— Договорились! — бледно улыбнулась Лида, постепенно приходя в себя, но все еще не в силах привыкнуть к этой чужой, страшной форме.
— А немцам от моей работы не поздоровится! — заверил Иванцов.
— Уж я думаю! — с гордостью за него сказала Лида и вздохнула. — Но ведь тебе будет очень тяжело… Представь только, весь город станет считать тебя предателем! Это ужасно, Дима!.. Ужасно! И фашисты!.. Тебе с ними, наверно, любезничать придется, быть вежливым, покорным! А их убивать надо без всякого сожаления! Тоже ведь сдержаться не просто!.. Я знала, знала, Дима, что ты меня обманул тогда… Ты не просто так, сам по себе вернулся! Значит, правда, от райкома задание получил… Это большая ответственность, правда, Дима?
— Да, да, ты права! — рассеянно отвечал Иванцов и гладил ее по волосам, но его глаза были злыми и озабоченными. Если бы Лида посмотрела на него в этот момент, то поняла, что он не ожидал такого поворота событий и теперь не знает, как быть.
…Да, Иванцов был сильно удивлен, когда Лида указала ему на дверь. Он думал, что женщина, которая принадлежит ему, не может иметь собственных суждений и взглядов. И вдруг она выступила против него. И так непримиримо, решительно! А он-то хотел ее обрадовать! Теперь придется лавировать, обманывать Лиду. Но долго ли? Рано или поздно она узнает, что обманута. Что тогда?
Нет, Иванцову не хотелось, поступив на службу к немцам, расставаться с Лидой. Она была дорога ему, как дороги были все вещи, которые ему принадлежали и доставляли удовольствие. Кроме этого, он должен был иметь хотя бы одного человека, который разделял бы его образ мыслей и одобрял поступки. Иванцов утешал себя надеждой, что со временем Лида смирится. В конце концов, он сумеет ее убедить! Куда она денется!
…Иванцов давно решил пойти служить к немцам, еще тогда, когда увидел под проливным дождем колонну красноармейцев. С тех пор он успел со всех сторон обдумать этот шаг. Он не желал быть полицейским или старостой, прекрасно понимая, что такая работа бесперспективна и не даст тех жизненных благ и независимости, о которых он мечтал. Поэтому он решил вести себя у немецкого коменданта таким образом, чтобы тот понял, какой ценный работник Иванцов, и предложил ему ответственный пост.
Встреча с фон Бенкендорфом произошла поздно вечером. Дмитрий долго ждал на лестнице, возле часового, поглядывавшего на него с любопытством и презрением. Так зоолог смотрит на редкое, но неприятное низшее животное. Мимо, топая сапогами, проходили солдаты, полицаи, как тени скользили испуганные посетители, вызванные повестками. В комендатуре было шумно. За стеклянной перегородкой девушка печатала на машинке. Ее лицо было угрюмым и измученным. Иванцов ждал долго, наконец его вызвали.
Он вошел в кабинет, принадлежавший раньше председателю горсовета. Обстановка почти не изменилась. Но на стене висел большой портрет Гитлера. За столом сидел пожилой немецкий майор. Не предложив Иванцову сесть, он сухо спросил по-русски:
— Вы хотите служить? Где? В полиции, управе? Расскажите о себе.
Иванцов рассказал. Услышав, что его отец замучен большевиками, Бенкендорф оживился:
— Вы не лжете? Многие теперь говорят, что пострадали от Советской власти… Но вы, кажется, говорите правду… Я вас уже видел где-то. Вы стояли на улице рано утром, когда наши войска входили в город, не так ли? Я запомнил ваше лицо. Вы были нам рады! Поэтому я верю!.. Ну что ж. Прекрасно! Будете работать в полиции. А позднее, если хорошо себя проявите, найдем что-нибудь получше.
"Этого я опасался"! — подумал Иванцов.
Он вежливо, но холодно улыбнулся и твердо сказал, подавляя страх, который острыми коготками царапал спину:
— Разрешите сесть?
— Прошу! — помолчав, удивленно ответил фон Бенкендорф, и в его свинцовых, тусклых глазах мелькнуло любопытство.
Сев в кресло, Иванцов принял непринужденную позу, которую, впрочем, нельзя было назвать и развязной, — он положил ногу на ногу, слегка откинул голову и сдержанно произнес:
— Прошу прощения, господин майор, но, очевидно, вы меня не совсем правильно поняли. У меня имеется некоторое образование. Я немного разбираюсь в политике, и, главное, я разбираюсь в людях. В русских людях, которые живут в этом городе. Я знаю их привычки, знаю, чем они недовольны, чего хотят, кого боятся. Я обладаю уровнем культуры, позволяющим понять вас. Приветствуя в вашем лице представителей истинной западной цивилизации, я хотел бы помогать вам, вкладывая в эту работу все свои способности и навыки. Назначить меня рядовым полицейским было бы неэкономно. Я хочу и могу занять более ответственную должность!
Иванцов говорил ровно и бесстрастно, невольно подражая самому майору, но ему по-прежнему было страшно и хотелось поскорее уйти из этого холодного, просторного кабинета, где он чувствовал себя раздетым под испытующим, свинцовым взглядом немецкого коменданта.
— Это весьма любопытно! — медленно сказал майор. — Вы мне нравитесь, Иванцов. Как-нибудь мы с вами побеседуем. А пока ступайте в полицию. Скажите начальнику полиции Лаенко, что я назначил вас следователем.
"Лаенко? — подумал Дмитрий. — Преподаватель немецкого языка?" В изысканных выражениях он поблагодарил Бенкендорфа и отправился к начальнику полиции, который действительно оказался бывшим педагогом. Это был немолодой человек с опухшими веками и выпяченными толстыми губами. Он сидел за столом в кабинете Золотарева на втором этаже гормилиции. Перед ним стоял графин с квасом. В кулаке Лаенко держал пучок вялого желтого лука. Он обмакивал лук в деревянную солонку, с хрустом жевал и отпивал квас. Выслушав Иванцова, начальник полиции неодобрительно сказал:
— Я тебя знаю. Ты в лесотехническом институте учился. Какой из тебя следователь?
— Точь-в-точь такой, как из тебя начальник полиции! — резко ответил Иванцов, решивший сразу же показать этому учителю, что он от него не зависит и не позволит собой командовать. Лаенко поперхнулся, отставил кружку с квасом, лицо стало багровым. Иванцов решил, что он поднимет крик, и уже приготовил презрительную усмешку, но Лаенко вдруг улыбнулся.
— Это по мне! — сделал он вид, что восхищен поведением Иванцова. — Характер подходящий! Тот, кто слюни распускает, для нашей работы непригоден!
Он еще что-то говорил, хлопал Иванцова по плечу, но тот слушал невнимательно, потеряв к нему интерес. Он понял, что начальник полиции не знает, как себя держать. Ведь Иванцова назначил сам фон Бенкендорф… Выглянув в коридор, Лаенко приказал какому-то полицаю принести самогон. Вскоре тот явился с запотевшим стеклянным графином. Самогон отдавал запахом гнилой свеклы, но ударял в голову. Пили втроем. Фамилия полицая была Дорошев. Он был не рядовой, а старший полицейский. Иванцов глядел на его безбородое, круглое, как у скопца, лицо, ленивые и томные глаза преступника и никак не мог избавиться от странного ощущения, что пьет не в компании единомышленников, а в обществе людей, подпаивающих его с тем, чтобы убить и ограбить…
Напившись пьяными, они поехали куда-то на машине. На Иванцове уже была немецкая офицерская форма без знаков отличия, которую выдал Лаенко. Машина была открытая. Холодный, смешанный со снегом ветер бил в лицо, так что слезы выступали на глазах. И когда с криками и руганью они ворвались в какую-то хату и стали переворачивать все вверх дном в поисках раненого красноармейца, который, как стало известно из доноса, был спрятан именно здесь, хозяйка, пожилая, с сединой в волосах, сложив руки на груди, внимательно и даже сочувственно посмотрела на Иванцова, потому что тот так и не вытер слез и рылся по шкафам с мокрыми глазами. Наверно, ей казалось, что этот полицейский раскаивается и стыдится того, что вынужден заниматься таким черным делом. Разумеется, Иванцов ни в чем не раскаивался. Он был как в угаре. Ему представлялось, что они делают нечто очень веселое и забавное. Он с азартом швырял на пол вещи и, заметив, что Дорошев и Лаенко потихоньку запихивают за пазухи шелковые сорочки, шерстяные свитеры и варежки, тоже схватил какой-то свитер, хотя тот ему был совершенно не нужен…
Красноармейца они нашли на печке, куда случайно заглянул Иванцов. Это был очень молодой, чернобровый и черноглазый юноша с бледным лицом и синими губами. Он не сопротивлялся, когда Лаенко с руганью скручивал ему за спиной руки, только глядел на полицаев прищуренными, ненавидящими глазами. Взяв с собой хозяйку, возбужденные успехом, они снова сели в машину и помчались в полицию. Вдруг Лаенко приказал шоферу остановиться. Машина встала посреди глухого переулка. Выскочив, начальник полиции за руку вытащил раненого и длинно, замысловато, как-то особенно грязно и цинично выругавшись, выхватил парабеллум.
— Сейчас тебя расстреляем, сукина сына! — закричал он. — Чтобы не возиться! Дорошев, посиди со старухой, а ты, Иванцов, пойди сюда. Ну, солдат, молись богу, кончилась твоя молодая жизнь!
Иванцов медленно вылез из машины. Он только что рассказывал Дорошеву веселый анекдот и по инерции продолжал улыбаться.
— За что? — тихо спросил красноармеец.
От этого простого вопроса Иванцов мгновенно протрезвел. В самом деле, за что они хотели его убить? За то, что он честно защищал Родину, которую они предали? За то, что он воевал и был ранен фашистами, перед которыми они пресмыкались? Или только за то, что он был безоружен и беспомощен и не мог сопротивляться?.. Не следует думать, что убийцами родятся. Ими становятся постепенно. Иванцов был честолюбцем и предателем, но еще не был убийцей. И ему стало страшно. Нет, он не хотел расстреливать красноармейца! Он не мог!.. Пока еще не мог!
— Что это тебе взбрело в голову? — спросил он Лаенко, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Поехали!
— А-а! Не хочешь? — закричал тот, выкатив налитые кровью, сумасшедшие глаза. — А кто ты такой? Кто я тебя спрашиваю? Может быть, ты шпион? Или партизан?! Стреляй, говорю! Стреляй, мать твою… Не то, я тебя самого поставлю к стенке!
— Замолчи, скотина! — отчеканил Иванцов. — Вот мы сейчас тебя свяжем! Пленного необходимо допросить! Понял?