— Я бы могла мимо часового! — нерешительно сказала Шура, когда они прошли площадь и приближались к Алешиному дому. — Но только это лучше сделать не вечером, а утром, чтобы меньше было подозрений. И если ты мне поручишь, я подожгу церковь.
Шурин голос был таким спокойным, словно речь шла о чем-то обыденном. Это поразило Алешку. Он остановился и заглянул девушке в глаза.
— Ну да! — кивнула она. — Почему ты удивился? У меня есть план. Вот, послушай! — И Шура не спеша, стараясь, чтобы он все понял, объяснила Леше, как можно обмануть часового.
— Придумала ты, конечно, здорово! — вынужден был он признать. — Но только… Нет, как хочешь, я не могу допустить, чтобы ты так рисковала! Что будет, если он вздумает тебя обыскать? Нет, нет!
Они стояли у калитки. В конце переулка показался патруль. Заскрипел снег. Блеснули автоматы.
— Ну что ж, — ответила Шура. — Тогда прощай. Я не знала, что ты эгоист!
— Что-о? — отступил Шумов. Он был изумлен. Так девушка еще никогда с ним не разговаривала. Ее голос стал чужим, ломким. Глаза незнакомо сощурились.
— Да, да! Ты только о себе заботишься! Не хочешь волноваться! А для меня опаснее дома сидеть! Какое ты имеешь право запрещать?.. Ты мне не доверяешь, да?
— Не в этом дело! — попытался объяснить Алеша, но она не слушала. Он растерянно погладил Шуру по рукаву, уже соглашаясь. — Ну, хорошо. Я буду тебя страховать. Залезу на крышу соседнего дома и если часовой к тебе пристанет, я его застрелю! Пока за мной погонятся, ты успеешь уйти!
— Хорошо! — просияла Шура и вдруг испуганно схватила Лешу за рукав. — Уже пять минут девятого! Немцы идут! Скорее!
Они поспешно вошли во двор и захлопнули калитку. Один из солдат, проходя мимо, погрозил автоматом. Бабушка напоила их чаем, а позднее Шура огородами пробралась домой. Алешка проводил ее. Прощаясь, они условились встретиться рано утром в подвале у Жени.
…Алешка, спустившись в подвал, не узнал Шуру, и даже шарахнулся в сторону, увидев сгорбленную старуху в тряпье, с деревянной клюкой и маленькой котомкой за плечами.
— Здорово! — наконец пробормотал он.
— Тол положи в котомку! — скомандовала Шура. — Туда же и шнур. Только оберни тряпками или полотенцем, чтоб острые углы не торчали.
— А как мама? — спросил Шумов, доставая из тайника тол. — Врач-то был у вас?
— Был, как же! — ответила девушка. — Такой добрый, заботливый! Долго осматривал, потом стал рецепт писать. Писал-писал, вдруг как вскочит и хлопнет себя по лбу: "Аптеки-то теперь нет! Что же я зря бумагу трачу!" Мы приуныли, а он говорит: "Приходите завтра ко мне в госпиталь, я сам лекарство приготовлю". Ушел и денег не взял!
— Какая же болезнь у Веры Петровны?
— Название больно мудреное! — вздохнула Шура. — Какое-то, что ли, реактивное состояние… Доктор сказал, она поправится. Нужен покой!..
Разговаривали, как обычно, но за словами была пропасть, в которую каждый из них страшился заглянуть. Они говорили и боялись молчать. Тишина заставляла думать о том, что им предстояло. Утро было пасмурное, теплое. Медленно падал снег. Он облепил Шуру, и та стояла, похожая на снежную бабу. Алеша бережно стряхнул снег варежкой и, не глядя на девушку, сказал:
— Тут мы разойдемся, ты помни, что я буду на крыше. И не бойся!
— Я не боюсь! — ответила Шура, но когда он пожал ей руку и отвернулся, она со страхом окликнула: — Алешенька!.. Нет, ничего! Я так…
Он не стал смотреть вслед, боясь, что не выдержит и вернет ее. Алеша побежал к двухэтажному кирпичному дому, стоявшему на углу проспекта Лермонтова, как раз напротив церкви, взобрался по пожарной лестнице на крышу и, открыв слуховое окно, присел на чердаке. Паперть и часовой в зеленой шинели были под ним. Он протер стекло, достал пистолет, подаренный Золотаревым, и, устроив локоть поудобнее на переплете окна, тщательно прицелился. Он хотел заранее привыкнуть к цели, определить расстояние и рассчитать траекторию полета пули, чтобы, когда будет нужно, не промахнуться.
Было тихо. Шумов ясно слышал скрип снега под сапогами солдата. К церкви подошла дряхлая старуха в черном платке, с клюкой, и, точно не замечая часового, стала подниматься по ступеням. Солдат шагнул навстречу, преградил путь.
— Хальт!
— Помолиться пусти, сынок! — зашамкала старуха, отбивая земные поклоны и крестясь. — За упокой дочери моей, новопреставленной рабы божией Натальи поставить свечку господу нашему Иисусу!
Услышав имя Иисуса, немец отступил. Это был уже пожилой солдат, очевидно верующий, и он явно не знал, что делать с настойчивой старухой, которая упрямо стремилась пройти в храм. Алешка взмок от напряжения. "Ну! — не слыша своего голоса, шептал он. — Ну же". И пистолет в руке стал горячим. Наконец солдат пожал плечами и махнул рукой. Старуха еще раз низко поклонилась и с неожиданной быстротой юркнула в церковь.
Шумов перевел дыхание и вытер пот. Минуты тянулись медленно. Часовой подошел к двери и, вытянув шею, стал вглядываться внутрь. Очевидно, он не увидел старуху, потому что с беспокойством осмотрелся по сторонам и решительно направился в церковь. "Может быть, Шура как раз поджигает шнур!" — мелькнуло у Алеши. Он выстрелил в часового раньше, чем обдумал свой поступок. Солдат удивленно оглянулся, лицо его исказилось. Уронив автомат, который со стуком упал на снег, он медленно опустился на паперть.
Леша бросился к лестнице, но вернулся на чердак. На улицу выходить нельзя. Там поймают, здесь безопаснее.
Никто не видел, откуда последовал выстрел. Шумов хотел выглянуть из окна, но в эту секунду перед глазами блеснул желтый свет, воздушная волна мягко толкнула в лицо; церковь бесшумно, точно в немом кино, стала оседать. Колокольня наклонилась и начала падать, сначала лениво, нерешительно, затем, как град, хлынули кирпичи. Грохот взрыва поглотил вопли сбежавшихся на выстрел немцев. Алеша не удержался на ногах и, ударившись виском о деревянную балку, упал.
ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА
Пробираясь между койками, стоявшими в коридоре, Лида вспоминала удивленное, холодное лицо Шумова. Ей было так обидно, что хотелось плакать, но плакать она не могла, а была обязана улыбаться, чтобы у раненых немецких солдат не испортилось настроение. Такова была инструкция, подписанная майором медицинской службы господином Юнге. Это называлось заботой персонала о моральном состоянии германской армии…
В коридоре сильно пахло карболкой, лекарствами и еще чем-то душным и неприятным. Такой запах всегда бывает в тех местах, где находятся тяжело больные люди. Некоторые раненые метались на кроватях, стонали и быстро, неразборчиво бормотали на чужом, непонятном языке. Другие, подвинув койки, играли в карты, третьи бесцельно слонялись, шаркая тапочками, по коридору. Никто не обращал на Лиду внимания, будто ее тут и не было. Первые дни девушка была очень довольна, что ее не замечают, затем поняла, что немцы просто считают ее низшим существом. Лида убирала постели, а они толкались и не оборачивались, словно задели шкаф или тумбочку. Она делала уколы солдатам, а те смотрели в сторону или разговаривали с соседом, точно укол производился неодушевленным автоматом. Лида кормила с ложки тяжелораненого, умирающего немца, а он глотал с каменным лицом, а когда уставал, грубо отталкивал ее ногой. И весь день она суетилась, некогда было присесть. Все вертелось перед глазами: кровати, инструменты, больные. Она не могла выбрать минутки, чтобы подумать, зачем нужна эта работа и кому от нее польза.
Но однажды Лида случайно увидела, как к немецкому ефрейтору, отличавшемуся веселым, беззлобным характером и даже улыбавшемуся ей иногда, пришли два офицера и торжественно поздравили его с награждением Железным крестом. Они прикрепили крест к нательной рубахе, а ефрейтор растроганно улыбался. Доктор Соболь, оказавшийся рядом, пробормотал:
— Они сказали: "Это тебе за то, что в последнем бою ты убил пятерых русских солдат!" А он ответил: "В следующий раз постараюсь продолжить счет!" И он его продолжит, будьте уверены, раз мы поставили его на ноги!..
Не взглянув на Лиду, Марк Андревич ушел, но ей стало страшно. В самом деле, в один прекрасный день дойдет до того, что она сделает перевязку убийце своего отца. Тогда-то и возникла у Лиды мысль, что нужно каким-то образом бороться против фашистов.
Вечером, когда к ней пришел Иванцов, Лида обратилась к нему с просьбой помочь связаться с теми людьми, которые послали его работать в полицию. Иванцов сперва не понял, а когда сообразил, расхохотался.
Молодая женщина смотрела на него со страхом и недоумением. Тогда он стал серьезным и ответил, что в ее услугах пока никто не нуждается, борьба с немцами не игрушки, а серьезное дело! Лида настаивала. Иванцов поцеловал ее и обещал, что, так и быть, поговорит с кем нужно. Через неделю она напомнила об обещании. "Я просто забыл тебе сказать! — ответил он, потирая брови. — Я уже разговаривал с руководством. Ответ отрицательный. Когда ты понадобишься, тебя позовут!"
Лида не стала продолжать этот разговор, но решила, что сама без всякой помощи свяжется с нужными людьми. "Это просто нелепо! — упрямо думала она. — Никто не имеет права запретить мне, если я хочу, помогать партизанам!" Отказ Иванцова она приписала тому, что он заботится о ней, не желает подвергать риску.
Они встречались не так уж часто. Иванцов приходил раза три в неделю, остальные дни ночевал в полиции, где, как он объяснил, по ночам тайно снимает копии с секретных документов. Если бы Лида была опытнее и умела разбираться в психологии людей, она бы давно догадалась, что Иванцов ее обманывает. Слишком веселым и беззаботным бывал он, приходя из полиции. Чересчур часто говорил о себе, о своей карьере и туманно обещал Лиде какую-то райскую жизнь и никогда не упоминал о подпольной работе, о том, что ненавидит фашистов и как тяжело ему среди них… Но Лида выросла в искусственной обстановке, не была близко знакома с коммунистами, комсомольцами, настоящими патриотами, и потому поведение Дмитрия не казалось ей странным. Кроме того, она любила его, он был выше подозрений!