Дверца гардероба была взломана, ценные вещи взяты. Копаясь в скомканной одежде, Алеша чувствовал, что солдаты на него смотрят. Только бы не задели, не оскорбили!.. Он так их презирал и ненавидел, что мог бы не сдержаться и ответить дерзостью… Но обошлось! Немцы разговаривали, курили и как будто не замечали Алешку. Только когда выходил, его остановил пожилой, лысый солдат, босиком стоявший на полу, и, тыча коротким пальцем в лицо, настойчиво произнес:
— Хир комен нихт! Ферштеен?
Шумов изучал в школе немецкий язык и понял, что ему запрещают входить в комнату, где живут солдаты.
— Ладно! — отвернувшись, пробормотал он. Алешка сумел бы ответить по-немецки, но ему были отвратительны звуки этого языка, а позже решил нарочно не показывать вида, что кое-что понимает…
С чемоданом он вошел в кухню, сел на скамейку и вскочил, вспомнив, что в кармане лежит пистолет, подаренный Золотаревым. Штаны отдувались пузырем. Алешка похолодел, сообразив, что немцы могли заметить и обыскать его. Подумать только, что, ничего не успев сделать, мог бы провалиться!..
— Я сейчас вернусь! — бросил он Елизавете Ивановне и выскочил на крыльцо. Бабушка промолчала, но по ее взгляду Шумов понял, что он сейчас не должен никуда уходить, потому что бабушка боится оставаться одна… — Я быстро! — повторил Алешка.
Он прошел по улице несколько шагов и остановился, не зная, где спрятать оружие. Вдруг вспомнил о погребе, вырытом во дворе у Женьки Лисицына. Этим погребом давным-давно никто не пользовался. Летом ребята любили забираться туда и лежать в прохладе или часами играть в шахматы. Снаружи погреб трудно было заметить, он совсем сравнялся с землей. Алешка огородами пробрался к двору Лисицына. Сквозь кусты рассмотрел знакомый дом. Там пока, очевидно, никто не жил. Ставни были закрыты, на двери висел замок.
Осторожно, стараясь не звякнуть, Шумов поднял чугунный люк и спрыгнул вниз. В погребе было темно и холодно. Он постоял, пока не привык к темноте, затем достал пистолет. Прежде чем закопать его в землю, он огляделся и чуть не вскрикнул. В углу на топчане виднелась человеческая фигура. Человек спал, закутав голову курткой. Длинные ноги, обутые в огромные, заляпанные грязью башмаки, свисали с топчана. Шумов был в нерешительности. Хотелось получше рассмотреть спящего, но разум подсказывал, что надо, пока не поздно, бежать. Победило любопытство. Успокаивая себя тем, что незнакомец не может быть немцем, немец нашел бы для спанья место поудобнее, Алешка спрятал за спину пистолет и на цыпочках подошел к кровати. Приподняв с лица спящего куртку, он изумленно отступил:
— Женька!
Куртка упала на пол. Лисицын вскочил, стукнулся головой о потолок и, застонав, торопливо и неловко надел на нос очки.
— Женька! — громко повторил Шумов. — Как ты здесь очутился? Вы же уехали!..
— Алешка! — сонно протянул Женя. — Это ты… А я тебя искал…
Окончательно проснувшись, он схватил Шумова за плечи.
— Алешка! Живой! Я думал, ты мне снишься!.. Ты не сердишься? Слушай, я теперь знаю, что разговаривал тогда по-свински! Но и ты тоже хорош! Я-то вот, небось, не поехал без тебя, а ты остался и мне ничего не сказал!.. Но все это неважно!
— Конечно, неважно, — радостно тискал его Алексей. — Чудак, я о тебе все время думал, но предупредить не мог. Не имел права. А сейчас другое дело! Сейчас-то мы с тобой… Но об этом после! Ты, наверно, голодный? А где твой отец?
Они пробыли в подвале целый час. Шумов рассказал о встрече с Золотаревым и о полученном задании. Он ничего не утаил, доверяя Жене, как самому себе. Алеша был счастлив, что встретился, наконец, с товарищем, без которого все время очень скучал. Женька слушал Шумова с восхищением и уважением. Друг сразу вырос в его глазах. Они условились, что разделят город на участки и в ближайшие дни выяснят, кто из комсомольцев остался. Решили действовать самостоятельно, но на другое утро, едва наметился рассвет, Лисицын уже вполз на животе в сарай, где спал Алешка.
— Давай лучше вместе! — сказал он. — Я все-таки еще не освоился и боюсь наделать глупостей.
Он хитрил. Просто Женьке показалось скучным одному бродить по городу. Ему не хотелось расставаться с Алешкой. Тот понял, в чем дело, но не стал спорить:
— Ну что ж, вместе так вместе! Это даже лучше! Едва вышли из дому, как встретили знакомого старика, жившего рядом с Хатимовыми, и узнали, что сестры, оказывается, не уехали и что нынче рано утром из их дома доносились крики и плач. Женька и Алеша молча переглянулись и побежали к Хатимовым. У калитки остановились. Женя схватил Шумова за руку.
На крыльце стоял рослый молодой немец в расстегнутом кителе и кричал, выкатив глаза. Посреди двора валялись узлы, одеяла, подушки, какие-то кастрюли и прочий домашний скарб. На чемодане сидела Вера Петровна. Ребята узнали ее не сразу, потому что она была в грязной, рваной телогрейке и длинной, до пят, ночной рубашке. Половина головы была неумело и неровно выстрижена ножницами, клочья волос нелепо торчали, а с другой стороны волосы спутались и падали на лицо.
Шура с опухшими, красными глазами, в старом и тесном ситцевом платье, босая и непричесанная, обнимала Веру Петровну за плечи и успокаивала ее, не сводя глаз с Зины и немца. Младшая сестра, стиснув кулаки, с отчаянным видом наступала на фашиста. Казалось, еще минута, и девушка вцепится в него. Тоня пыталась ее оттолкнуть в сторону, тянула за руку, убеждала, но на Зину это не действовало. Все кричали одновременно, ничего нельзя было понять. Вдруг немец, побагровев, вошел в дом. Хлопнула дверь. Через секунду он появился с автоматом и решительно направил его на Зину. Шура, закрыв лицо руками, пронзительно вскрикнула, и сразу во дворе наступила мертвая тишина. В этой тишине раздался отчетливый голос Зины:
— Стреляй, фашист. Я тебя не боюсь! Ты какое имеешь право над больной женщиной издеваться!
— Замолчи, Зина! — умоляюще крикнула Тоня, схватив ее за плечо, и прибавила по-немецки, обращаясь к солдату: — Не трогайте ее, пожалуйста, вы же видите, она сама не знает, что говорит!
— Неправда! — закричала Зина. — Ты еще перед ним пресмыкаешься! Пусть он стреляет! Пусть, пусть!!! — Она вдруг упала в траву и громко зарыдала. Солдат в раздумье водил по воздуху автоматом, словно борясь с желанием выстрелить.
— Он сейчас ее убьет! — шепнул Женька. — У тебя же есть пистолет! Чего ты смотришь! Стреляй!
— Нельзя! — сдавленно ответил Шумов.
Женя дернул калитку. Но Алешка преградил ему путь и охрипшим голосом повторил:
— Нельзя!
Взглянув на его побледневшее лицо, Лисицын испуганно отступил.
Немец тем временем отрывисто и угрожающе произнес несколько фраз и скрылся. Шумов перевел дыхание и сел на деревянный тротуар. У него дрожали руки. Женька опустился рядом. Мимо, не обратив на них внимания, протопали трое смеющихся, запыленных солдат.
Тоня увела Зину в сарай. Шура помогла встать по-прежнему молчаливой и безучастной Вере Петровне. Через несколько минут Шура вернулась, подобрала узлы и закрыла дверь сарая. Двор опустел. Только кастрюли по-прежнему поблескивали в траве. Через несколько минут на крыльцо вышел немецкий офицер в щеголеватом мундире. Широко расставляя длинные ноги, он проплыл мимо Алешки и Жени, не взглянув на них, будто они были грязью под его сапогами, и четко, как автомат, зашагал по середине улицы. Ребята отбежали в сторону.
— Пойдем к ним! — возбужденно сказал Женька. — Сейчас же пойдем! Может, помощь нужна.
— Сейчас нельзя! — помедлив, ответил Шумов. — Днем опасно. Сейчас мы будем заниматься тем, что наметили, а к Хатимовым зайдем ночью.
…В полночь они, как тени, проскользнули по двору и ползком проникли в сарай. Девушки не спали. Узнав Алешку и Женю, сестры заплакали и принялись их целовать. Ребята смущенно бормотали:
— Да ладно, хватит вам!..
Тоня сидела рядом с матерью и хмуро смотрела на эту сцену. Она как будто не обрадовалась.
Алешка коротко рассказал девушкам о том, что происходит в городе.
В первый же день было арестовано около ста человек, половина расстреляна, остальные сидят в тюрьме. Там, где прежде было отделение милиции, теперь находится полиция. Уже расхаживают русские полицаи с повязками на рукавах, в немецкой форме. На стенах расклеен приказ коменданта. В нем сказано, что жителям запрещается выходить после наступления темноты на улицу, хранить оружие, помогать партизанам, вступать в пререкания с немецкими солдатами, слушать радио и забивать без особого на то разрешения домашний скот и птицу. Всего в приказе двадцать шесть пунктов, и после каждого примечание: "За невыполнение — расстрел!"
— Проклятые! — страстно сказала Зина, когда Шумов умолк. — Как я их ненавижу! Они уничтожили все! А как мы жили, ребята, вы помните? Мне даже странно, что мы могли быть чем-то недовольны, кого-то критиковать… Про директора клуба заметку в газету написали, за то что кинокартины редко привозил. Председателя горсовета ругали, дескать, улицы не подметаются… Ребята! Милые! Если бы вы знали, как я поняла сейчас все!.. И наша Советская власть… Да ведь без нее жить невозможно. Ведь задохнутся же все люди!.. — Всхлипнув, Зина обняла Шуру.
Успокоившись, она спросила:
— Ну, а вы? Вы-то как же? А Толю вы не встречали?
Они заговорили громким шепотом, сев на топчан и по очереди выглядывая в полуоткрытую дверь. Вера Петровна лежала ничком, ее тело было таким неподвижным, что Тоня время от времени испуганно наклонялась и заглядывала ей в лицо.
— Ну, теперь вы все знаете! — сказал Алешка. — Сами видите, что фашисты всех советских людей задумали уничтожить! Это объяснять не нужно. Что же вы решили?
— Ты еще спрашиваешь! — зло ответила Зина. — Убивать их, гадов, нужно на каждом шагу! Пистолет бы только достать! И достану!.. В конце концов они, наверно, меня поймают!.. И пусть! Чем скорее, тем лучше! Разве это жизнь? — Она махнула рукой и посмотрела на Шуру. — Ты молчишь? Может, думаешь, лучше сидеть за печкой и дрожать?