— Товарищ командир! Надо же что-то предпринимать! Я видел объявление… Какие сволочи! Но еще есть время…
Юрий Александрович пожал плечами и отвернулся.
— Я понимаю… Мы не можем бросить весь отряд на это дело… Но что, если вызвать добровольцев? Человек двадцать, а? — горячо прошептал Малышев и схватил командира за руку. — Я бы сам пошел! Что же вы молчите, Юрий Александрович?
Капитан обернулся и медленно покачал головой.
— Нельзя…
— Я по рации свяжусь с обкомом… Лучков разрешит!
— Я… Я не разрешу!.. Понимаешь? — тихо ответил. Золотарев и легонько похлопал начальника штаба по плечу. — Иди, Малышев. Поспи. Тебе поспать надо.
— Товарищ командир! — сдавленно пробормотал Малышев.
— Ступай.
Юрий Александрович ушел в лес. Он долго бродил по просеке, ничего не видя перед собой. Между стволами мелькали костры, слышался гул большого лагеря; он шел мимо, потом возвращался, кружил между деревьями. За ним неслышно следовали тени, которые останавливались, когда останавливался он. Это были часовые, боявшиеся, что командир в отчаянии сделает с собой что-нибудь… Потом они отстали, уважая его горе и его мужество.
Перед Золотаревым прошла вся жизнь. Он отчетливо помнил каждый эпизод, связанный с Соней. Вот она, еще совсем молодая, смеющаяся и смущенная, варит обед в большой пустой одесской квартире. Коптит керосинка, в доме нет ни одной кастрюли. Боря притащил откуда-то ржавый котелок и, сидя на паркетном полу, чистит куском кирпича… Какая возбужденная, радостная возвращалась Соня с работы! Она тут же рассказывала Юрию Александровичу школьные новости, а потом они вместе умывались во дворе под старым каштаном… А Боря! Шустрый, гордый и обидчивый паренек, он с каждым годом становился все мягче, доверчивее, пока не привязался к Золотареву всем сердцем… Из армии он писал часто, просил совета, делился удачами и огорчениями. Они читали письма вместе с Соней, вслух… Как тяжело, страшно сознавать, что самые родные, близкие люди сейчас лежат, избитые и окровавленные, в холодном сарае и ждут казни, а он ничем, ничем не может помочь, хотя находится не- далеко.
Юрий Александрович с трудом сдерживался, чтобы не побежать тотчас же в Любимово. Да, он не имеет права ставить под удар отряд, но ведь собственной жизнью он может распорядиться! Пусть даже ему не удастся спасти жену и сына, но он хоть поглядит на них в последний раз!.. "Нет, нет! — кусая губы, говорил он себе и поворачивал в лагерь. — Ты коммунист. Отряд не может остаться без командира!" И в эту минуту он жалел, что он командир, а не рядовой партизан.
Потом его разыскала в лесу Зина.
— Товарищ Золотарев! — умоляюще заговорила она. — Что же это… Как вы можете…
— Уйди, Хатимова! — попросил он.
— Не уйду! — Зина плакала и не вытирала слез, катившихся по щекам. — Я прошу вас… Поручите это дело нам… Алешке! Ребятам! Они в городе все ходы знают, они попытаются… Разрешите мне пойти!.. Я успею..
— Ребятам? — переспросил Золотарев. На мгновенье, как яркий факел, вспыхнула надежда, но тут же по- тухла. — Нет, нет, Зина… Комсомольцы ушли из Любимова… Будет облава. Что могут сделать вдвоем Алеша и Женя Лисицын? Только сами погибнут…
— Вы их еще не знаете! — сказала Зина. Она не могла бездействовать. Ей казалось, что она совершает преступление, оставаясь здесь, в то время как в городе ждут казни два товарища. — Поручите им. Они придумают что-нибудь. Ну, пожалуйста, Юрий Александрович…
Капитан не ответил. Он ласково улыбнулся Зине и, вернулся в лагерь. Девушка не решилась его сопровождать и еще долго бродила по лесу.
Ночью была получена шифровка из подпольного обкома. Лучков сообщал, что во вторник на станцию Драчевку прибывает из Берлина специальный поезд, в ко- тором едет какой-то важный фашистский чиновник. В районе этой станции отмечено передвижение войск и техники. Партизанам поручалось разведать, что происходит в Драчевке, с какой целью приехал гость из Германии, и полученные сведения не позже субботы передать по радио в подпольный обком. Лучков запрашивал командира, как обстоят дела в отряде, не нужно ли чего? "Все в порядке, в помощи не нуждаемся!" — продиктовал Золотарев радисту. Тот молча застучал ключом.
Через час в землянке собрались командиры. Юрий Александрович рассказал о поставленной задаче и попросил каждого высказать свое мнение. Он внимательно выслушивал партизан, задавал обычные вопросы, вместе с Малышевым намечал на карте путь для разведчиков.
Внешне он был такой же, как всегда: спокойный, выдержанный, деловитый, и только начальник штаба, хорошо знавший его, заметил покрасневшие глаза и осунувшееся лицо командира…
Наступил вторник.
Бенкендорф вызвал в комендатуру Иванцова.
— Я вижу, ваш план не удался, как, впрочем, и все ваши гениальные планы! — насмешливо сказал он.
Следователь пожал плечами:
— По-видимому, произошла ошибка… Слухи не подтвердились.
— Что же вы теперь намерены с ними делать? — спросил майор. — Вы так широко разрекламировали предстоящую казнь, что просто неловко давать задний ход…
— Совершенно с вами согласен, господин комендант! — с готовностью согласился Иванцов.
— Но за что же наказывать эту женщину? Очевидно, она не прятала летчика, и ее муж вовсе не командир партизанского отряда! — Бенкендорф с любопытством смотрел на подчиненного. Ему было интересно, как полицай выйдет из положения.
— По-моему, это не имеет значения, — очень просто и спокойно ответил Иванцов. — Раз казнь объявлена, она должна состояться!
Такой ответ был неожиданным даже для коменданта. Он внимательно посмотрел на плоское, словно приглаженное утюгом лицо следователя и вдруг понял, что этот русский, не задумываясь, предаст кого угодно и убьет любого, кто станет ему поперек дороги, даже если это будет сам фон Бенкендорф.
— Хорошо. Ступайте! — сказал майор, отворачиваясь. Весь день он не мог избавиться от чувства омерзения. У него было такое ощущение, будто он по шею окунулся в грязь.
Софья Аркадьевна Золотарева и Борис были казнены на любимовской площади в шесть часов вечера двадцать четвертого апреля тысяча девятьсот сорок второго года. Немного людей присутствовало при их последних минутах.
Это были полицаи, немцы и десять или пятнадцать жителей, которых удалось выловить на улице и под конвоем привести на площадь. Среди них был и Алеша. Его подтолкнули к самой виселице, и он видел все с начала до конца. Он видел, как Софья Аркадьевна и оборванный, окровавленный лейтенант долгим, нежным взглядом посмотрели друг на друга и молча обнялись. Потом Борис кивнул матери и сам подошел к виселице. Федька накинул петлю ему на шею и вышиб из-под ног табурет. Алеша отвернулся. Его душили слезы. Полицаи стояли рядом с виселицей, курили и вполголоса разговаривали о чем- то, не обращая внимания на Софью Аркадьевну, которая, не отрываясь, смотрела на тело сына, словно желая навеки вобрать в себя его образ. Потом Бориса сняли, бросили в деревянный ящик, а Софью Аркадьевну подхватили под руки и подвели к освободившейся виселице… Когда все было кончено, полицаи разогнали плачущих, оцепеневших от ужаса людей.
Алешка вернулся в — сарай и лег. Ему казалось, что нужно что-то делать, сейчас же, немедленно!.. Но он понимал, что сделать ничего нельзя. Ему было страшно. Он до последней секунды надеялся, что произойдет чудо, откуда-нибудь из переулка вырвутся партизаны и спасут жену и сына командира. Но этого не произошло. Алеша знал, что Зина вовремя прибежала в отряд. Почему же Золотарев не поспешил на выручку? Почему?
Он вспомнил спокойные глаза командира, его твердый голос, суровые морщинки на лбу и понял, что Золотарев не мог поступить иначе, потому что партия поручила ему большое дело, и для партии он был готов отдать всю свою кровь до последней капли и вынести любые муки… И Алешка, лежа на соломе в холодном сарае, наедине с собой и со своей совестью торжественно поклялся, что будет таким же, как капитан Золотарев. Таким же стойким, преданным Родине и беспощадным к врагу!..
ТРИДЦАТАЯ ГЛАВА
Машина полковника Шейнбруннера была на мосту обстреляна. Пули пробили переднее стекло, ранили шофера и задели фуражку полковника. Мотоциклисты, сопровождавшие машину, рассыпались по лесу, заглянули под мост, но никого не нашли. Стрелявшие словно сквозь землю провалились. Полковник сам сел за руль, и вскоре изрядно помятый "опель-адмирал" остановился на площади возле комендатуры.
Фон Бенкендорф, к своему несчастью, был на заводе, и Шейнбруннера встретил застегнутый на все пуговицы, причесанный и подтянутый лейтенант Гребер. Предупредительно распахивая перед Шейнбруннером двери, о проводил того в отведенные ему покои и через несколько минут — столько времени потребовалось полковнику для того, чтобы снять запыленный плащ и облачиться в шелковый стеганый халат, — тихо и вкрадчиво в постучал дверь. Получив разрешение, Гребер скользящими, кошачьими шагами приблизился к полковнику и протянул толстую тетрадь в картонной обложке. С некоторым удивлением взглянув на чисто выбритого лейтенанта, Шейпбруннер взял тетрадь и, держа ее немного на отлете — он страдал дальнозоркостью, — стал рассматривать. Перелистав несколько страниц, он извлек из футляра очки в узкой золотой оправе, и скучающее выражение сползло с его лица.
Гребер стоял, вытянув руки по швам, почти не дыша, чтобы не отвлекать полковника, но его серые холодные глаза жадно следили за тем, какое впечатление производит на Шейнбруннера чтение. Полковник закрыл тетрадь, нахмурился и отрывисто сказал:
— Обо всем, что изложено здесь, напишите рапорт, господин лейтенант! — Гребер молчал и не шевелился. Исподлобья взглянув на него, Шейнбруннер прибавил: — Вы хорошо служите фюреру!
Но лейтенант по-прежнему не двигался. Только еще больше вытянул жилистую шею и не отрывал покорного взгляда от полковника. Шейнбруннер недоуменно поднял брови, но через секунду, поняв, в чем дело, кивнул:
— Хорошо, Гребер! Если все, о чем здесь написано, правда, я доложу о вас в Берлин. Вероятно, вам будет предоставлена возможность