Жена, Елизавета Ивановна, безропотно делила с ним трудности. А со временем научилась ему помогать. Прятала листовки, дежурила на улице, пока в квартире совещались подпольщики. Скитаясь по стране, они однажды заехали в маленький, затерянный в Брянских лесах городок Любимово. Сотни три одноэтажных, почерневших от дождей деревянных домов. Кривые, узкие улицы, утопавшие осенью и весной в непролазной грязи. Бесконечные огороды, окружавшие город зеленым кольцом. На окраине Любимова в белом каменном особняке жил директор завода Загрязкин, человек вздорный и неумный, прославившийся кутежами и неумеренным пристрастием к женскому полу. Завод, где изготовлялось несложное оборудование для электростанций, принадлежал проживавшему в Петрограде графу фон Бенкендорфу, чистокровному немцу, происходившему из остзейских баронов. Он кичился тем, что является прямым потомком "знаменитого" николаевского шефа жандармов. Фон Бенкендорф, как и его предок, придерживался самых крайних, реакционных взглядов, делал крупные взносы в черносотенную организацию "Союз русского народа" и ввел на своих предприятиях палочную дисциплину и систему взаимного шпионажа. В Любимово он наведывался редко, раз в пять — шесть лет, и то не потому, что интересовался, как идут дела на заводе, а с целью поохотиться в Брянских лесах на крупного зверя.
На любимовский завод и поступил слесарем Иван Кондратьевич. Здесь он проработал до ноября тысяча девятьсот семнадцатого года. Первое время неграмотные и запуганные рабочие с недоверием относились к "смутьяну", как называли мастера и начальники Ивана Кондратьевича. Но вскоре простая, доходчивая агитация сделала свое дело. У людей словно глаза открылись. Они будто впервые увидели, что их семьи живут в грязных холодных бараках, в цехах дырявые стены, и там свободно гуляет промозглый ветер. А гнуть спину приходится с рассвета до сумерек, директор же с помощью сложной и хитроумной системы штрафов лишает рабочих даже того мизерного заработка, который полагался за каторжную работу. Первые забастовки, первые победы сплотили людей. Со временем Иван Кондратьевич связался с брянскими товарищами-подпольщиками и, опираясь на старых, кадровых рабочих, создал на заводе ячейку социал-демократической партии. Появившимся позже в городе эсерам, кадетам и анархистам был дан хороший отпор. Их крикливая, бьющая на внешний эффект пропаганда не имела успеха среди любимовцев. Основная масса рабочих шла за большевиками… Такая сложилась обстановка на заводе в ноябре тысяча девятьсот семнадцатого года, когда приехавший из Петрограда большевик Федор Лучков рассказал о взятии Зимнего дворца и бегстве Керенского. Эта весть взбудоражила рабочих. Они остановили станки и собрались в механическом цехе.
…Мимо Семена прошел мастер Накатов, пожилой, с наголо обритым круглым черепом. Он горбился и втягивал голову в плечи, делая вид, что очень немощен и слаб. Но его притворство никого не обманывало. Давно прославился Накатов как верный хозяйский прислужник, его попытки казаться старым и больным вызывали у рабочих лишь саркастические усмешки.
— Был псом, а прикинулся зайцем! — говорили про него.
Накатов брел между станками, опустив голову, но его маленькие, хитрые глазки поблескивали под нависшими бровями, пытливо рассматривая рабочих. От него не укрылось, что в цехе стоит непривычная тишина. Не слышно обычных шуток и смеха, люди сосредоточенны и словно чего-то выжидают. Он знал, что несколько минут тому назад было собрание, и нарочно не входил, понимая, что его все равно не впустят. Теперь нужно было узнать, о чем здесь говорили. Но как? Предателей не было!.. Навстречу Накатову шел Иванцов, толкая тачку с мусором.
— Постой-ка, Егор! — ласково сказал мастер. — Я тебя давно ищу.
— Меня? — испугался парень.
— Да ты не бойся! — покровительственно похлопал его по плечу Накатов. — С тобой хочет поговорить господин директор. Собирайся.
— Сам Загрязкин? — не поверил Иванцов. Его круглые щеки стали серыми, губы оттопырились. Он медленно снял через голову брезентовый фартук.
— Иди за мной! — сказал Накатов и направился к двери, сообразив, что нельзя долго стоять рядом с Иванцовым на виду у рабочих.
— За что? — жалобно заговорил Егор, догнав мастера во дворе. — Я, ей-богу, ни в чем не виноват. Не увольняйте меня, Игнат Петрович, матушка в деревне больная, две сестренки… Всю солому с крыши коровенка подобрала, детишкам есть нечего… Пожалейте, господин Накатов. Лучше оштрафуйте!
Мать у Иванцова давным-давно умерла. У него не было ни сестер, ни детей, ни коровенки, но он хотел разжалобить мастера и склонить его на свою сторону. Егор частенько прибегал ко лжи, когда это было выгодно. И если обман удавался, он хвалил себя за находчивость и презирал того, кто ему поверил. Но мастер шагал, будто не слышал.
Прыгая через лужи, они пересекли залитую грязью площадь. Дом Загрязкина был скрыт за пышными кронами деревьев, росших в саду. Красно-желтый ковер из опавших листьев устилал дорожку, которая вела к подъезду. Листья пружинили под ногами и приглушали шаги. Окна особняка были закрыты ставнями, точно в доме никто не жил.
Накатов поклонился молчаливому и неподвижному, похожему на статую швейцару, долго вытирал ноги мокрой тряпкой. Затем снял фуражку и велел Егору:
— Жди меня!
Иванцов боялся пошевелиться. Он заметил, что швейцар поглядывает на него снисходительно и понимающе.
— С завода, что ли? — наконец шепотом спросил швейцар.
Удивленный тем, что тот заговорил, Иванцов кивнул.
— Ну как там? Шумят?
— Не знаю, — ответил Егор. — Мы, мужики, в политике не разбираемся.
На втором этаже хлопнула дверь. Появился высокий мужчина в голубом мундире и шароварах с лампасами. На ногах у него сияли узкие, свирепо начищенные сапоги, от которых даже сюда, вниз, доносился приторный запах ваксы.
— Эй, ты! — негромко позвал он, похлопывая рукой в перчатке по перилам. — Феномен! Подойди ко мне!
Иванцов поднялся по лестнице. Его трясло, словно от холода, и в то же время лицо покрылось потом.
— Как тебя зовут? — рассматривая Егора водянистыми глазками, спросил есаул. Не дожидаясь ответа, круто повернулся, звякнул шпорами и скрылся в зале. Иванцов вошел в зал вслед за ним. Он насторожился, хотя улыбался привычно, глуповато и наивно. За карточным столом сидели Загрязкин, пышнотелая дама в черном платье и два молодых офицера с розовыми, мальчишескими физиономиями: племянники Загрязкина, Котя и Славик. Юнкера жили в Любимове всего несколько дней, но их ночные похождения уже успели стать печально-популярными. Выследив девушку, Котя и Славик в полночь врывались к ней в дом и заставляли перепуганных хозяев выставлять на стол угощение. Парни собирались жестоко проучить их, но офицеры ходили с оружием и пока оставались безнаказанными.
Загрязкин — неряшливо одетый толстяк с нездоровыми мешками под глазами — сдавал партнерам карты. У окна стоял красный и взволнованный Накатов. Он незаметно подмигнул Иванцову: не робей!
— Рассказывай! — обратился директор к вошедшему. — О чем рабочие на сходке толковали?
— Я… Я не знаю! — пробормотал Егор.
— Позвольте, я объясню! — вмешался Накатов. — Пойми, Иванцов, господин Загрязкин хочет сделать для тебя доброе дело! Ты будешь получать вдвое больше денег, станешь помощником начальника грузового двора! Но сначала мы должны порядок навести. Немецкие шпионы мутят народ, а дураки их слушают… Ты, Егор, умный человек. Свою пользу понимаешь. С голодранцами тебе не по пути, верно? Ты сам задумал хозяином быть!
— Верно! — подумав, осторожно ответил Иванцов. Он плохо понимал, что им от него нужно, но вкрадчивый, ласковый голос мастера настораживал.
— Ладно, теперь ему все ясно! — нетерпеливо сказал Загрязкин. — Так о чем вы сговаривались? Отвечай. Скажешь, получишь пять рублей. А будешь молчать, выгоню к чертовой матери. Сегодня же!
— Господин директор!.. — взмолился Егор. — За что? Помилуйте…
— Говори!
— Мерзавец! — выпучив белые глаза, завопил есаул. — Застрелю, как собаку!
— Позвольте! — попятился Иванцов. — Я в этом не разбираюсь… Ну, толковали, будто надо свою власть установить. Офицеров, дескать, арестовать, а к солдатам послать этих… Агитаторов. И еще решили в полночь собраться в Сукремльском овраге… Там оружие раздадут… А больше, вот те крест святой, ни слухом ни духом!.. — Егор размашисто перекрестился.
Загрязкин вскочил. Встала и дама, стиснув в накрашенных губах папироску. Только Котя и Славик по-прежнему сонно смотрели на дядюшку.
— Что думаете предпринять, господин есаул? — спросил директор. — Впрочем, ты, как тебя… Можешь идти. Держи! — На ковер упала золотая монета. Поспешно нагнувшись, Егор схватил ее и подумал: "Неужели настоящая?" Теперь ему хотелось побыстрей уйти.
— О нашем разговоре молчи. Понял? — поднял палец Загрязкин.
— Так точно! — ответил Егор и улыбнулся, как обычно, глуповато и простодушно.
…На дворе моросил дождь. Нудный, холодный, ноябрьский.
ВТОРАЯ ГЛАВА
Шумовы жили в бараке, за тонкой фанерной перегородкой. На шести квадратных метрах с трудом умещались деревянная кровать и стол. На стене виднелась самодельная полка, там за пологом из марли белела посуда. Дверь заменяла занавеска, прибитая к стене. Барак был общий. Перегородку Иван Кондратьевич сделал сам, а на дверь материала не хватило. Вечером, когда собирались жильцы, барак гудел, точно пчелиный улей. Жалобные аккорды гитары смешивались с густым храпом и руганью. Звуки без труда проникали сквозь перегородку, но Шумовы привыкли к ним и спокойно занимались своими делами. Иван Кондратьевич обычно мастерил что-нибудь, если не уходил на собрание; тонкий, смуглый Семен, зажав уши руками, читал, и его огромная тень чернела на низком потолке, а Елизавету Ивановну, с виду такую забитую и покорную, одолевали вовсе не женские заботы. Она обшивала мужа и сына, стряпала им еду и еще должна была собирать по городу нужную для Ивана Кондратьевича информацию, вести разъяснительную работу среди женщин, прятать оружие и листовки. Невысокая ростом, с ровным пробором в черных, гладких волосах, Елизавета Ивановна незаметно и молча делала огромную работу, с которой не всякий мужчина мог бы справиться.