— Советская власть! — ответил юноша и протянул красноармейцу автомат. — На-ка вот, возьми! А ты думал как? Нет Советской власти? Ого, брат! Она тыщу лет стоять будет!
Круглов молча прислушивался к разговору. У него не было желания принять в нем участия. Им снова овладело тупое безразличие. Он сидел на пеньке, вытянув больную ногу, которая распухла до бедра и стала тяжелой, как свинец. Ему не хотелось шевелиться, думать. Падавший пушистыми хлопьями снег накрыл его сгорбленную спину толстым ковром.
После того как юноши ушли, Дробот наломал веток и разжег небольшой костер. Красноармейцы сгрудились вокруг огня. От шинелей повалил густой белый пар. Согревшись, Круглов вскарабкался наверх. Он присел за деревом и взглянул в ту сторону, где на горизонте угадывался город. Можно было различить отдельные строения… Круглову показалось, что он видит свой дом. Ну да, конечно, это было оно, одноэтажное, с красной черепичной крышей здание, родное гнездо, чудом сохранившееся в военной буре! Из высокой трубы поднимался еле заметный дымок. Там топилась печь. Печь? Но тогда, значит, его семья не эвакуировалась? Круглов вскочил, но снова сел. Как же он не сообразил. Это могли быть немцы.
Круглов вернулся к костру. Но ему не сиделось. И когда стемнело, он снова выбрался из оврага и с тоской уставился на город. Какое-то шестое чувство подсказывало, что он напрасно медлит. В доме не немцы, а жена и сын. Они ждут его, а он колеблется!.. Нет, он непременно должен взглянуть. Только взглянуть! Он будет осторожным! Совсем не обязательно сообщать Дроботу о своем уходе! В конце концов, ничто не связывает Круглова с этими людьми!.. Пусть они, если хотят, идут в партизанский отряд. Там их снова ждет война, лишения, может быть, смерть. А с него хватит! Здесь рядом жена и милый сердцу домашний уют! Нечего медлить! Оглянувшись и убедившись, что никто не обращает на него внимания, Круглов двинулся в путь.
Он хорошо знал дорогу и уверенно ковылял в темноте, волоча тяжелую ногу и опираясь на толстый сук, отломанный от дерева. Он заранее представлял себе, как пройдет по знакомому переулку, поднимется на крыльцо, постучит в дверь. Но дальше воображение было бессильно. Как ни старался, он не мог вызвать образа Оли. Возникали бесформенные видения, которые быстро таяли… Наконец Круглов вошел в город. Можно только удивляться тому, что его не задержали немцы. Вид у него был такой, что ни один солдат не прошел бы мимо. Но, на его счастье, улицы были пустынны. И лишь возле самого дома из-за угла внезапно выросли два солдата с автоматами на шеях. Они еще не видели Круглова, но через секунду могли заметить. У него не было времени думать. Он прыгнул в открытый канализационный люк, черневший под ногами, пролетел несколько метров в темноте и упал в густую, зловонную жижу, больно подвернув здоровую ногу.
Трудно было сказать, сколько времени он пробарахтался в колодце. Круглов задыхался, тщетно пытаясь уцепиться за гладкую стенку. Наконец ему удалось ухватиться за железную скобу. Подтянувшись, он выбрался наверх и прошел те несколько шагов, которые отделяли его от дома. Он распахнул калитку, подошел к заваленному снегом крыльцу и тут, поскользнувшись, на обледеневшей ступеньке, упал. Он подполз к двери и постучал слабеющей рукой. Какую ужасную глупость он сделал! Что, если здесь все-таки немцы? В коридоре послышались шаги. Звякнула щеколда.
— Оля! — шепотом сказал Круглов и всхлипнул.
ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА
В начале марта Лиду на улице остановила худая, плохо одетая женщина и, пугливо оглянувшись, вполголоса попросила уделить ей пять минут для важного разговора. У Лиды только что окончилось дежурство. Она устала и была голодна. Мельком окинув взглядом незнакомку и решив, что та хочет попросить милостыню, Лида ответила, что у нее с собой ничего нет, она ничем не может помочь. Удивленно подняв светлые брови, женщина сказала, что ей не нужна такого рода помощь.
— Неужели ты меня не узнала?
Лида схватила незнакомку за плечи и впилась взглядом в изможденное, покрытое морщинами лицо.
— Ольга! — удивленно прошептала Лида. — Я была уверена, что ты уехала!.. Что с тобой? Ты больна?
Ольге Васильевне Барановой, по мужу Кругловой, в общем повезло. Немцы ее не тронули, хотя ограбили, и она осталась хозяйкой в доме. Солдаты не поселились у нее, должно быть оттого, что дом стоял на окраине города, далеко от центра.
Ольга Васильевна, миловидная женщина двадцати лет, с продолговатым, белым лицом и карими, добрыми глазами, боялась выходить на улицу и не выпускала сына. Даже за водой к колодцу выбегала украдкой, поздно вечером, закутав голову черным платком. У Кругловой оставалось немного продуктов. Она надеялась, не показываясь на глаза оккупантам, дождаться возвращения советских войск.
А в том, что Красная Армия в конце концов разгромит фашистов, Ольга Васильевна ни минуты не сомневалась. Да и как могла она не верить этому? Покойный отец прослужил в армии всю жизнь и вышел в отставку полковником. Старик часто рассказывал дочери о гражданской войне, о сражениях, в которых ему довелось принять участие. Рано Ольга научилась понимать, что Красная Армия коренным образом отличается от других армий тем, что каждый ее боец, так же как командир, хорошо знает, за что сражается. Эта армия непобедима потому, что тесно связана с народом!
В детстве Ольга подолгу жила с отцом в воинских подразделениях. Она была знакома с бытом красноармейцев, присутствовала на их занятиях. Армия была для нее родным домом. И когда отец вышел в отставку и они переехали в Любимово, девушка долгое время не могла привыкнуть к "штатской" обстановке.
Ольга Васильевна знала, что мужа должны скоро призвать в армию, и гордилась этим. Она любила его, боясь за него, но не хотела, чтобы отсрочка от призыва, которой он добился, продолжалась долго. Он обязан быть там, где все… Она твердо знала, что успехи немцев не могут быть прочными и длительными! Вся ее жизнь подтверждала это.
Но оккупация затянулась. Наступила зима, ударили морозы. Целыми днями сидела Ольга Васильевна в нетопленном доме, прижав к себе простуженного, кашляющего ребенка. Малыш просил есть, он был голоден, а она не могла накормить его. Запасы пришли к концу. Нечем было даже истопить печь. Тогда Круглова поплотнее закуталась в платок, велела сыну не вставать с кроватки, куда уложила его перед уходом, и отправилась искать еду и топливо. Она отыскала за городом занесенные снегом огороды и раскапывала мерзлую землю голыми, распухшими пальцами, выковыривая неубранную в этом году, мороженую картошку. Она каждый день спускалась к реке и столовым ножом срезала обледеневшие кусты, которые затем тащила домой…
В тот день, когда пришел муж, Ольга Васильевна была больна. Она лежала на кровати, прижав к себе ослабевшего, притихшего мальчугана, и была не в силах встать. Появление среди ночи мокрого, выпачканного нечистотами, раненого мужа лучше всяких лекарств поставило ее на ноги. Теперь она должна была спасти не только сына, но и его. С лихорадочным румянцем на запавших щеках Ольга Васильевна растапливала печь, кипятила воду, резала ножницами простыню. К утру инженер, чисто вымытый, в свежем белье, с умело перевязанной ногой лежал на кровати и ровно дышал. Он, наконец, уснул. На его бледных губах застыла счастливая улыбка. А Ольга Васильевна, обняв прижавшегося к ней сына, судорожно всхлипывала. Напряжение оказалось ей не по силам…
Первые дни супруги были так счастливы, что забыли о войне, о немцах. Они самозабвенно возились с повеселевшим Мишуткой, ощущая себя молодыми и полными сил. На еду они, разумеется, обращали мало внимания. Мороженая картошка вполне их устраивала. Разве до этого им было? Им неожиданно улыбнулась суровая и переменчивая военная судьба, и оба стремились полнее ощутить ее дары. Но однажды, они поссорились. Это произошло неожиданно; за минуту перед тем супруги с любовью смотрели друг на друга. Сергей Сергеевич рассказывал о своем чудесном освобождении из плена. Он дошел до того, как оказался в Сукремльском овраге, а затем бросил товарищей и поспешил домой.
— Как же ты никого не предупредил? — растерянно, с испугом спросила Ольга Васильевна. — Ведь они, наверно, потом тебя искали, беспокоились? Как ты мог так поступить, я не понимаю.
Женщина побледнела от волнения. Она словно просила мужа рассеять ее сомнения. Но Круглов вспыхнул. Он вскочил и, некрасиво выпятив небритый подбородок, истерически закричал:
— Пожалуйста, не упрекай! Тебе нужно сначала пережить то, что я, только тогда ты поймешь! Никому не сказал, потому что так было нужно! Я не обязан перед тобой отчитываться!..
Через несколько дней, подойдя к мужу, когда тот сосредоточенно вытряхивал из уголков вывернутого кармана последние крошки махорки, Ольга Васильевна тихо спросила:
— Что же дальше-то, Сережа?
Заклеивая языком краешек газетного листка, Круглов пожал плечами. Он прикурил, с наслаждением проглотил едкий дым. На его лице было написано полное блаженство. Он находился в тепле, в своем доме, рядом с женой и сыном — о чем ещё мог мечтать человек, побывавший в лапах у смерти? Но женщина ждала ответа. И, взглянув на нее, муж раздраженно швырнул драгоценную папироску на пол:
— Не понимаю, о чем ты спрашиваешь? Что ты, собственно, от меня хочешь?
Ольга не нашлась, что ответить. Она не ожидала, что муж так отнесется к вопросу. Хотелось поговорить с ним, как с близким человеком, обсудить создавшееся положение. Уже несколько дней она испытывала чувство стыда, словно делала тайком что-то запретное. Запретным было это безоблачное счастье. Какое право имела Ольга наслаждаться покоем в такое время? Жизнь мужа принадлежала не ей, а Родине. Он пришел, чтобы повидаться, живет уже полмесяца. А другие солдаты сражаются с фашистами. Круглов забыл о своем долге, и в этом виновата его жена! Своими ласками она расслабляет его и лишает мужества. Ольга должна заставить жалостливое бабье сердце замолчать и, не показывая тоски, без слез собрать мужа в опасный путь!.. Так она решила, подойдя к нему, но раздраженный голос мужа раскрыл ей глаза. Ольга Васильевна увидела, что он вовсе не хочет идти в партизанский отряд. Ему нравится жить дома, и никаких угрызений совести он не испытывает! Это было для нее ужасным открытием.