропадем!.."
И как только принял решение, сразу стало легко. Исчезло тягостное чувство неудовлетворенности, мучившее его две недели.
— Выполните мою просьбу! — быстро шепнул он женщине, молча стоявшей рядом. — Скажите отцу, что я остаюсь! Пусть не беспокоится! Прощайте!
И не успела она ответить, как Женька спрыгнул на насыпь, пробежал несколько шагов и покатился по крутому склону.
ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Майор Иоганн фон Бенкендорф с раздражением прислушивался к болтовне лейтенанта Гребера. Лейтенант, одетый с иголочки, в узких сапогах, с пробором на удлиненном, словно сплющенном черепе, весь, от каблуков до козырька фуражки, был противен майору. Неприятны были выпуклые зеленые глаза под блестящими стеклышками пенсне. Отвращение вызывали румяные, здоровые щеки, еще не тронутые бритвой. Особенно злил фон Бенкендорфа самодовольный тонкий голос Гребера, не умолкавший ни на минуту уже три часа, в течение которых они тащились по ухабистой дороге в тесном и холодном "оппель-капитане", так плохо приспособленном для езды по бездорожью. Гребер, подпрыгивая от толчков, больно толкал майора острым локтем в бок и посмеивался:
— Ничего, мы проложим бетонированные шоссе с электрическими указателями и соорудим пивные на каждом десятом километре! Мы цивилизуем эту дикую страну, предварительно выселив из нее русских! С русскими, господин майор, ничего нельзя сделать, не правда ли? Тупые и упрямые животные! О, мне уже пришлось иметь с ними дело там, в Барановичах. Попалась такая типичная славянская бабенка с длинной косой и злыми глазами. Должен сказать, я надолго сохраню воспоминание об ее зубах. Пришлось отказаться от надежды сговориться с ней. Тогда я позвал фельдфебеля Мюкке, помните этого рыжего борова? И он… Впрочем, прошу прощения, господин майор, я все время забываю о том, что вам, может быть, неприятна моя болтовня. Ведь вы, если не ошибаюсь, родились в этой невероятной стране, и в том городе, куда мы сейчас едем, и название которого я никак не могу выговорить, у вас когда-то было поместье, или завод, или что-то в этом роде!..
— Болван! — пробормотал фон Бенкендорф и, встретив недоумевающий, обиженный взгляд Гребера, заставил себя криво улыбнуться. — Я сказал, что болван тот, кто прокладывал эту дорогу! — угрюмо добавил он.
Гребер младше Бенкендорфа чином, но ссориться с ним не стоит. Он принадлежит к тому сорту людей, которые дня не в состоянии прожить, не настрочив доноса. Недавно Гребер был обершарфюрером СС и наслаждался жизнью в тылу, охраняя заключенных в концентрационном лагере.
Но кто-то из обреченных на смерть умудрился сбежать, за это Гребера разжаловали, перевели в армию и послали на Восточный фронт. Теперь он из кожи лезет, стремится выслужиться. Он подслушивает разговоры офицеров и пишет докладные записки об их настроении и о том, достаточно ли они преданы фюреру. Кроме того, фон Бенкендорф слышал о дневнике, который будто бы ведет Гребер. В дневник лейтенант записывает все, что делают окружающие его офицеры в течение дня. Очевидно, такие записи вряд ли принесут когда-нибудь пользу лейтенанту, и он ведет их исключительно из любви к этому занятию. Не просто шпион и доносчик, а шпион-фанатик, доносчик-энтузиаст. Пожалуй, это самая опасная разновидность такого сорта людей. Вот почему, несмотря на отвращение, майор вынужден быть с ним не только вежливым, но даже любезным.
Лейтенант назначен помощником фон Бенкендорфа, но майор знает, что Гребер приставлен не столько для помощи, сколько для того, чтобы следить за ним и докладывать о его мыслях и мероприятиях. Это сделано не потому, что Бенкендорфу не доверяют, вернее, не потому, что доверяют меньше, чем другим, но оттого, что такова система слежки в немецкой армии, избежать которую не в силах никто, начиная от ефрейтора и кончая генералом. Только за фюрером никто не следит! Впрочем, фон Бенкендорф даже и в этом не уверен…
Он действительно родился и до пятнадцатилетнего возраста жил в России и сейчас испытывал некоторое волнение, подъезжая по грязной дороге к Любимову. Правда, сам он в Любимове ни разу не был, но знал, что здесь находится завод, принадлежавший покойному отцу. Сюда старик Бенкендорф, еще в бытность свою гусаром, приезжал охотиться. Здесь самому майору предстояло провести несколько месяцев, а может быть, и лет.
В кармане у Бенкендорфа лежал старинный, пожелтевший документ, заверенный берлинским нотариусом и подтверждающий, что майор действительно является наследственным владельцем любимовского завода, незаконно отторгнутого у его отца большевиками. Полковник Шейнбруннер, вызвав Бенкендорфа, предложил немедленно наладить бесперебойный ремонт поврежденной техники. "Одновременно я назначаю вас комендантом Любимова! — добавил Шейнбруннер. — Этот город, окруженный густыми лесами, имеет важное стратегическое значение, так как, по-видимому, на протяжении более или менее длительного времени будет служить перевальной базой для наших войск, следующих на фронт. Безопасность передвижения должна быть обеспечена. Надеюсь, вы сумеете пресечь деятельность партизан!"
Длинновязый, с тонкой худой шеей, которая свободно вращалась в просторном воротнике, Бенкендорф сидел сгорбившись, головой достигая потолка машины, и рассеянно смотрел в забрызганное грязью окно, за которым мелькали мокрые сосны. Его лицо было худым, обтянутым желтоватой кожей, брови густыми, сросшимися на переносице, губы тонкими и слегка растянутыми в стороны. Поэтому всегда казалось, что майор иронически усмехается. Он совсем не похож на своего знаменитого предка, чей большой портрет до сих пор висит в бывшем отцовском кабинете, в их доме, который украшает одну из центральных, оживленных улиц города Кёльна. Если и напоминал майор чем-нибудь николаевского шефа жандармов, то разве только выражением глаз, которые были у него, как у всех чистокровных Бенкендорфов, похожи цветом на свинец и смотрели безжизненно и сонно.
Под колесами загромыхали бревна моста. "Оппель-капитан", вздымая тучи жидкой грязи, обогнал колонну бронетранспортеров, на которых виднелись согнувшиеся, вялые фигуры солдат, и ворвался на окраинную улицу Любимова. Бенкендорф, протерев стекло перчаткой, с любопытством рассматривал неказистые деревянные дома с наглухо заколоченными ставнями и запертыми дверями. Город, казалось, вымер. Только одного любимовского жителя заметил майор, да и тот больше походил на статую, чем на живого человека. Он неподвижно стоял на крыльце, одетый в длинное черное пальто с поднятым воротником, и спокойно смотрел на колонну немецких войск. Шофер притормозил, и фон Бенкендорф в упор взглянул на русского. Он почему-то ему запомнился. Лицо у туземца было смуглое, молодое. На нем не было страха, только любопытство и задумчивость, словно он в эту минуту мысленно решал важный для себя вопрос. Фигура русского промелькнула и исчезла, но майор еще несколько минут вспоминал спокойное лицо, показавшееся необычным, ибо всюду, куда приходили немцы, местные жители прятались, а если глядели на солдат, то со страхом или ненавистью.
На площади фон Бенкендорф увидел старую покосившуюся церковь с высокой колокольней. Купол когда-то был позолочен, но давно облез и заржавел.
— Кирха? — указал на церковь лейтенант Гребер. — Я слышал, среди русских было много верующих, но большевики их посадили в концлагеря и расстреляли, и теперь все поголовно атеисты. Это правда, господин майор?
— Да! — сухо ответил фон Бенкендорф. — Вы бы позаботились, Гребер, о квартире и подыскали здание для комендатуры! Спросите у местных жителей, где горсовет? Обычно это наиболее комфортабельное строение в городе!
Шофер остановил машину; офицеры, разминая ноги, вышли на улицу. Дождь прекратился. Было холодно и сыро. Солнце взошло, но не показывалось, закрытое тучами. На площади не было ни души.
Гребер подошел к одноэтажному деревянному дому с закрытыми ставнями и ударил ногой в дверь.
Майор снова сел в автомобиль и похлопал по плечу шофера. Он был рад, что остался, наконец, один. Бенкендорф давно заметил над крышами кирпичную трубу. Он велел шоферу ехать на завод. Плутая в узких переулках и распугивая гудками ошалевших от выстрелов кур, они выбрались к реке. Майор увидел широкую, окаймленную деревьями аллею, которая вела к заводским воротам.
Ворота были распахнуты, во дворе толпились немецкие солдаты. Слышались трескотня автоматов, крики и отрывистые слова команды. Увидев машину майора, солдаты расступились. Подбежал фельдфебель Мюкке, полный блондин с розовым, чисто вымытым лицом. Взволнованно и поэтому путано и многословно он доложил, что в цехе обнаружен мертвый германский солдат, оказавшийся ефрейтором четвертой роты Куртом Крафтом. У Крафта разможжен череп. Рядом на полу валяется ржавая железная шестерня.
— Хорошо! — буркнул майор и, широко расставляя худые ноги, направился в цех.
Высокий пролет был пуст и наполнен светлым воздухом, как голубятня. Возле разбитых окон виднелись несколько старых станков. На стенах висели клочья проводов. Под стеклянной крышей тянулись перила антресолей. Зацепившись углом за перила, болтался выцветший плакат. На нем было написано: "Смерть немецким оккупантам!" "Нужно сфотографироваться рядом с этим порванным большевистским лозунгом! — пришло в голову фон Бенкендорфу. — Это выйдет истинно философский, многозначительный снимок, копию с которого можно даже послать в иллюстрированный журнал".
— Мюкке! — обратился майор к фельдфебелю. — Вы сумеете сделать приличное фото?
— Все, что будет угодно господину майору! — ответил Мюкке.
Фон Бенкендорф подошел к плакату, пощупал жесткую от клея материю и, протянув фельдфебелю фотоаппарат, принял соответствующую позу, но в этот момент заметил убитого Крафта. Ефрейтор лежал на спине, широко раскинув руки. Его белое, точно гипсовое лицо было удивленным, широко открытые мертвые глаза смотрели на майора. Голова Крафта была окровавлена. На цементном полу виднелась тяжелая шестерня.