— В белых перчатках служить хочешь? — неистовствовал начальник полиции, размахивая пистолетом перед носом Иванцова. — Ручки боишься замарать? А я плевал на всех вас! Сволочи! И на Бенкендорфа твоего плевал! На, гляди!.. — Он поднял пистолет и стал, не целясь, стрелять по темным окнам. Лопались стекла, осколки сыпались в снег, а он все палил и палил, пока не кончилась обойма. Вместе с Дорошевым Иванцов с трудом успокоил взбесившегося начальника полиции, и они поехали дальше. Прибыв в свою резиденцию, стали допрашивать хозяйку, потом красноармейца. Дорошев избивал арестованных шомполом, а Лаенко и Иванцов допивали водку. Потом Иванцов потерял сознание… Он очнулся под столом, умылся снегом и отправился к Лиде…
Сейчас его мутило. Он глядел на девушку, стиснув зубы. Лиду он не желал отдавать никому! Этот дом — последнее место на земле, куда можно прийти и где его будут считать человеком!.. И он зашептал, обняв ее:
— Лидушка! Ты одна у меня, одна, одна!.. Ты правду сказала, мне нелегко! Но я не изменился, понимаешь? Я остался таким же, как был. Таким, какого ты полюбила… Верь мне!
Лида, закрыв глаза, устало улыбалась. Она верила. Но Иванцов ее и не обманывал. Он говорил чистую правду. Он действительно остался таким же, каким был всегда. И всегда был таким, как сегодня! Иванцов не солгал, он ничуть не изменился…
ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Зина Хатимова и Толя Антипов в субботу пошли в лес. У Толи в подкладку пиджака были зашиты клятвы членов подпольной комсомольской группы. Эти клятвы были написаны прошлой ночью в торжественной и немножко мрачной обстановке. Они собрались в подвале у Лисицына. В сырую каменную яму снаружи не проникал свет. Алешка зажег сделанный дома факел. Запахло керосином, затрещали тряпки, привязанные к палке. Дымное пламя взметнулось к заиндевевшему потолку, из мрака выступили серьезные, напряженные лица. Алешка достал из кармана листок бумаги и простуженным голосом негромко прочел:
— "Я, Алексей Шумов, вступая в члены подпольной комсомольско-молодежной группы города Любимова, даю торжественную клятву, что буду, не щадя своей жизни, выполнять задания партизанского штаба, собирать сведения разведывательного характера. Я клянусь, что отдам все силы на борьбу с немецко-фашистскими захватчиками и, если буду арестован, не выдам товарищей и погибну гордо, как подобает комсомольцу. Если же я нарушу эту торжественную клятву, пусть постигнет меня суровая кара и презрение всех советских людей. К сему — Орел".
— Почему ты подписался Орел? — шепотом спросила Зина, стоявшая, прижавшись к Шуре, широко открыв глаза, в которых отражалось багровое пламя факела.
— В отряде не должны знать наших фамилий! — ответил Алешка. — И вы все тоже придумайте для себя условные клички.
— Я подпишусь Огонь! — мечтательно сказал Женька.
— А я Руслан! — раздался бас Антипова.
— Нет, а я знаете как? — смущенно проговорила Шура. — Пусть моя кличка будет Победа! Можно, Алеша?..
При колеблющемся свете факела они написали клятвы единственной ручкой, которую захватил из дому Женя, по очереди обмакивая ее в чернильницу, в которую была налита разведенная водой сажа. Потом каждый прочел вслух клятву, а остальные, выстроившись в шеренгу, стояли плечом к плечу и молча слушали вздрагивающий от волнения голос товарища. Тоня несколько раз принималась читать, но не могла, ее душили слезы. Она махнула рукой и сдавленно сказала:
— Не знаю, что со мной делается!.. Я всех вас так люблю, так люблю, милые мальчишки!.. Вы не подумайте, что я плачу… Это от счастья, честное слово! Потому что все-таки они, сволочи, ничего не смогли с нами сделать! Ничего!.. Вот мы стоим здесь все… Комсомольцы, советские люди, и нет такой силы… Вы меня простите! — Она всхлипнула, но тотчас же строго нахмурилась и закусила губы.
А Толя написал всего несколько слов и прочитал, ни на кого не глядя, с сумрачным, злым лицом:
— "Клянусь убивать немецких гадов, пока буду жив! И живой им в руки не дамся! Последнюю пулю оставлю для себя! Если нарушу слово, расстреляйте! Руслан!"
— Поздравляю вас, товарищи! — строго и торжественно сказал Алешка, вынув факел из щели в стене, куда тот был вставлен, и подняв высоко над головой. — Теперь наши жизни принадлежат не нам!.. Завтра вы получите оружие. Берегите, с собой не носите, лучше спрячьте в такое место, откуда в случае нужды можно было бы быстро достать. Собираться вместе больше не будем. Ходить друг к другу тоже. Сами ничего не предпринимайте. Это категорически запрещается. Будете выполнять распоряжения партизанского штаба и подпольного горкома партии. Ну вот, пока, кажется, все! Можно расходиться. Остаются Антипов и Зина. Для них есть задание!
Асфальтированный дворик был освещен электрическим фонарем. Зная, что если часовой заметит его, тут же без разговоров застрелит, Антипов, как ящерица, на животе прополз по двору и притаился под железной лестницей, которая вела на второй этаж, где был вход в будку киномеханика. Отдышавшись, Толя осторожно полез по ступенькам. Тело стало легким и как будто невесомым, сердце билось редко и сильно. Когда он уже был у цели, ступенька громко звякнула. Антипов, затаив дыхание, прижался к стене. Скосив глаза, он увидел часового, вышедшего из будки. Солдат медленно повел дулом автомата. Постояв, он снова скрылся в будке.
Дверь была заколочена. Толя долго, ломая ногти, пытался открыть ее, но тщетно. Обессилев, он присел на узкую железную площадку и стал думать, как проникнуть в здание. Вот если бы можно было отвлечь внимание часового и тем временем сразу сильным рывком распахнуть дверь! Но как отвлечь? Увидев под ногой осколок кирпича, неведомо как попавший на площадку второго этажа, Антипов вдруг вспомнил одну хитрость, которую применяли мальчишки, когда играли в прятки. Чтобы заставить отойти от кона того, кто "водил", ребята бросали в кусты палку или камень. Раздавался громкий шорох, "водящий" бежал на шум, а в это время к кону мчались мальчишки, оглушительно крича:
— Палочка- выручалочка, выручи меня!
…"Ну, выручай, палочка!" — усмехнулся Толя, схватил кирпич и, тщательно прицелившись, швырнул в будку. Кирпич упал в точности так, как рассчитал Антипов, — шагах в пяти от будки, в заросли обнаженного, колючего шиповника. Часовой в ту же секунду выскочил. Тишину прорезала длинная автоматная очередь. Толя не терял времени. Он изо всех сил дернул дверь, та с треском распахнулась. Антипов очутился в темной камере киномеханика. Снаружи все еще раздавались выстрелы, затем послышались крики выбежавших из клуба солдат. Они минут десять шарили в кустах, беспорядочно стреляли, в конце концов угомонились и разошлись. Все стихло. Тогда Толя привстал.
Его глаза привыкли к темноте, и он увидел три маленьких квадратных окошечка и сломанный покосившийся киноаппарат. Выглянув в окно, Антипов невольно отступил. Внизу был зрительный зал. Вместо кресел виднелись складные алюминиевые койки. Они стояли правильными рядами, там спали немцы. Кинотеатр был освещен синей лампой, возле которой дремал дежурный. Пробраться через зал было нельзя. Попасть на сцену Антипов мог только через чердак. На потолке в камере киномеханика он увидел квадратное вентиляционное отверстие. Взобравшись на аппарат, осторожно отвинтил металлическую решетку и влез на чердак, пробежал по пыльной квадратной балке, тянувшейся через все здание, и по железному тросу, на котором висела декорация, спустился на сцену. Занавес немцы сорвали, и Антипов видел спящих солдат и дежурного, клевавшего носом. В дальнем углу зала трое немцев при свете карманного фонарика играли в карты.
Знамя оказалось на месте. Оно, правда, валялось на полу и было засыпано обвалившейся штукатуркой, но Толя нашел его сразу. Сорвав с древка, он обмотал полотнище вокруг тела, сверху снова надел куртку и по тому же тросу выбрался на чердак. Дневальному достаточно было оглянуться, чтобы увидеть его, но, на Толино счастье, немец спал…
Прошло больше часа, ребята уже начали беспокоиться. Они встретили Толю радостными возгласами. Факел почти догорел и больше дымил, чем светил.
— Вот! — сказал Толя, сняв телогрейку и разворачивая знамя.
— Где ты достал? — восхищенно спросила Зина, нежно поглаживая рукой мягкий бархат.
Все поздравляли Антипова и просили рассказать, как он сумел так ловко все сделать; один Алешка молчал, глядя на Толю задумчиво и ласково. А когда ребята разошлись, Алеша негромко произнес:
— Если мне доведется увидеть когда-нибудь Аню Егорову, я обязательно расскажу ей… Чтобы она поняла, какую ошибку сделала в тот день… Мы до войны часто ошибались. Не умели в людях разбираться. Если бы знала Аня, что Иванцов через несколько месяцев фашистскую форму наденет, а ты ради того, чтобы спасти знамя, жизни не пожалеешь… А ведь уже тогда вполне можно было понять, какой человек Иванцов, а какой ты! Ей-богу! И после войны мы этому научимся, вот посмотришь!.. Научимся не бояться красивых фраз и глядеть, что у человека внутри!
Ребята и девушки молча слушали Алексея Шумова. Они знали его с детства и теперь с удивлением спрашивали себя: когда он успел так измениться? Он стоял перед ними с пылающим факелом в правой руке, высокий, тонкий, с юношескими, еще не вполне развившимися плечами, но с полным энергии и сдержанной силы лицом зрелого мужчины. Голос его окреп, в нем зазвенели незнакомые ребятам стальные, несгибаемые нотки, и весь он был, как тугая пружина. И, глядя на него, комсомольцы как-то яснее ощутили, что отныне у них существует настоящая подпольная организация и есть настоящий, опытный и храбрый командир, которому спокойно можно доверить свои жизни.
— Знаете, ребята, чего нам не хватает? — вдруг сказала Зина, и все посмотрели на нее. — У нас нет собственного, боевого знамени! А ведь разве можно без знамени? По-моему, никак нельзя!
— Да, пожалуй, ты права! — согласился Алешка. — Но где же его взять? Может быть, просто сшить самим? Достать где-нибудь кумач и сшить!
— Зачем? — вдруг громко возразил Анатолий. Он вдруг заволновался, на щеках выступили пятна, глаза заблестели. — Знамя будет! Не какое-нибудь, а самое настоящее!.. Вы, пожалуйста, не расходитесь. Подождите здесь. Я через полчаса вернусь… Нет, через час! Но вы обязательно дождитесь, ладно?