Схватив винтовки и револьверы, спрятанные под матрацами, рабочие выбегали из барака. Со двора раздавались слова команды:
— В шеренгу по четыре, станови-ись!
Семен отпустил мать и виновато сказал:
— Я тоже пойду! Не плачь. Так нужно!
— Иди!..
Колонна рабочих и солдат уже выходила из ворот. Семен пристроился к последнему ряду.
…Утро Семен встретил в управе. Он стоял с винтовкой в зале, где испуганно жались к стенкам разоруженные казаки. Загрязкин вместе с племянниками все-таки успел удрать. Когда пришла смена, Шумов отправился домой, но задержался на крыльце, ослепленный ударившим в глаза солнцем. Ничто не напоминало о том, что кончается осень и уже не за горами первый снег. Солнце сверкало на безоблачном небе так радостно, как будто весь последний месяц не пряталось за тяжелыми, мокрыми тучами, сеявшими дождь. Сейчас оно отражалось в бесчисленных лужицах, зажигало огненные искры на окнах, раскрашивало в яичный цвет подсохшую землю. Воздух был теплый, пропитанный терпким запахом подгнившей листвы… Несмотря на ранний час, улица была запружена народом. Огромная толпа, гудя, колыхалась возле здания управы, над которым развевалось красное полотнище. Над крыльцом мотался по ветру сделанный наскоро плакат: "Вся власть Советам!" Буквы, написанные разведенным мелом, расползались.
Вспомнив о матери, Семен заспешил домой. Мысли у него были необычно солидные, взрослые. Он с удивлением отметил, что за эти несколько часов стал смотреть на вещи иначе. То, что еще вчера казалось важным, сегодня выглядело второстепенным. Вспомнив, что он хотел уехать в Питер, Семен покачал головой. Какое легкомыслие! Любаша? Но она должна дождаться его, если любит. Не гоже самостоятельному мужчине бежать за бабьей юбкой!.. Мальчишеским упрямством так расстроить отца! Тот ушел с камнем на душе. И теперь уже ничего нельзя поправить. Это было особенно горестно. Семен понял, что никогда не услышит отцовского голоса, не прижмется к его плечу. Никогда! Ледяным холодом дохнуло от этого слова. Он впервые ощутил, как безжалостна смерть, и заплакал, отвернувшись от прохожих, всхлипывая и слизывая языком соленые капли с губ.
Успокоившись, Шумов озабоченно подумал о том, что обязан позаботиться о матери. Надо ведь и о похоронах не забыть. На углу он обернулся и долгим взглядом посмотрел на заборчик, возле которого так горько рыдал. Он прощался с юностью.
Семен прошел мимо знакомого дома с широким карнизом и подумал: "Они, наверно, уехали! Я не простился! Нехорошо!" Помедлив, он тряхнул головой и решительно поднялся на расшатанное крыльцо. Дверь оказалась открытой. Это удивило его. Послышался тоненький плач. Голос был незнаком. Встревоженный, он вошел в комнатку с низким потолком, огляделся. У окна, сгорбившись и опустив голову, сидел бородатый мужчина с всклокоченными седыми волосами. Он не шевелился. На узкой деревянной кровати белела неподвижная фигура в знакомом платье и заплатанной шерстяной кофте. Любаша! Она лежала ничком, спрятав лицо в подушке. Плечи ее вздрагивали.
— Любаша! — крикнул Семен и шагнул к кровати. Но девушка не ответила. Седой мужчина медленно поднял голову и долго, моргая белыми мокрыми ресницами, смотрел на молодого человека. Ровно, без выражения, сказал:
— Зачем пришел? Ты же видишь? Этого нельзя поправить. Она опозорена. Уходи…
— Что случилось? — вне себя закричал Семен.
— Вы ее жених? — приподнялся портной и снова сел. — Такое несчастье, такое несчастье!.. Девушка вчера шла по улице, на нее набросились два юнкера — вы их, наверное, знаете, весь город их знает, — она кричала, звала на помощь… Тогда эти волки зажали ей рот, ну, и вы понимаете… Разве могла она сопротивляться? И никого не было, чтобы прийти на помощь… Я ее нашел у крыльца. Она лежала на земле под дождем. Я же говорил! — вдруг вскочил портной. — Запрещал шляться ночью по улицам!.. Почему я должен торчать в этом проклятом богом медвежьем углу! Разве для того я кормил ее шестнадцать лет?..:
Семен отступил. Портной продолжал бормотать. Юноша вспомнил слабый призыв о помощи… Так, значит, это произошло в тот момент, когда он бросил ее и побежал на выстрелы!..
— Опозорена! — желчно твердил портной. — Кому ты нужна? Над тобой будут смеяться!
— Замолчите! — с ненавистью крикнул Семен. — Не смейте так говорить! — Он наклонился к девушке и твердо сказал: — Пойдем отсюда! Я тебя очень прошу. Пойдем. Ты больше никогда сюда не вернешься!..
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
Судьба свела Семена Шумова и Егора Иванцова еще раз в тысяча девятьсот тридцать третьем году. Произошло это в сентябре, в разгар "бабьего" лета, которое в этих бывает обычно на редкость солнечным и теплым. Серебряная паутинка летала над домом и садилась на зеленые кусты крыжовника, которые двумя рядами росли в садике перед крыльцом. Жаркое, совсем не осеннее солнце заливало мощенную булыжником улицу, ничем не напоминавшую ту грязную окраину, где когда-то стояли покосившиеся рабочие бараки с дырявыми стенами.
Теперь тут в два ряда выстроились одноэтажные деревянные дома, крытые железом и черепицей. Они утопали в пышной зелени плодовых деревьев, заботливо, с любовью посаженных в палисадниках руками хозяев. В бывшем особняке Загрязкина помещалась школа, звонкие ребячьи голоса с утра до вечера доносились из старого, тенистого парка. На территории локомобильного завода появились красные кирпичные корпуса. Завод, который сильно разросся, недавно был оснащен современным оборудованием отечественного производства. Его продукция занимала немалый удельный вес в народном хозяйстве области. Мимо Любимова была проложена железнодорожная ветка из Москвы на Брянск. Возле того места, где в старое время разливался грязный пруд, выросла станция с буфетом и высокой платформой. К станции вела шоссейная дорога, проложенная в густом лесу и сделавшаяся для молодежи излюбленным местом прогулки. Ребята и девушки летом приходили на станцию встречать поезда. Центральную улицу города, бывшую Садовую, ныне Красноармейскую, несколько лет тому назад залили асфальтом, а в бывшем доме городской управы находились Совет депутатов трудящихся, партийный комитет и горком комсомола.
Из этого двухэтажного белокаменного здания и вышел Семен Иванович Шумов в тот вечер, когда получил важное задание от первого секретаря горкома партии Федора Лучкова. Взглянув на часы, он заторопился домой. Любовь Михайловна обижалась, когда он опаздывал к обеду:
— Пойми, Лешка с тебя пример берет, обедать является, когда ему вздумается! Гоняет целыми днями!..
Сын, Алексей, в самом деле доставлял много хлопот. Чем старше становился, тем труднее было за ним уследить. Ему исполнилось восемь лет, а на его счету уже числились такие "подвиги", на которые не решились бы ребята и постарше. Зимой, в жестокий мороз, он, например, убежал из Дома. Никому ни слова не сказав, набил котомку сухарями, Которые насушил тайком от родителей, облачился в шубу, шапку и исчез. Любовь Михайловна и Семен Иванович с ног сбились, звонили и в милицию, и в "Скорую помощь", уже и надежду потеряли, как вдруг в сумерки во дворе заскрипел снег. Выскочившая на крыльцо Любовь Михайловна увидела Алешку, который, притаив дыхание, крался к сараю. Семен Иванович так обрадовался, что не стал даже наказывать сына. "Где ты был?" — только и спросил. — "В лесу!" — сердито ответил Алексей. После долгих расспросов удалось выяснить, что он выстроил из веток шалаш на опушке леса и намеревался там жить, добывая пропитание, как он объяснил, охотой и рыбной ловлей. Беда была в том, что Алешка забыл захватить спички, оттого и вернулся…
По пути Семен Иванович вспоминал разговор с секретарем. Федор Лучков озабоченно говорил:
— Имей в виду, поручение у тебя важное, имеющее большое политическое значение! Большинство крестьянских хозяйств в нашем районе уже объединились в колхозы, меньшая часть крестьян выжидает, но тоже вполне сочувственно относится к идее коллективизации. Особая обстановка сложилась лишь в селе Черный Брод. Добраться к ним не легко. Кругом болота, топь. Не часто заглядывают в Черный Брод районные работники. И большая наша вина в том, что, успокоенные успехами в прочих местах, мы не обращали внимания на это глухое село. Есть сведения, что там засилье кулаков. Сплотившиеся, до зубов вооруженные, они запугивают работников местного сельсовета и крестьян. Середняки жмутся к ним, ибо всегда тянутся к сильным. Бедняки батрачат, как при царском режиме. О колхозе, разумеется, и слышать не хотят. Пора уничтожить это кулацкое гнездо! Вот и посылаем тебя. Ты старый рабочий, коммунист, в политической обстановке разбираешься. Возьми человек пять на подмогу, хорошенько вооружись — и в путь. С налету не действуй. Без поддержки большинства крестьян вы все равно ничего не сделаете. Обманутым откройте глаза, запуганных приободрите, явных врагов морально обезоружьте. Ну, не буду учить. Ты в гражданской войне участвовал, побывал в разных переделках. Не оплошаешь! Прощай! Да будь осторожен! — прибавил Лучков, когда Семен Иванович уже выходил из кабинета.
Зацепившись за крышу, красный шар солнца, казалось, не хотел опускаться. Шумов открыл калитку. Семья собралась во дворе. Любовь Михайловна строго говорила Алешке, который, понурив голову, стоял перед ней:
— Что это за мода, не обедать? Знать не хочу, кому ты там проспорил! Сейчас же садись за стол!
Любовь Михайловна, которую Шумов по- прежнему ласково называл Любашей, почти не изменилась. Такой же тонкой и стройной была фигура, так же молодо румянились щеки, как в тот памятный вечер, когда Семен ждал ее под дождем… Только приглядевшись, можно было заметить на лбу тоненькую морщинку да черные, горячие глаза как будто стали спокойнее, добрее. Волосы ее оставались густыми и пышными, но сбоку белела седая прядь, которая появилась в ту страшную ночь…
Алешка, коренастый медвежонок, фигурой уже теперь похожий на отца, упрямо твердил:
— Все равно не буду! Мы честное слово дали! Как ты не понимаешь!
Бабушка Елизавета Ивановна сидела под полотняным навесом, за накрытым к обеду столом, и укоризненно покачивала головой. Впрочем, едва ли она по-настоящему сердилась. Бабушка очень любила озорного внучонка, который всеми повадками живо напоминал покойного деда.