— Очень правильно, очень разумно! — помолчав, сказал Лучков. — Но где ты возьмешь таких людей?
— У нас есть группа Орла!
Наступило неловкое молчание. Рыбаков аккуратно сложил карту и, сняв шапку, пригладил начавшие седеть волосы. Ильин, словно поперхнувшись, покраснел. Он хотел было возразить, но сдержался и ничего не сказал. Начальник разведки усмехнулся и покачал головой. Только Лучков остался спокойным. Он терпеливо ждал, что скажут командиры.
— Смело! — проговорил наконец Ильин, взглянув на Рыбакова, усмехнулся и не то иронически, не то с уважением повторил: — Ничего не скажешь, смело!..
Разгорелся бурный спор, посыпались возражения. Малышев сказал, что Орел еще очень молод, неопытен, члены его группы и вовсе ребятишки. Разведкой они еще могут заниматься, но посылать их на такое ответственное задание было бы опрометчиво.
— Лишимся хорошо законспирированного подполья в городе, вот и все! — высказал свое мнение Рыбаков. — И без толку. Хлопцы горячие, натворят глупостей, их переловят, этим и кончится!
Лучков помалкивал, глядя то на одного, то на другого. По его лицу трудно было понять, что у него на уме. Ясно было одно: он не хочет навязывать свое мнение партизанам. Выслушав всех, Юрий Александрович снова взял слово. Спокойно, не горячась, он рассказал командирам о том, что уже успела сделать подпольная комсомольская группа. Он знал все подробности об их жизни и борьбе.
— Я не хочу вам напоминать об уничтожении электростанции, церкви, склада с горючим и прочих диверсиях! — сказал он. — Я также не буду говорить о том, что ребята освободили в Платоновке группу военнопленных. Главная их заслуга в другом. В том, что они под руководством партизанского штаба расширяют фронт борьбы, вовлекают в нее широкие слои населения, организуют всенародное сопротивление. По нашей инициативе в окрестных деревнях создано еще шесть молодежных подпольных отрядов, которые действуют самостоятельно. И в Платоновку, между прочим, любимовские комсомольцы были посланы для того, чтобы связаться с местными патриотами. Налет на церковь был уже, так сказать, побочным делом!.. У Орла есть свои люди буквально всюду. В госпитале, в ресторане, на заводе, даже в комендатуре! Методы его работы доказывают, что он, хотя и молодой, но способный командир. И ребята там подобрались замечательные. Знали бы вы, каким образом один комсомолец, по кличке Руслан, добывал сведения о наступлении немцев! Целая эпопея, честное слово!.. Нет, товарищи, Орлу и посложнее дело можно поручить, а не только взрыв плотины!
— Ишь, как защищает! — усмехнулся Малышев, а Ильин прибавил:
— Еще бы! Ведь Орел его крестник!
— Все они наши крестники! — сердито сказал вдруг секретарь обкома. — И даже не крестники! К чему нам церковные термины? Они дети наши! Дорогие дети! Ведь, товарищи, подумать только, вчерашние школьники, подростки, озорники, какими стали! Храбрецами мало назвать. Они герои, настоящие герои! Вот вы улыбаетесь, но погодите!.. Об этом Орле и тысяче таких орлов когда-нибудь песни петь будут! Я во многих местах побывал. Думаете, любимовская подпольная группа единственная? В каждом городе существуют тайные организации молодежи. Руководимые партийным подпольем, они сражаются наравне со взрослыми! И ведь что характерно! Стоило лишь партии позвать, и комсомольцы всей массой откликнулись. Так было всегда! Помнишь, Юрий Александрович, гражданскую? Сколько тогда в красноармейских батальонах было юных разведчиков, мальчишек, худых, оборванных, голодных!.. Это мы с тобой ведь были! Мы! Так разве другими могли вырасти наши дети?! Немудрено, что Золотарев Орлу, как самому себе, верит! А вы — крестник… Сделают они все, что поручим? Знаю я этого Орла! Алексей Шумов, Семена Ивановича сынок. Если на отца похож — в лепешку разобьется, но сделает!
Лучков умолк, оглядел притихших командиров, смущенно крякнул и, сняв шапку, вытер платком вспотевшую, начисто выбритую голову.
…Разошлись на рассвете. Золотарев и Лучков остались одни. Юрий Александрович постелил гостю постель, сам лег на нары, накрылся шинелью и зачарованно засмотрелся на красные угли, тлеющие в железной печурке. Секретарь обкома не ложился. Протянув руки к печке, неподвижно сидел на низком топчане. На лице мелькали красноватые блики.
— Отдохните, Федор Данилович, ведь завтра в путь! — нарушил молчание Золотарев.
— Уже сегодня! — не сразу ответил Лучков и рассеянно прибавил: — Растревожил меня этот разговор! Землю нашу израненную не отдадим! Для детей сохраним. Все для них. Живем, боремся, умираем — для них! И не зря! Чувствую, вижу, что не зря! За всякими заботами, делами и не заметили мы, какое поколение вырастили! Помнишь, все комсомол ругали? Дескать, забюрократились, разучились с огоньком работать. А гляди, как себя комсомол показал! Шелуха долой, а под ней настоящее, большое, неумирающее — наш советский патриотизм, верность идеям коммунизма! Это и есть главное! Нет, ей-богу, старик, хочется мне еще походить по земле, взглянуть, какая после войны жизнь будет. Хочется верить, что мелкое всякое безобразие, карьеризм, ложь, тщеславие исчезнут из обихода, как буква "ять"… Очистятся души у людей, станут они заботиться в первую очередь не о личных, пошленьких удобствах, а о том, как знамя наше октябрьское поднять повыше… Только знаешь, что обидно? Сердце мы в детей вкладываем, а они нас стесняются. Об обыденном говорят, а большое, заветное прячут! Интересно, о чем сынок Семена Ивановича думает? Какие у него мечты? Потолковать бы по душам! Да куда там! Знаю я эту породу.
О самом себе никогда слова не скажут. А любопытно бы!..
— Что ж, Федор Данилович, любопытство мы, пожалуй, отчасти сможем удовлетворить! — оживился Золотарев.
— Как?
— Есть у меня письмо Алексея Шумова к отцу. В том же конверте короткая записка инженеру Лисицыну от сына Жени. Вот, если желаете, прочтите. Верно один хороший партизан сказал, который погиб недавно: "Эти письма в газете напечатать надо!" Я согласен. Очень здорово хлопцы высказались! Слова-то все самые простые, а смысл высокий!..
— Ну, ну, покажи-ка, покажи! — заинтересованно сказал Лучков и взял у Золотарева серый, склеенный из оберточной бумаги конверт, который тот достал из полевой сумки. Федор Данилович наклонился ближе к огню. Листок в его руках побагровел и словно готов был вспыхнуть. Он медленно прочел вслух: "Здравствуйте, дорогие папа и мама! Вы, наверно, очень беспокоитесь обо мне, не волнуйтесь, я жив, здоров и чувствую себя хорошо. Мы с бабушкой нигде не пропадем! В нашем доме поселились немцы, все испакостили, но мы после них такую чистоту наведем, какой и до войны не было! Как-то вы там, мои дорогие? Ведь я даже не знаю, где вы! Оба, конечно, работаете много, не жалея себя, как и нужно в такое время!.. Город наш стал чужим, на улицах звучит незнакомая речь, но хозяева здесь все же не немцы, а мы! О себе расскажу при встрече. Я остался комсомольцем! Вы, конечно, меня поняли! Обидно, что нельзя сделать для Родины так много, как хочется! Но я нашу фамилию не опозорил, этому верьте! Мама, милая мама! Целую твои руки! Ваш Алешка".
Секретарь обкома заглянул в конверт. Он достал листок, покрытый размашистыми, небрежными буквами, и прочел записку Лисицына: "Я очень виноват перед тобой, папочка. Убежал, не предупредив. Но иначе я не мог. Ты же понимаешь! Ты, наверно, круглые сутки работаешь и еще больше похудел. У меня все сложилось хорошо, как раз так, как я хотел. Делаю кое-что для Победы. Меня ждут, кончаю. Женя".
Лучков вернул письма Юрию Александровичу и задумался. Золотарев бережно спрятал конверт в карман на груди.
Угли в печке покрылись серой пленкой, и в землянке стало совсем темно. Федор Данилович долго молчал.
Командир отряда подумал, что он задремал, и закрыл глаза. Но тут раздался свежий, звучный голос Лучкова:
— Как он это написал: "Я остался комсомольцем!" Ведь лучше, пожалуй, не скажешь!.. Хорошо, черт возьми!
Золотарев промолчал. Он увидел, как в темноте вспыхнула красная точка папиросы. Так они лежали без сна, два пожилых человека, два коммуниста, радостно удивленные и взволнованные письмами обыкновенных советских ребят. А лагерь просыпался, сверху доносились неясные голоса, топот ног и характерный перезвон солдатских котелков. Наступил новый день.
ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ ГЛАВА
Вес ной тысяча девятьсот сорок второго года Семен Иванович еще не получил Алешкиного письма. Он не знал, жив ли сын. Эта неизвестность была ужасной. Длинными зимними ночами он лежал рядом с женой, которая плакала, уткнувшись в подушку, и больше не мог успокаивать и утешать ее, потому что сам с трудом удерживался от слез. Как пусто было в доме без Алеши! Любовь Михайловна, поседевшая и постаревшая, работала на заводе нормировщицей. Она очень уставала, но оставаться одна не хотела, и муж, понимая ее состояние, не настаивал. Рано утром вместе уходили на завод. Белый туман стелился по узким, мощенным булыжником улицам, так напоминавшим супругам родной город, что казалось, будто вот-вот из-за угла выбежит румяный, улыбающийся Алешка и бросится навстречу…
Жили Шумовы в квартире у зубного врача по фамилии Гуревич, который потеснился и уступил им комнату. В приемной дантиста с утра до вечера толпились больные. Часто они по старой памяти входили в комнату к Шумовым, и Любовь Михайловна смущенно разъясняла им ошибку. Гуревич был вежливым, воспитанным человеком, но тайно возмущался решением горсовета, который предписал впустить эвакуированных. Он здоровался по утрам с Любовью Михайловной и Семеном Ивановичем, но тут же поворачивался спиной и больше уже весь день их не замечал. Шумовым вскоре стало неприятно приходить домой.
Семен Иванович по-прежнему работал начальником цеха, но дел у него теперь было побольше, чем в Любимове. Завод выпускал электрооборудование для военной промышленности. Снятые с железнодорожных платформ станки кое-как разместили в двух каменных сараях, где прежде была авторемонтная мастерская. Места не хватало. Готовые детали складывались прямо на улице, под открытым небом. Квалифицированных рабочих осталось мало, почти все ушли на фронт. У станков стояли подростки. Чтобы достать до ручек управления, ребятишки приспосабливали самодельные деревянные скамеечки-подставки. Первое время Шумов немного иро