— Перенесите его куда-нибудь в другое место! — нетерпеливо сказал фон Бенкендорф, и, когда распоряжение было выполнено, Мюкке увековечил майора на фоне старого, выцветшего плаката. Закончив это дело, которое его немного развлекло, майор подошел к трупу и с сожалением сказал:
— Бедняга Крафт! Если мне не изменяет память, в ноябре он должен был поехать в отпуск… Как это случилось? Проклятая шестеренка свалилась сверху?
— Осмелюсь доложить, господин майор, — вполголоса ответил Мюкке, так, чтобы не слышали солдаты. — Это, очевидно, не несчастный случай…
— Что вы такое болтаете? — не понял фон Бенкендорф.
— У Крафта похищен автомат. Негодяи убили Крафта и забрали оружие!
— Вы обыскали завод?
— Так точно, господин майор, никого не нашли!
— Пройти еще раз! — раздраженно приказал Бенкендорф. — Оцепить улицу! Расстрелять убийцу!
— Слушаюсь, господин майор! — испуганно сказал Мюкке и исчез, будто провалился сквозь землю.
Иоганн фон Бенкендорф, выпятив нижнюю губу, что служило признаком бешенства, зашагал к машине. Проклятые партизанские штучки! "Нужен беспощадный террор! — вспомнил он слова полковника Шейнбруннера, который в Белостоке едва не погиб от партизанской гранаты, влетевшей ночью в окно, но случайно не разорвавшейся. — Мы слишком либеральны! Не щадить никого! Расстреливать за малейшую провинность, за косой взгляд, за неуместную улыбку, воспитывать ужас, ужас и ужас перед немецким солдатом!" — брызгая слюной, неистовствовал шеф. Сам Шейнбруннер и до того неуклонно проводил политику террора, выжигая деревни и города, вешая и расстреливая заложников, но всюду, где бы ни пришлось ночевать, он не спал по ночам, несмотря на усиленную охрану, и в каждом населенном пункте ему докладывали о солдатах, убитых партизанами, о машинах, взорванных партизанами, о складах, разграбленных партизанами.
"Дело в том, господин полковник, что вы не знакомы с душой русского человека! — мысленно возражал Шейнбруннеру фон Бенкендорф. — С помощью одних виселиц вы не справитесь с этим народом! Россия — исполинская, колоссальная страна. Многие великие немцы обрели здесь свою вторую родину. Шумахер, Бирон, наконец, мой прадед!.. Они умели ладить с русскими и заставляли их покорно плясать под свою, германскую, дудочку… Тут нужна настоящая, тонкая политика. Русский мужик должен видеть в нас не свирепых завоевателей, а людей, несущих освобождение от большевистского засилья, представителей западной культуры, возвещающих возврат к древнему, православному и патриархальному укладу жизни!"
Фон Бенкендорф был рад, что его назначили комендантом. Майор решил руководить городом по-своему. Строгость, но разумная. Наказание, но справедливое. Не исключается и террор, но последний должен быть направлен не против всего населения без разбора, а против отдельных лиц, не подчиняющихся приказам немецкого командования. В глубине души фон Бенкендорф рассчитывал на то, что рано или поздно немцы уйдут из России, оставив себе Украину и Прибалтику. Будет создано новое русское правительство, в котором займут достойное место потомки старинных дворянских родов. И он, фон Бенкендорф, как подлинный государственный деятель, уже зарекомендовавший себя, в первую очередь получит министерский портфель!.. Немец, рожденный в России, он будет приносить пользу фатерланду, являясь российским чиновником. Так было в начале этого века и раньше, чуть ли не с петровских времен! Бенкендорф верил в то, что история повторяется!..
Убийство Крафта вывело майора из равновесия; он почувствовал, что теории теориями, а меры необходимо принять быстрые и решительные. Проезжая снова по городу, Бенкендорф с тайным удовлетворением отметил, что Гребер уже сделал все от него зависящее, чтобы вступление немецких войск в Любимово произвело достаточно сильное впечатление на местных жителей. Собственно, для солдат не требовалось даже особого приказа. Они вели себя обычно, точно так же, как и в прочих оккупированных населенных пунктах. Они взламывали двери, разбивали прикладами окна и врывались в дома. Тащили целыми узлами награбленные вещи и стреляли в собак, раздражавших их отчаянным воем и лаем. Избивали людей, которые недостаточно быстро отдавали то, что они желали иметь. Над каким-то домом уже плясало пламя и клубился черный дым. Трещали заборы и кусты, которые немцы ломали и вырубали, прежде чем вселиться в хату. Они любили, чтобы вокруг было открытое пространство, где никто не сможет спрятаться. Пронзительно кричала женщина, и слышался громкий хохот немцев. Время от времени отрывисто щелкали пистолетные и автоматные выстрелы.
Роль лейтенанта Гребера сводилась к тому, что он вносил в эту методическую и привычную для солдат работу элемент азарта и острого возбуждения. Голос его звенел, смех был истерическим, глаза сверкали. Как бешеный, он носился по улице, подбодрял подчиненных, отпускал циничные шутки, все больше взвинчивая себя и окружающих, и наконец вбежал в какой-то дом, где отыскал испуганную, забившуюся за печку совсем еще юную девушку, почти подростка лет пятнадцати. Из этого дома спустя несколько минут донесся душераздирающий, отчаянный вопль, затем раздались несколько выстрелов, и на крыльце появился Гребер, бледный, с дрожащими руками и полуоткрытыми мокрыми губами… Увидев его из машины, фон Бенкендорф брезгливо пробормотал:
— Садист! — Но, вспомнив убитого Крафта, нахмурился. Что ж, для начале, неплохо! Пусть сразу почувствуют, с кем имеют дело. С немцами шутить нельзя!
К вечеру разгул пьяных солдат начал стихать. Над бывшим зданием горсовета неподвижно повис огромный кроваво-алый флаг с похожей на паука свастикой в белом круге. И то, что даже цвет флага оказался краденым, было вполне закономерно! Жители смотрели на него с таким же молчаливым, угрюмым негодованием, с каким встречали фашистов, грабивших их с утра.
Когда стемнело, фон Бенкендорф вошел в комнату на нижнем этаже, освещенную теперь походным электрическим фонарем, питающимся от аккумулятора, разделся и залез в резиновую ванну, приготовленную денщиком, пожилым, молчаливым Паулем Крузе. Он долго плескался в теплой, пахнущей хвоей воде, затем с удовольствием облачился в подогретое, скользкое шелковое белье и накинул мундир.
Крузе где-то раздобыл круглый полированный стол, несколько мягких стульев и широкую деревянную кровать с периной, которую уже накрыл белоснежной, накрахмаленной простыней. Но Бенкендорфу не хотелось спать. По его знаку Крузе вынул из чемодана бутылку французского коньяку, рюмку на длинной ножке, и майор медленно, смакуя, выпил обжигающую жидкость. После этого он застегнул мундир и в сопровождении Крузе отправился на второй этаж, где гремели мебелью солдаты, приводя в порядок помещение комендатуры.
В коридоре ему встретился Гребер, который шел, засунув руки в карманы, в расстегнутом френче и без фуражки. Потянув воздух, майор определил, что лейтенант находится в игривом и легкомысленном настроении, следовательно, с ним можно, пока он не заснет, поговорить, потому что в пьяном виде Гребер, как правило, был благодушен и утрачивал подозрительность.
— Как дела, лейтенант? — спросил фон Бенкендорф. — В городе все спокойно? Вы позаботились об охране комендатуры?
— Послушайте, майор! — обрадовался Гребер, не отвечая на вопрос. — Как здорово, что я вас встретил. Это по вашей части!
— Что вы имеете в виду?
— Недавно сюда явился мужик в длинном платье, которое волочилось по полу, и заявил, что он священник и просит позволения отслужить завтра обедню по случаю воскресного дня…
— Где он? — оживился майор.
— Я ответил, что помещение церкви немецкое командование намерено использовать для своих надобностей, и отправил его домой, приказав не высовывать носа на улицу, если ему больше нравится быть живым, чем мертвым! Жаль, что вы не видели его физиономии!..
— Лейтенант Гребер! — сухо перебил фон Бенкендорф. — Впредь я попрошу докладывать о подобных происшествиях мне. И ничего не предпринимать без согласования со мной. А сейчас разыщите служителя церкви!
— Но… — пожал плечами Гребер. — Не понимаю, отчего вы взбеленились, Бенкендорф? На чёрта понадобился вам этот…
— Господин лейтенант! — с бешенством отчеканил майор. — Будьте любезны выполнить приказ! Вы не в концентрационном лагере, а на фронте!
Бенкендорф тотчас же пожалел о своей вспышке, но было уже поздно. Гребер, засопев, вынул руки из карманов и стал спускаться по лестнице. Он ни разу не оглянулся. "Теперь это смертельный враг! — мелькнуло у майора. — Черт с ним! Я слишком много думаю о мерзавце!.. Нет, такой случай я не упущу! Праздничное богослужение по случаю вступления в Любимово немецких войск! Я сам буду присутствовать!.. Это можно великолепно преподнести Шейнбруннеру! Пусть жители поймут, что мы уважаем их религию и обычаи!"
Фон Бенкендорф расхаживал по кабинету и с удовольствием думал о том, что завтра снова увидит службу в православной церкви! Как давно он был лишен этого зрелища! С детства у фон Бенкендорфа сохранилось воспоминание о торжественном звоне колоколов, запахе ладана, сладких голосах певчих… Завтра, наконец, он почувствует, что действительно находится в России. Не в той враждебной и непонятной стране, которую видел до сих пор, а в России детства, в той, где его предки владели поместьями и заводами!..
Дверь отворилась бесшумно. Фон Бенкендорф вздрогнул, увидев высокого мужчину с черной, густой бородой и длинными седеющими волосами. Он был в старой измятой черной рясе. На жилистой шее желтел восьмиконечный крест.
— Здравствуйте, отец! — сказал по-русски фон Бенкендорф. — Вы являетесь служителем церкви? Как ваше имя?
— Николай Ардалионович Вознесенский, к вашим услугам! — сильным и звучным басом ответил мужчина, по-видимому удивленный тем, что немецкий майор так чисто разговаривает по-русски.
Фон Бенкендорф попросил его изложить просьбу и тут же разрешил совершить торжественное богослужение по случаю воскресного дня. Помолчав, он добавил, что неплохо было бы произнести небольшую проповедь, призвать прихожан к покорности немецким властям, а также поздравить с освобождением от большевиков.