Крыловы остались в Любимове случайно. Пелагея Викторовна заболела крупозным воспалением легких, везти ее было опасно, и Петр Романович скрепя сердце отказался выехать. Его убеждали, что он сильно рискует, но старик только махнул рукой: "Жизнь мы оба уже прожили. Чего нам бояться!" И действительно, первое время их не трогали. Немцы не знали, что Крылов старый коммунист, и не обращали на него внимания. Но Петр Романович понимал, что рано или поздно за ним придут… Он не ошибся! И когда в дверь замолотили приклады, он подошел к жене, которая лежала в постели, и, наклонившись к ней, грустно сказал:
— Ну, вот и все, Полюшка! Это по нашу душу… Идти-то сможешь?
— Нет, Петя, не смогу! — виновато ответила жена. — Ты, Петя, поцелуй меня и обними, потому что вряд ли еще мы свидимся…
Старики поцеловались, а дверь трещала и выгибалась. Тогда Петр Романович, достав из кармана старый браунинг, подаренный еще двадцать лет тому назад самим Буденным, взвел предохранитель и спросил жену:
— Как быть, Поленька? Отстреливаться до последнего или открыть? Боюсь, мучить тебя будут, если пораню кого-нибудь из них!
— Стреляй, Петя, стреляй! — попыталась привстать, но не смогла, упала на подушку Пелагея Викторовна. — А как же! Обязательно до последнего! А я… Я вот посмотрю на тебя, сокола моего!..
— Ну, Поля! — тихо сказал Крылов.
— Ну, Петя! — одними губами улыбнулась жена.
И Петр Романович, привычным движением дослав в ствол патрон, выстрелил в дверь. Он не прятался, когда полицейские с криками ворвались в комнату, а стоял перед ними и спокойно, хладнокровно стрелял в упор. Четыре раза успел он выстрелить, и четырех полицаев ранил, а когда выбили из руки браунинг и Крылова схватили, негромко стукнул еще один выстрел. Начальник полиции Лаенко, который был сзади и командовал операцией, вдруг упал как подкошенный, не успев даже вскрикнуть, а Иванцов поспешно спрятал пистолет, воровато оглянувшись, не заметил ли кто-нибудь, что произошло. Но полицейские, столпившиеся в темной комнатушке, ничего не слышали. Только один из них, а именно Дорошев, быстро обернулся и расширенными глазами посмотрел на Иванцова. Но Дорошева Иванцов не боялся.
Он ликовал. Он никогда не ожидал такой необыкновенной, сказочной удачи!
И когда, уложив раненых и убитых на машину, они поехали обратно в полицию, он даже с некоторым сочувствием смотрел на угрюмого, но по-прежнему спокойного Крылова, и в глубине души испытывал к нему что-то похожее на уважение… Пелагею Викторовну полицаи оставили в покое — и так еле дышала. Они с угрозой косились на Крылова, взбешенные тем, что он ранил их товарищей, но Иванцов строго следил, чтобы старика никто не трогал. План его еще не был завершен… Дорошев сидел рядом и молчал. Когда подъезжали к полиции, он негромко, глядя в сторону, проронил:
— Да!.. Освободилась должность начальника-то!..
Прекрасно его поняв, Иванцов небрежно ответил:
— Вот ты ее и займешь!
— Я?
— Да, ты! Я сам порекомендую тебя фон Бенкендорфу!
Они заглянули друг другу в глаза и отвернулись. Общий язык был найден. Впрочем, Иванцов с самого начала знал, что столкуется с Дорошевым.
Оказавшись с глазу на глаз с Крыловым, Иванцов долго молчал. Он не спешил начинать допрос. Петр Романович сидел, безучастно уронив руки, и смотрел в окно, словно хотел попрощаться с родным городом.
Иванцов был следователем не очень опытным, но прекрасно понимал, что из такого человека, как Крылов, силой не выжмешь ни одного слова. Могла помочь лишь хитрость. И он решил схитрить, сделав вид, что хочет поговорить откровенно, начистоту.
— Такое дело, Петр Романович! Если я скажу, что желаю вам добра, вы не поверите. И не надо, не верьте! Но вы коммунист. И выслушайте меня как коммунист.
Крылов шевельнулся.
— Вы застрелили двух и ранили двух полицейских, — продолжал Иванцов. — Кроме того, убит начальник полиции Лаенко. Убил его я, и вы это, должно быть, заметили, но все равно эту смерть отнесут тоже на ваш счет. Спастись невозможно. Вас расстреляют. Единственно, о чем я могу позаботиться, это о том, чтобы вас не подвергали пыткам и не трогали вашу супругу. Но вы должны кое-что сделать! Нет, нет! Я не требую предательства. Я прошу, чтобы вы совершили патриотический поступок!
Крылов молчал, никак не показывая, что слышит эту речь.
— Фон Бенкендорф поднял на ноги всю полицию! Он хочет найти людей, взорвавших электростанцию и церковь. Он будет искать до тех пор, пока не арестует всех патриотов в городе. И я бессилен помешать. Но если вы дадите показания в том духе, что вы лично все это совершили по заданию партизан, то поиски, очевидно, будут прекращены и подпольная организация сохранена! А вам и так и эдак погибать.
— Кто вы? — отрывисто спросил Крылов, не глядя на следователя.
— Неважно! — быстро ответил Иванцов, понимая, что любая ложь была бы немедленно раскрыта. — Какие побуждения мной руководят, не имеет значения! У меня своя собственная цель. Что вам до нее! Но вы согласны навести гестапо на ложный след?
— На человеческих жизнях, как на клавишах играешь! — сказал Крылов. — Вижу тебя насквозь! Но я согласен!
…План был разыгран, как по нотам. Объективно Крылов своими показаниями помог подпольщикам, но он также помог и Иванцову заслужить благосклонность фон Бенкендорфа. Так иногда причудливо сплетаются в жизни обстоятельства.
Следователь сдержал слово — Крылова не избивали. Подписанные им показания Иванцов отвез к Бенкендорфу, и тот наложил лаконичную резолюцию: "Расстрелять!"
Петр Романович был расстрелян вечером, во дворе. Он попросил не завязывать ему глаза и смотрел в лицо Дорошеву, пока тот тщательно прицеливался из автомата. Опустив автомат, Дорошев с усмешкой спросил:
— Смутить думаешь меня?
Петр Романович, не ответив, смотрел все так же неподвижно и яростно. Дорошев еще раз прицелился, потом прислонил автомат к забору и стал сворачивать цигарку. Руки его заметно дрожали. Иванцов, глядевший из окна, рывком задернул занавеску, подошел к столу и достал из ящика бутылку водки. Когда поднес полный стакан ко рту, грянул одинокий выстрел. Иванцов поперхнулся, водка выплеснулась на стол…
В коридоре послышался шум. В черной рамке дверей вырос майор фон Бенкендорф. Он был великолепен: в шуршащем, мышиного цвета плаще, сверкающих сапогах, твердой фуражке с высокой тульей, тугих перчатках. Его вытянутое лицо было румяным и бодрым, поблескивали ровные, белые зубы, только глаза оставались как будто замороженными. Он был так чисто вымыт и вычищен, что появление его здесь, в заплеванной, душной и полутемной комнате полиции, показалось необыкновенно торжественным и значительным. Он, не снимая перчаток, подал руку Иванцову и тотчас же отдернул:
— Господин следователь, я доволен вами! — Голос его звучал безжизненно, точно из граммофонной трубы. — С сегодняшнего дня вы назначены старшим следователем любимовской полиции с соответствующим увеличением вознаграждения. Прошу показать дела, находящиеся в настоящее время в вашем производстве.
Фон Бенкендорф пробыл недолго. Иванцов сумел сказать несколько слов о том, что в должности начальника полиции желательно было бы видеть старательного полицейского Дорошева.
Майор, попыхивая сигаретой, понимающе глядел на старшего следователя. На секунду Иванцову пришло в голову, что Бенкендорф догадывается о том, какую роль он сыграл в убийстве Лаенко. Ему стало страшно, снова затошнило, как в ту минуту, когда смотрел из окна на расстрел Крылова. Но майор был ровен, доброжелателен, и Иванцов успокоился. Он даже обнаглел до такой степени, что попросил разрешения устроить торжественные похороны Лаенко, как он сказал, "для того, чтобы произвести соответствующее впечатление на жителей". Майор небрежно махнул рукой, явно не придавая этому значения, и, вставая из-за стола, где они разбирали папки с "делами", сказал:
— Прощайте, господин Иванцов! Со всеми возникающими у вас затруднениями приходите прямо ко мне. Я надеюсь, мы с вами сработаемся.
Старший следователь был очарован любезностью фон Бенкендорфа и приписал ее тому, что он, Иванцов, понравился майору. Но дело было в другом. Бенкендорф ни на минуту не забывал, что ему предстоит карьера политического деятеля. Он по-прежнему верил в свои новые методы усмирения русских людей. События, правда, развивались не совсем так, как он предполагал, но как всякий самоуверенный и недалекий человек, майор был убежден, что это обстоятельство не может бросить тень на его методы. Иванцов заинтересовал фон Бенкендорфа не как отдельная личность, а как своеобразное явление, которое было, по его мнению, типичным в условиях войны и оккупации. На таких людей, как старший следователь, с его небольшим, но вполне достаточным для русского образованием, беспринципностью, жестокостью и страстью к обогащению и рассчитывал опираться фон Бенкендорф, когда немцы уйдут и он станет государственным деятелем. Так думал майор и решил заранее изучать этот тип русских людей, чтобы в дальнейшем быстрее находить к ним подход… Но Иванцов, который всего этого, понятно, не знал, уверился, что теперь-то его положение окончательно упрочилось, ибо он заслужил благосклонность самого коменданта!..
Иванцов был очень доволен своей сообразительностью и хитростью, которые помогли одним ударом восстановить репутацию и расправиться с врагом. И ему очень хотелось поделиться с кем-нибудь своим успехом. Но поделиться было не с кем.
…Опьянение понемногу проходило. В горле пересохло. Пошатываясь, Иванцов встал с дивана и нащупал в буфете графин. Рядом с графином зашуршал какой-то сверток. Дмитрий распустил бечевку и увидел склянки и коробочки с лекарствами. Он догадался, что Лида утащила их из госпиталя, и забеспокоился: "Для чего ей понадобилось? А что, если она действительно связалась с партизанами?" Подойдя к кровати, он долго смотрел на спокойное, усталое лицо спящей, на ее плечи, с которых сползло одеяло, растрепавшиеся золотистые волосы, на темные, словно подкрашенные синькой веки, и в душе вдруг шевельнулась непривычная нежность. Он ощутил, что Лида дорога ему, как единственный близкий человек, и решил завтра же поговорить с нею, осторожно выведать, зачем ей эти лекарства, и не допустить, чтобы она завела какое-нибудь опасное знакомство!..