В этот день они несколько раз мирились и снова кричали друг на друга. Ольга плакала и убеждала его, и стыдила. Круглов бегал по комнате, хватаясь за голову и твердя, что в родном доме завелся враг, который желает его смерти. Поздно ночью, измученный и разбитый, он смирился, снова впав в то тупое безразличие, которое владело им на фронте. Крепко уснув рядом с плачущей женой, он проснулся поздно, молча оделся, позавтракал и не произнес ни слова, пока Ольга Васильевна собирала его в дорогу.
Она подняла Мишутку и поднесла к нему. Он небрежно и безразлично приложился к щеке ребенка. Его уже не было здесь. Лишь тело еще находилось в этом доме. Жена простилась с ним во дворе. Она приникла к нему, но когда подняла лицо, глаза были сухими и губы улыбались. Не хотела расстраивать.
— До свиданья, мой дорогой! — сказала Ольга Васильевна, умоляюще глядя на мужа. Может быть, в этот миг он станет снова таким, каким она его полюбила? Но Круглов спокойно и ровно ответил:
— До свиданья!
И они расстались.
Круглов шагал той же дорогой, по которой пришел домой. Все в нем как будто одеревенело. Раньше можно было хотя бы мечтать о семье, и эти думы облегчали тяжелую, фронтовую жизнь. Теперь же он лишился и этого последнего утешения. Оля, которую он так нежно любил, не поняла его! Она не поняла, как страшна война, и толкнула его на такую жизнь, о которой он не мог думать без содрогания. Ему хотелось спрятаться, а она не пожелала стать щитом. Он надеялся переждать бурю в теплой комнате, а она выгнала его! Эх Ольга, Ольга!.. В горле у Круглова защипало.
Он спустился в Сукремльский овраг и, усевшись на пень, опустил голову. Круглов не глядел по сторонам. Ему было все безразлично. Он не заметил коренастого мужчину в полушубке и юную девушку, наблюдавших за ним из-за деревьев. Связные долго изучали Круглова. Наконец Афанасий Посылков, которому о сержанте час тому назад рассказал Лисицын, подошел к инженеру.
— Здравствуйте! Кого вы ждете? Не меня ли?
— Вас! — равнодушно ответил Круглов, скользнув взглядом по кряжистой фигуре партизана. — Далеко нам идти? Впрочем, это все равно!..
ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ГЛАВА
Наступили теплые весенние дни. Тучи стелились над землей. Деревья были мокрые, черные. Влажный ветер трогал голые ветки. Дороги раскисли, звенели ручьи, но в глубине леса снег лежал нетронутой желтовато-грязной массой. Быстрая река Юра вспенилась, кинулась к обледеневшим берегам. Она и зимой не замерзала, а в апреле кипела, как в котле, швыряя в воздух тучи брызг и отгрызая огромные куски берегового льда. Недалеко от Любимова Юра широко разливалась, сдерживаемая высокой бетонной плотиной. Белая от пены вода кружила щепки и ветки, разбиваясь в мелкую пыль о массивные каменные быки.
По плотине, громыхая, день и ночь шли немецкие танки, самоходные орудия, автомашины, битком набитые солдатами. Они двигались к фронту, где выдыхалось предпринятое на этом участке наступление германской армии. Фашистское командование вводило в бой свежие резервы, но немецкие роты и батальоны словно в огромной мясорубке перемалывались под убийственным огнем советской артиллерии.
Любимовское шоссе было одной из тех жизненно важных артерий, по которым обескровленный организм немецкой армии получал добавочное питание. Асфальтированная дорога вилась по лесу, огибала глубокие овраги и, плотиной оседлав бурную реку, устремлялась на северо-восток. Вряд ли где-нибудь в ином месте так охраняли немцы шоссе, как здесь, в непосредственной близости к фронту. Они не без оснований опасались партизан, которые за минувшую зиму доставили оккупантам немало неприятностей. Немцы себя чувствовали в безопасности лишь за толстыми каменными стенами домов. С наступлением темноты они боялись отойти в сторону от своих танков, орудий и автомашин. Со страхом прислушиваясь к враждебной лесной тишине, сжимали потными руками скользкие приклады автоматов.
Целый батальон выделил комендант Любимова майор фон Бенкендорф для охраны дороги. Солдаты, вооруженные пулеметами, день и ночь сторожили плотину и шоссе. На обоих берегах Юры расхаживали часовые.
А Брянский лес встречал апрель так же, как год, пять, сто лет назад. Теплыми, черными ночами оседал между деревьями снег, а на рассвете стволы громко потрескивали от заморозков. И нетронутая, дикая тишина обнимала край зеркальных лесных озер и звериного бурелома.
Подпольный горком партии поручил Золотареву взорвать Сукремльскую плотину и таким образом нарушить движение по стратегическому шоссе. Выполнить это задание было очень нелегко. Положение осложнялось тем, что база партизанского отряда находилась от плотины на расстоянии семи десятков километров. Почти двое суток требовалось подрывникам для того, чтобы преодолеть это расстояние с тяжелым грузом тола. Подойдя к плотине, партизанам еще было необходимо осмотреться, все рассчитать, улучить момент для диверсии. Управиться за одну ночь они не могли. А днем негде было укрыться. Лес возле шоссе немцы давно вырубили, окрестности тщательно прочесывались.
Но все препятствия не смущали опытных диверсантов, на счету которых было уже немало взорванных складов и железнодорожных мостов. На операцию вызвались пойти трое: бывший военнопленный Павел Дробот и братья Мироновы, Иван и Борис. Старший, Иван, до войны работал грузчиком на элеваторе, Борис учился на третьем курсе в индустриальном техникуме. Мирные и вполне штатские люди, никогда прежде не державшие в руках оружия, они за год стали умелыми и отважными партизанами. Перед тем как уйти на задание, Дробот постучался в землянку к командиру и вручил выглянувшему Золотареву измятый конверт.
— Прямо неловко мне, Юрий Александрович! — сокрушенно сказал Павел. — Эти хлопцы, которые из плена нас вызволили, доверили мне письмо, чтобы я передал кому-нибудь, кто на Большую землю поедет. А я, признаться, зашил в подкладку, да и забыл. Теперь на опасное дело иду, может, не вернусь… Нехорошо, если пропадет письмецо. Незапечатанное оно, я, между прочим, прочел. Здорово пишут! Прямо в газете напечатать можно!
— Кому письмо-то? — спросил Золотарев, разглядывая конверт.
— Там две записочки. Одна Семену Ивановичу Шумову, начальнику механического цеха, от сына, другая инженеру Лисицыну, тоже от сынка. Надо бы доставить, Юрий Александрович, уж больно хорошие хлопцы! Боевые, серьезные — настоящие партизаны! Завод-то наш будто в Саратов эвакуировался. Туда, значит, и перешлите. Постарайтесь!
— Постараюсь! — строго ответил командир. — Будьте спокойны, товарищ Дробот. С первым же самолетом!
Дробот ругал себя всю ночь, пока трое подрывников пробирались по лесу. Целый месяц пролежало письмо под подкладкой шинели, целый месяц, тогда как время измеряется днями, а иногда и часами! Разве такая забывчивость не предательство по отношению к этим замечательным ребятам, спасшим красноармейца из позорного плена! В конце концов Павел немного утешился, вспомнив, что за последний месяц ни один самолет с Большой земли не приземлялся на лесном партизанском аэродроме, а значит, все равно не было возможности отправить письмо…
Лес кончался метрах в ста от дороги. Партизаны остановились, залегли в мокрый снег, ожидая темноты. Но как только зашло солнце, на шоссе вспыхнули два огромных прожектора. Они выхватили из мрака бетонное тело плотины, и та, казалось, повисла в воздухе, залитая серебристым светом. Когда возникала опасность воздушного налета, прожектора гасились, и сверху невозможно было разглядеть в черной массе леса светлую ниточку шоссе, но сейчас чуткие звукоуловители молчали, в небе было все спокойно. Дробот и братья Мироновы не шевелились. Каждый из них лихорадочно искал способ незаметно приблизиться к охраняемой плотине. Павел выразил общую мысль, прошептав:
— Придется по воде. Иного пути нет!
— Так-то так! — вздохнул Иван. — Да ведь и на реке светло как днем!
— Вот что сделаем! — деловито сказал Дробот. — Я останусь здесь и, как только вы подплывете к плотине, выстрелю из пистолета. Немцы всполошатся, погонятся за мной, а вы тем временем действуйте! — Павел говорил так спокойно, словно у него было две жизни, и отдать одну ему ничего не стоило…
— Собаки у них! — после тяжелого молчания мрачно уронил Борис. — Вряд ли сумеешь уйти! Здесь мелколесье, не спрячешься!
— Вы, братки, не обо мне, а о себе думайте! — с немного искусственным оживлением сказал Дробот, взволнованный товарищеской заботой. — Вы главную задачу будете выполнять. Плотину нужно взорвать, сами пони- маете!
Пожав друг другу руки, они разошлись.
Павел, лежа на снегу, прислушивался, пока до него не донесся легкий всплеск воды, затем, выждав несколько минут, отполз в лес и вынул из-за пазухи пистолет. Сейчас, по его расчетам, братья Мироновы уже добрались до гладких бетонных "быков". Мысленно пожелав им удачи, Дробот выстрелил в воздух. Вскочив, он перебежал на другое место и выпустил в черное, беззвездное небо еще одну пулю. Третий выстрел он произвел через несколько секунд, съехав по снежному склону в мелкую лощину, наполненную талой водой. Немцы должны были решить, что в лесу скрывается целый отряд. Через несколько минут послышался собачий лай, затрещали кусты. "Порядок!" — прошептал Павел. Пробираясь между деревьями, он то и дело оглядывался и искал в черном небе зарево. Но взрыва не было.
Преследователи были упорны. Разъяренные овчарки мчались по свежему следу, вырывая поводки. Дробот с трудом перепрыгивал через поваленные деревья, глубже увязал в мокром снегу. Поняв, что погоня подходит к концу, он упал под дерево и долго не мог отдышаться, судорожно ловя воздух открытым ртом. Показались черные фигуры солдат, резко выделявшиеся на голубоватом снегу. Из-под лап рычащих собак взлетали белые фонтанчики. Партизан улегся поудобнее и выбрал цель. Выстрел хлопнул негромко и нестрашно. Но, споткнувшись, упал бежавший впереди немец, завизжал раненый пес. Отстреливаясь, Павел поглядывал на небо. Не хотелось умирать, не узнав о судьбе друзей. Но вот мягко вздрогнула земля. Гул прокатился по лесу. Низкие тучи, цеплявшиеся за верхушки деревьев, порозовели.