— Есть! — вытянул руки по швам ликующий следователь и, четко печатая шаги, удалился.
Когда дверь захлопнулась, фон Бенкендорф опустился в кресло и достал из ящика коньяк. Он жадно выпил один стаканчик, затем второй. Извлек из кармана пахнущий французскими духами тонкий носовой платок и тщательно вытер вспотевшее лицо.
…Прошло три дня. Это были страшные дни для жителей Любимова! Отряды полицейских и эсэсовцев рыскали по улицам, врывались в дома. Озверевшие гитлеровцы без разбора хватали стариков, женщин, детей. Раздевали донага, избивали до полусмерти, окровавленных, обнаженных гнали прикладами. Тюрьма была наполнена до отказа. Из открытых окон доносились стоны и вопли. Ночью арестованных по десять — двадцать человек грузили в закрытые фургоны. Никто из них больше не возвращался. Немцы заявили родственникам, плотной толпой окружившим тюрьму, что людей отправили в Германию. Но после освобождения Любимова возле реки был обнаружен глубокий ров. Там нашли останки ста сорока мужчин, женщин и детей. Так мстили оккупанты за убийство Гребера. Так жители города расплачивались за то, что старший следователь Иванцов получил повышение.
Да, его действительно повысили! После того как он подал рапорт Бенкендорфу о своем поведении в деревне Юрьевке, комендант ходатайствовал перед высшими оккупационными властями о том, чтобы Иванцова за его особенно ценные заслуги наградили фашистским орденом — серебряным крестом с двумя мечами — и присвоили ему звание обер-лейтенанта германской армии. Майор так красноречиво описал достоинства Иванцова, что ходатайство удовлетворили. В Любимово был прислан офицерский патент и серебряный крест. В торжественной обстановке, в присутствии немецких солдат и полицейских, фон Бенкендорф приколол булавками к мундиру Иванцова расшитые серебром погоны и повесил на грудь орден.
С этого мгновенья старший следователь вознесся на недосягаемую высоту. Между ним и остальными полицейскими легла глубокая пропасть, через которую никто из них уже не мог перешагнуть. Иванцова приравняли к высшей расе! Из лакея он превратился в господина! Это был невиданный случай, чтобы русскому присвоили немецкое офицерское звание!
"У меня судьба необыкновенная, редкая!" — думал он и уже стал мечтать о поездке в Германию, о покупке собственной виллы. Майор обещал устроить такую поездку, если Иванцов раскроет подполье и уничтожит людей, помогающих партизанам. Новоявленный обер-лейтенант согласился на это условие. Он был уверен в том, что подпольщики доживают последние дни. Вскоре станут известны их фамилии и адреса. Тогда Иванцов докажет, что не зря ему присвоили офицерское звание. Он не сомневался в повиновении того партизана, которого отпустил…
У него даже походка стала другая. Он бессознательно подражал фон Бенкендорфу, тянулся вверх, держался неестественно прямо и при ходьбе почти не сгибал ног. К Лиде не заходил.
Теперь, когда положение так круто переменилось, Иванцов считал возможным открыться перед ней до конца. Она убедится в том, что Иванцов сделал в свое время правильный шаг! Разве не так? Вот он уже обер-лейтенант! И это лишь начало!
Иванцов готовился к предстоящему разговору. Были у него и другие заботы. Приближалось Первое мая. В этот день ожидались беспорядки. Иванцов заранее распределил обязанности между полицейскими. Одним приказал ночью патрулировать по городу, других обязал, переодевшись в штатскую одежду, подслушивать разговоры жителей и арестовывать тех, кто отмечает праздник.
Дни тянулись медленно. Город притих. Наконец настало тридцатое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.
ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА
Тридцатого апреля, в четверг, в шесть часов утра Шура Хатимова и Алексей Шумов встретились под мостом и отправились вдоль берега реки к тому месту, где их ждали партизанские связные. Это место находилось теперь не в Сукремльском овраге, а гораздо ближе — около речной излучины, на небольшой лесной поляне. Часть партизанского отряда, выполняя приказ подпольного горкома партии, перебазировалась в окрестности Любимова, вплотную к городу, с тем, чтобы в случае надобности оказать поддержку наступающим советским войскам, которые должны были продвинуться в сторону Любимова в начале лета. Ходить за восемь километров в овраг теперь не было надобности. Решили встречаться на окраине, и не раз в неделю, как прежде, а через день. С полянки, где Шуру и Лешу ждали связные, были хорошо видны улицы Любимова и даже крохотные фигурки людей.
Юноша и девушка шли по берегу, не глядя друг на друга и не разговаривая, Леша сочувственно вздыхал, не решаясь нарушить молчание. Лишь вчера вечером ребята узнали, что у Хатимовых убили мать. Вернувшись из Платоновки, Антипов и Шура вошли в дом и увидели исхудавшую, непохожую на себя Тоню и незнакомую испуганную девушку, которая утешала ее. Ни оберста, ни адъютанта Шафера не оказалось. Они исчезли, забрав чемоданы.
Больше всего Тоню угнетало то, что она не знала и теперь уже не могла узнать, где похоронили маму! Соседи, которых она пыталась расспрашивать, все эти дни прятались по подвалам и ничего не видели. Девушка сидела на крыльце в расстегнутом пальто, с опухшим от слез лицом и, захлебываясь, твердила одни и те же слова:
— Мамочка, родная, хорошая, где ты? Мамочка, где ты?!
Шура, вскрикнув, бросилась к ней и прижалась к ее груди. Обнявшись, сестры долго плакали, а ребята окружили их, не зная, как помочь.
Теперь Шура шла вместе с Алешей для того, чтоб встретиться с Зиной. Сестра ведь ничего не знала.
Утро было погожее, хотя и прохладное. Но оттого, что солнце ярко светило, вода блестела, а небо опрокинуло над ними, точно хрустальная чаша, Шуре становилось ещё тяжелее. Она не плакала, слез не было, только время от времени глубоко вздыхала. "Ну как я расскажу Зине?" — с отчаянием думала Шура. — Какими словами?!" Она не оглядывалась, но знала, что ее друг идет сзади, не отставая ни на шаг, даже слышала его дыхание и была рада, что он здесь, близко. Как часто мечтала девушка о том, чтобы остаться с ним наедине, но когда это, наконец, произошло, горе заставило позабыть о любви…
Внезапно Шумов остановился. Шура услышала, как хрустнул сучок, и обернулась. В глубине пышного сада виднелся двухэтажный домик с причудливой шатровой крышей. Раньше здесь были заводские ясли, а сейчас жил какой-то немецкий полковник. Шура не узнавала Алешу. Лицо юноши выражало самое простодушное и искреннее восхищение. Последнее время он был озабочен и оттого казался старше, а теперь на секунду забылся и снова стал обыкновенным семнадцатилетним мальчишкой. Однако что он увидел в саду?
Шура заглянула в щель между досками. К крыльцу был привязан конь. Ах, что за конь! С тонкими ногами, прямыми, как стрелочки, ушами! Косился карим глазом на Шуру, беспокойно переступая маленькими копытами.
— Какая прелесть! — шепнул юноша. — Настоящий орловец! Ты на бабки, на бабки взгляни! Рысаку цены нет! И подумать только, возит какого-то вшивого фрица! Вот бы такого коня товарищу Золотареву! Ведь Юрий Александрович старый буденновец! Оценил бы подарочек!..
— Какой подарок! С ума сошел! — шепнула девушка, но Шумов вместо ответа подпрыгнул и ухватился руками за ограду.
— Уходи! — бросил он.
Но Шура не ушла. Спряталась в кустах. Беззвучно открылись ворота, появился Алешка, босой, без шапки, с расстрепанными волосами. Его глаза азартно блестели. Он сбросил сапоги, чтобы не шуметь, а кепку, очевидно, потерял в спешке. Осторожно и недоверчиво переступал ногами орловец. И несмотря на опасность, Шура невольно загляделась на коня. Это было действительно благородное и красивое животное! На таком коне, наверно, разъезжал когда-то Тарас Бульба!
— Скорее! — задыхаясь, шепнул Алешка. — В доме кто-то есть! — Он подхватил Шуру на руки усадил позади седла, затем вдел ногу в стремя. Зажмурившись, Шура обняла его за пояс.
Как в калейдоскопе, мелькали деревья, небо, река. Вверх, вниз, вверх, вниз! Наконец конь пошел шагом. Их окружил лес. На ветках зеленела молодая листва.
Вот и полянка! Соскочив, Алешка осторожно поставил Шуру на землю. Конь нагнул голову и принялся подбирать мягкими губами влажную от росы траву.
— Фу-у! — сказала девушка, еле переводя дыхание. — Ты сумасшедший! У меня прямо руки и ноги отнялись от страха!
Леша ласково прикоснулся к Шуриной руке и вдруг с тем же восторженным, мальчишеским выражением, с каким любовался конем, горячо и страстно выпалил:
— Шурик! Ты даже не знаешь, кто ты для меня! Ты самый лучший, самый близкий друг, и нет никого дороже в целом свете!
— Алеша! — испугалась Шура. Он тотчас же безропотно отпустил ее руку и отчаянно продолжал:
— Вот у тебя горе, и мне тоже так плохо, так плохо, что даже сказать не могу! Я просто себе не представляю, как бы я жил, если бы тебя не было! Ты очень нужна мне, Шурик! Я, наверно, глупости говорю! Ты смеешься, да?
— Нет, что ты! — незнакомым, грудным голосом ответила Шура, и глаза ее наполнились слезами. — Я не смеюсь, Алешенька! Совсем ни капельки не смеюсь! Я… Ведь я тебя люблю! — Она ахнула и закрыла лицо руками. Эти слова вырвались нечаянно и испугали Шуру не меньше, чем Алешку. Больше они не успели прибавить ни слова. Зашелестели ветки, раздался радостный голос Зины:
— Вы уже здесь?
Раздвинув кусты, на поляну вслед за Зиной вышел пожилой мужчина, которого ни Леша, ни Шура не знали. Они вскочили, но Зина успокоила:
— Это наш партизан! Сегодня он связной вместо Посылкова. Афанасий Кузьмич на задание ушел. Ну, как вы тут живете? Шурка! Я тебя сто лет не видела!
Сестры обнялись. Алешка за руку поздоровался с партизаном. Тот осторожно опустил на траву мешок.
— Тол здесь! — посмотрел он на Алешу, которому на мгновенье стало неприятно: уж очень пристальный был посыльного взгляд.
— Задание для вас есть! Но об этом потом расскажу. Дай на рысака твоего полюбоваться!
Он с видом знатока похлопал орловца по крупу и при щелкнул языком: